– Да!
– Но… Не лучше ли будет ее спрятать?
– Нет, блядь, не лучше! Ты с ума сошел.
Дион бросился ко мне, но я прижал сумку к животу.
– Давай оставим ее на случай, если никто не поверит в то, что Грету убил отец. На самый крайний случай.
Дион застыл, раздумывая над моими словами. Вряд ли он был способен хорошо соображать в тот момент. Я втянул его во все это, даже не подумав.
– Мы должны избавиться от сумки. Тебе нельзя держать ее дома.
– Где-нибудь спрячу.
– Хорошо. Теперь нужно валить по домам, пока никто не нашел тело. Чувак, ты весь в крови.
– Разве?
Я посмотрел вниз и увидел пятна на белой толстовке. На кровь не похоже. Слишком черные.
Пахли они, как мясо.
– На лице тоже.
В этот момент я понял, что ощущаю вкус крови во рту. Кровь засохла толстым слоем на моем лице и на губах.
Я отвернулся, и меня вырвало на мох.
Никогда у меня не будет такого друга, как Дион. Он накинул капюшон мне на голову, когда я дрожал и был ни на что не способен, оттер рукавом кровь с моего лица и волос, смочив его в водах Огвена.
Мы стояли у реки, и Дион омывал мне лицо, будто посвящая в какую-то странную религию. Слезы бежали из наших глаз. У него – из-за смерти Греты, у меня – из-за его необъяснимой любви ко мне.
Он надел мою измазанную кровью толстовку под свою, чтобы никто ничего не заметил. Отправив меня домой, пошел к себе, снял ее – единственную улику против меня – и лишь через несколько дней выкинул в соседский мусорный бак, незадолго до приезда мусоровоза. Если бы кто-то поймал Диона с толстовкой, если бы кто-то увидел нас вместе… И все же он кинулся мне помогать, не медля ни секунды.
Поскольку мама убирала в Брин-Маре, полиция должна была прийти к нам домой. Держать у себя сумочку и телефон я не мог, но понимал, что они мне еще пригодятся. Поэтому спрятал их в кладовке при классе в валлийском крыле, полагая, что это последнее место на свете, где будут что-то искать. За ветхими книгами, которых никто не читал много десятков лет. Сумочка и телефон могли лежать там годами.
Да, Дион знал, что я подбросил улики в «лендровер» Кельвина. Но он ни разу не спросил меня, убил ли я Грету. Либо даже мысли не допускал, либо простил заранее – и за убийство, и за вранье. Так поступают настоящие друзья. Они думают о тебе только самое лучшее.
После того как Кельвина Пью отправили в тюрьму, Дион выглядел очень довольным.
– Мы солгали, зато виновный наказан. Это главное.
Я был с ним согласен. Думаю, первый раз в жизни Дион чувствовал, что сделал что-то важное. Его поступки на что-то повлияли. Он взялся за ум и после выпускного поступил в колледж на механика. Он был хорошим парнем. Часто приезжал в город по выходным, и мы по-прежнему тусили в парке, а когда стали достаточно взрослыми, переключились на паб. В некотором смысле мы навсегда остались теми двумя пацанами на речном берегу, смывающими кровь под ошеломленным взглядом луны, дающими клятву хранить нашу тайну до конца жизни.
Однажды, спустя много лет, мы сидели в бангорском парке, потягивая парочку пинт, когда увидели мистера Ллойда с женой и подошли поздороваться. Бывший директор сильно сдал, но его улыбка осталась такой же искренней.
– Вы были добры ко мне, – сказал Дион. – Я многому у вас научился, несмотря на низкие оценки.
– Оценки тут ни при чем, – ответил мистер Ллойд.
Я подумал, что он прав, и порадовался, что он по-прежнему тот человек, на которого я хотел быть похожим.
У нас с мамой все шло своим чередом. Безнаказанное убийство не так уж сильно меняет жизнь. Пока проходило судебное разбирательство и всплывали разные подробности, мне было непросто. То, что я сделал, возвращалось ко мне снова и снова. По ночам снились кошмары, и я провалил пару экзаменов. Но ни разу ни о чем не пожалел, ни разу. Лиз и Кельвин Пью были плохими. Я был рад, что жизнь отомстила им за их обращение с Гретой.
Но боже, как я по ней скучал…
Не по девочке из новостей. Не по прекрасному ангелу, за которого все молились на школьных собраниях, в память о котором на газоне перед школой установили мемориальную скамью.
Нет.
Я скучал по девушке, которая уснула на сланцевой плите, среди фиолетовой пульсации карьера. По девушке, которая курила со мной под мостами и слушала нелепую попсу восьмидесятых на телефоне.
Вы хотите знать, как это произошло? Умираете от любопытства. Этого момента вы ждали и ради него продолжаете читать. Что несколько странно, вам не кажется? По-моему, навязчивый интерес к смерти граничит с извращением, особенно когда речь идет об убийстве, особенно когда жертва – юная, симпатичная блондинка.
Вы станете меня судить. Но знайте, что и я вас тоже сужу. Потому что вы всё еще читаете.
Глава 21
– Иди за мной, ладно? По дороге к карьеру.
Тем вечером в парке Грета произнесла эти слова еле слышно. Я пребывал в дурном настроении. Мне надоело скрывать нашу дружбу. Надоело бояться ее отца. Я хотел, чтобы друзья узнали про нас.
Мне претила собственная покорность. Однако я не сомневался, что, несмотря на раздражение, послушно пойду за Гретой.
Она двинулась во тьму пьяной, нетвердой походкой и канула во мраке. Я раздумывал, стоит ли идти за ней, когда из-за деревьев показался Гвин и глянул в сторону удалявшейся фигуры.
– Это Грета?
– Кажется, она пошла на свидание.
Гвин кивнул, слишком пьяный, чтобы скрывать свое раздражение.
Конечно, я последовал за ней. Она была моим другом. Я догнал ее возле вересковой пустоши.
– Гвин тебя искал.
Она посмотрела на меня. Черные глаза, бледная, полупрозрачная кожа.
– Мы с ним трахнулись. Папа сойдет с ума, если узнает.
– С Гвином?!
Она мотнула головой. Она была пьяна.
– Не думал, что он в твоем вкусе.
Ее слова причинили мне боль. Не то чтобы я на что-то надеялся, но такого не предполагал никак.
Лучше бы она сделала это со мной.
– Он такой простодушный, Шейн. Совсем ребенок. Моложе своих лет, понимаешь? Мне хотелось узнать, каково это.
Мы немного помолчали. Она заплакала, хлюпая носом, но я не придал ее слезам особого значения: мы были пьяны, а Грета часто ревела.
– Сердишься? – наконец спросила она.
– Из-за Гвина? Нет. – Это была правда. Возможно, раньше я бы и стал ревновать, но не теперь. – Ты как, о’кей?
– А ты гей? – Из-за алкоголя язык у нее чуть заплетался.
– Почему ты плачешь? Куда мы идем?
– В карьер.
– Уже поздно, Грета.
– Это не важно.
И мы пошли дальше под пристальным взглядом луны. Сначала по парку, затем по продуваемой ветрами тропе наверх, мимо канатной дороги, хрустя осколками сланца под ногами. Наконец она замерла и уставилась на озеро – смолисто-черный сгусток пустоты далеко внизу. Лунный свет туда не добирался.
– Осторожно! – предупредил я. – Не поскользнись.
Грета повернулась ко мне. Ее глаза блестели.
– Извини, Шейн.
Перед самыми ужасными событиями мир вокруг нас будто искривляется и неуловимо меняет очертания. Восприятие обретает особенную резкость, отдельные фрагменты – четкость и застылость. В одну секунду я протрезвел.
– Ты о чем?
– Я больше не могу.
– Не можешь что?
– Жить. Папа ведет себя все хуже. Он и к Кире приставал… Не знаю точно, что он сделал, но могу себе представить.
– Ужасный тип. Надо кому-то сказать!
– Не могу, Шейни. У меня не осталось сил.
Она была пьяна, стояла глубокая ночь, и я чувствовал, что нахожусь на пределе; и все же я понимал, что Грета говорит от самого сердца. Я слышал твердость в ее голосе и не находил слов, чтобы ее переубедить.
Она приняла решение умереть.
– Ты собираешься прыгнуть?
– Если ты мне не поможешь.
Я изумленно смотрел на нее. Внутри Греты была тьма, плотная и непробиваемая.
– Как я могу помочь?
– Сегодня ночью, Шейн, я собираюсь умереть. Либо прыгну в озеро, либо ты меня убьешь.
– Убить тебя? Не будь дурой.
– Если я прыгну, никто ничего и не узнает. О том, как папа мучил меня, Киру, и даже маму, и многих других, кем бы они ни были. Никто не узнает, какая на самом деле моя мать. Все просто решат, что у меня была хандра – ах как печально! – а потом спишут все на подростковую депрессию. Моя история станет банальной драмой.
– Но ведь так оно и есть!
– Если ты это сделаешь… Если сможешь… Во всем обвинят папу.
– Чего?! – воскликнул я.
Грета сошла с ума. Однако ее голос звучал так разумно, что в моей голове мелькнуло: а может быть, это я слетел с катушек?
– Слушай, давай все обсудим? Составим план. И если ты по-прежнему этого захочешь…
– Нет! Здесь. Сейчас. Либо поможешь мне, либо нет. Решать тебе. Я пойму, если откажешься.
– Грета!
– Все улики укажут на папу, Шейн. Его посадят. Я не хочу, чтобы ему все сошло с рук. Хочу, чтобы он страдал. А если он будет страдать, то и мама тоже.
– Что у вас случилось? – спросил я запинающимся от страха голосом. Я тоже плакал. – Что он тебе сделал?
– Не спрашивай. – Она испустила короткий, судорожный вздох, но сразу же взяла себя в руки. – Просто помоги мне. Пожалуйста.
Она сама выбрала камень. Крупный прямоугольный кусок сланца. Я стоял, не в силах пошевельнуться от сознания того, что должно было произойти. Все казалось неизбежным, как будто я не мог отказаться. Все наши встречи, все эти сласти, сигареты, слезы вели нас к этому моменту. Задумала ли она это заранее? Не потому ли со мной подружилась? Решила, что меня легко будет уговорить сделать то, что она хочет?
Грета принесла камень и положила у моих ног, аккуратно, словно новорожденного ребенка.
– Извини, Шейн.
Она раскрыла мне объятия, утешая меня перед тем, что я должен был совершить.
Мы обнимались, и я знал, что, даже если проживу до старости и мне доведется любить многих, никто не станет для меня ближе ее.