Разумеется, пришло много людей. Мы с мамой приехали рано, однако смогли найти свободные места только на верхней галерее с краю. Вся наша компания была рассеяна по церкви: Кира с мамой, Элла с Гвином (их родители по бокам), Дион с парнями из футбольной команды. Думаю, на похороны явилась почти вся школа. Мистер Ллойд устроился в первых рядах, – казалось, его пытается задушить собственный пиджак.
В последнем ряду галереи я заметил Зовите Меня Карен, сидящую с мрачным видом в костюме, который ничем не отличался от ее повседневной одежды. Около нее стоял мужчина в длинном черном плаще, и я сначала решил, что это ее муж, но нет – разумнее предположить, что это был полицейский в штатском. Оба пытались не выделяться, их лица изображали уместные серьезность и печаль. Однако я достаточно хорошо изучил Карен, чтобы понять: она внимательно разглядывает окружающих. Ее взгляд шнырял по церкви, замирая на каждом лице, прощупывая членов семьи Греты, перебирая всех ее друзей. Старший детектив-инспектор наверняка размышляла о том, пришел ли убийца в церковь. Возможно, он стоял на виду у всех, стараясь вести себя так, как обычно ведут себя на отпевании убитой девочки.
Интересно, что чувствовала Карен на похоронах незнакомого человека? Не казалось ли ей, что она бесцеремонно вторгается в чужую жизнь? Позволяют ли себе люди вроде нее иногда отдыхать от своей жуткой работы, состоящей в порхании от одной трагедии к другой, и просто погрустить?
Внезапно Карен поймала мой взгляд. Мы смотрели друг на друга несколько секунд, пока я не отвернулся, ощущая колючий страх в животе, надеясь, что она не придаст значения тому, что я за ней наблюдал.
Зазвучал орган, и все замолчали. В помещение вкатили гроб – современный, плетеный, как корзинка, солнечно-летнего цвета. Он был покрыт красивыми цветами – такие не продают в оранжереях и не дарят на День святого Валентина. Они будто выросли на полях вокруг Джерлена, под деревьями в парке или в тени каменных оград на земле, принадлежащей отцу Греты.
Я не из тех парней, которые плачут, но цветы оказали на меня странное действие. С трудом проглотив комок в горле, я старался сдержать слезы, сбитый с толку собственными чувствами. Цветы были идеальны для Греты.
– Разве они не прелестны? – сказала она мне однажды, обхватив пальцами светло-желтый бутон одуванчика, наклоняя его к стебельку. – Папа их ненавидит. Только посмотри на этот желтый цвет! Они идеальны!
В ее губах дымилась сигарета, пепел медленно осыпался вниз.
– Можешь его съесть, если хочешь, – ответил я. – Цветок, листья, корни – весь целиком.
Она посмотрела на меня и рассмеялась, потом сделала затяжку, зажав сигарету между пальцами.
– Не будь дураком, Шейни.
Я заставил воспоминание исчезнуть. Только не здесь. Не сейчас.
Если бы Грету попросили выбрать цветы для своих похорон, она – я почти уверен – выбрала бы те, что лежали на крышке ее гроба. Интересно, кто решил их заказать? Я бы сильно удивился, узнав, что у членов ее семьи обнаружился хороший вкус или они настолько хорошо знали Грету. Как бы то ни было, этот последний выбор для Греты оказался верным.
Кроме цветов, все было неправильно. Надгробная речь мистера Ллойда… Что ж, он знал Грету не лучше, чем любой директор школы знает своих учеников. Отрывки из Библии прозвучали так, словно их зачитывали на чужом языке – ни о каком утешении или надежде не стоило и говорить. Дальше по программе шли гимны, которые мы привыкли распевать на собраниях в школе. Взрослые делали вид, будто поют с искренним чувством, дети бубнили себе под нос.
Я наблюдал за семьей Греты, занимавшей передние скамьи.
Лиз была красивой женщиной – некоторые парни дразнили этим Грету, однако у нее был наготове хлесткий ответ: «Конечно, она секси, она же моя мать!» Лиз плакала не переставая на протяжении всей службы, прильнув к мужу. Кельвин был неподвижен и молчалив. Не рыдал, не держал за руку ни жену, ни сына. Бедвир всегда был придурком, но сейчас я ему сочувствовал: его мать, по крайней мере, могла прижаться к мужу, а Бедвир маялся поодаль – вроде бы рядом и все же каким-то образом в одиночестве. Должно быть, странно вдруг оказаться единственным ребенком в семье. На отпевании присутствовали бабушка Греты, двое ее дедушек, дяди, тети, двоюродные братья и сестры, далеко не такие красивые, как покойница. Бедвир удивленно поглядывал на людей, заполонивших церковь, словно не веря, что все они пришли попрощаться с его сестрой. Сам он, казалось, не пролил ни слезинки.
Второй по счету гимн пели на валлийском – «Calon Lân», что означает «Чистое сердце». Этот гимн обычно поют на свадьбах и похоронах, потому что его знают все, кто говорит по-валлийски. Он часто звучит перед началом матчей в регби, его горланят, возвращаясь домой из паба, – алкоголь дает певцам право настаивать на том, чтобы их услышали. Мне этот гимн не нравится. Он начинается словами «Nid wy’n gofyn bywyd moethus» («Я не прошу богатой жизни»), а потом утверждает, будто для того, чтобы петь, нужно лишь чистое сердце. «Не прошу богатой жизни». Как ее можно не просить? Кому, на хрен, нужно чистое сердце, когда ты голодный и замерзший?
Конечно, я пел вместе со всеми. Мама к тому времени давно плакала. Как и большинство собравшихся. Мало кто держался.
Однако, вместо того чтобы думать о чистом сердце, я вспоминал вечеринку в карьере, на которой всем было хорошо, потому что шли каникулы, стояла жара и мы были пьяны или под кайфом. Старшие парни расставили свои машины в круг со включенными фарами. Мы танцевали в центре, под прицелом скрещенных снопов света, словно за секунду до аварии. Солнце недавно опустилось за пурпурные сланцевые плиты, небо было розовым, как зацелованные губы.
Грета танцевала.
Не знаю, почему я обратил на нее внимание, – я тогда встречался с девушкой шестнадцати лет из Бангора. Ее звали Ева, и она казалась слишком доброй, слишком безумной и слишком опытной для своего возраста. Под ярким светом фар кружилось множество девчонок, но я запомнил только Грету. Она была пьяна, а может быть, приняла стимуляторы, поскольку дергалась всем телом, словно стараясь вытряхнуть что-то из себя. Они с Кирой украсили лица блестками, и щеки Греты сверкали, точно она плакала искрящимися, волшебными слезами. Танцуя, она улыбалась и была прекрасна. Неотразима. Однако в ней чувствовалась какая-то опасная хрупкость, как будто улыбка в любой момент могла треснуть, подобно разбитому сердцу. Почти все видели в ней обычную красивую девочку, но некоторые смогли разглядеть нечто, вселившее в нас смутную тревогу.
Сопровождать Грету в крематорий после службы позволено было только членам семьи, но позже вечером в Брин-Маре устраивали поминки. Это было разумное решение: на поминки в здании городского совета или у Краста явился бы весь город. А до Брин-Мара путь был неблизкий. Туда доберутся лишь самые упорные из скорбящих и любителей смаковать чужое горе.
– Поехали, подсобишь мне, – предложила мама, пока мы ждали своей очереди покинуть церковь.
Она согласилась помочь на поминках: подавать еду, наливать чай, мыть посуду – работа служанки, на мой взгляд. Собирались ли ей заплатить? У меня не хватило дерзости этим поинтересоваться. Несложно было представить, как мама отказывается от денег. Или как Лиз даже не думает их предлагать.
– Еще чего, – ответил я.
Брин-Мар был последним местом, где я хотел очутиться. Мыть тарелки после людей, проливавших фальшивые слезы по Грете, которую они даже не знали? Я не собирался никому прислуживать.
– Хорошо. Тогда тебе придется самому приготовить себе ужин. Не приводи никого домой. И не выходи вечером, ладно? Это опасно.
Тем вечером прошли настоящие поминки.
Католики, кажется, называют их бдением. Мы не были религиозны, но «бдение» – подходящее слово для того вечера. После смерти Греты мы жили как во сне; чтобы нас разбудить, требовалось что-то по-настоящему громкое, грубое и грязное.
Настоящее горе не довольствуется утиранием влажных глаз вышитым платочком. Словами «Сожалею о ваше утрате», сказанными шепотом. Стихотворением на открытке с соболезнованиями.
Оно шумное. Уродливое, полное проклятий и обнаженных в оскале зубов… Горе – это истекающее кровью разбитое сердце.
Родители сошли бы с ума. Полиция запретила нам выходить из дому без взрослых, однако мы привыкли закрывать глаза на их запреты. Большинство взрослых считали своих детей хорошими, зрелыми и разумными. И мы действительно были хорошими – лжецами. Они нас не знали.
В парке было полно народу, никогда столько здесь не видел. Мы постарались на славу. У входа в парк ничего не было заметно – на детской площадке пусто, как и на дорожках, а вот глубже в лесу мерцало множество цветных китайских фонариков, подвешенных на ветках. Из колонок, установленных на старых пнях, звучала музыка. Какой-то художник написал имя Греты большими витиеватыми буквами сверху вниз на стволе самого большого дерева. Надпись мерцала во тьме, словно привидение.
– Так бы и я не отказалась умереть, – сказала Элла, и хотя это прозвучало довольно грубо и бессердечно, никто не сделал ей замечание.
Вся компания была в сборе. Гвин, Кира и Элла приехали с официальных поминок в Брин-Маре, где провели целый час. Они устроились рядом со мной и Дионом на сырой мшистой земле и пускали по кругу четыре бутылки «просекко», которые Гвин стащил из шкафа на кухне, – его мама завязала со спиртным, когда решила похудеть.
– Грете бы здесь понравилось, – заметила Кира. – С ума сойти… Ее на самом деле больше нет.
– Все время об этом думаю, – вздохнул Гвин. – Как только проходит первый шок, понимаешь… что она просто исчезла. Навсегда. История ее жизни подошла к концу. Теперь, когда похороны прошли… Больше ничего не будет.
Элла тихо вздохнула. Не знаю, заметил ли кто-то еще… Как будто слова Гвина ее раздражают. Я удивленно посмотрел на нее.
– Ты к чему ведешь? – спросил Дион, скручивая косяк.