Заглянув в одну из стеклянных секций двери, девочка увидела Бонифация Хофманна на привычном месте возле кассы. Он пересчитывал полученные от клиентов рецепты, слюнявя тонкие пальцы и делая отметки в пузатом журнале. Гретель не сомневалась – полистав архивы, хозяин аптеки смог бы сказать, что, какого числа и по какой цене покупала в «Хофманне и сыновьях» прабабушка нынешнего бургомистра.
Толкнув дверь, Гензель и Гретель вошли в торговый зал. Деревянные панели на стенах и потолке источали горьковато-камфорный аптечный запах, полки ломились от баночек и пузырьков. Положив последнюю бумажку под пресс-папье и нарисовав крючок в тетради, Хофманн поднял глаза.
– О, кто пришел! – Глаза аптекаря, немного увеличенные линзами очков, сначала потеплели, а потом сделались строже. – А разве тебе, милая фройляйн, не положено лежать в постели? Уверен, Гензель мог сходить за лекарствами самостоятельно!
Гретель успела лишь два раза принять порошок, прописанный доктором, и не знала, сколько еще его оставалось. Но раз Хофманн решил, что она явилась за очередной порцией обезболивающего, нарушив постельный режим, значит, Томас Блок купил лекарство только на первое время.
– Ваши порошки мне очень помогают, – заверила Гретель. – Но мы с братом пришли по другому вопросу. Герр Хофманн, нам очень нужен ваш совет!
Аптекарь смотрел на Гретель так, словно не мог решить – отослать ее восстанавливать здоровье или все-таки сначала выслушать. В конце концов он медленно выдохнул и произнес:
– Говори.
– Нам с Гензелем надо увидеть нашу маму.
Правая бровь Бонифация Хофманна поползла вверх. Благодаря «Марбахскому вестнику» и многочисленным любителям посплетничать уже весь город знал, за что Марту Блок упекли в психиатрическую лечебницу.
– Все, что про нее рассказывают, – неправда, – торопливо пояснила Гретель. – Она никогда нас не трогала. Да, у нее случались нервные срывы, она могла накричать или впасть в тоску, но от ваших порошков ей становилось лучше. Вы, конечно, должны это понимать – она же ваша пациентка…
Герр Хофманн уставился на детей так, словно они пытались продать ему дикого шакала, выдав его за охотничью борзую.
– И почему же вы не объяснили это полиции? И откуда, позволь узнать, твои ушибы и шишки?
– То-то и оно… Никто не стал меня слушать, когда я сказала, что виной всему этому, – Гретель провела рукой по опухшей скуле, – Нильс Дельбрук!
– Пасторский сын?.. – Теперь уже вверх поползла и левая бровь Хофманна, так что его лоб стал похож на поверхность стиральной доски.
– Именно! И, как вы понимаете, легче оболгать больную женщину, – продолжила Гретель, – чем признать, что Дельбрук-младший не такой уж чудесный мальчик, как рассказывает преподобный!.. Помните случай, когда вы провели меня через черный ход? Вот только Нильс тогда все-таки выследил меня и вместе с дружками избил на Сыром Погосте!
Похоже, аптекарь поверил в историю Гретель. Теперь в его взгляде читалось: «Бедное дитя, мир несправедлив, но чем же я могу тебе помочь?..»
– Мы очень скучаем по маме и хотим все ей объяснить лично, – сказала Гретель. – Она осталась совсем одна и думает, что ее оклеветали собственные дети. Представляете, какой это для нее удар?..
– Но что же я могу для вас сделать?.. – спросил Хофманн, переводя взгляд с Гензеля на Гретель и обратно. – Наверное, нам следует пойти в полицию и добиться правды?.. Я бы мог выступить свидетелем. Подтвердить, что Нильс преследовал тебя.
– Нет, – встрял в разговор Гензель. Сестра бросила на него осуждающий взгляд – она мягко подводила Хофманна к сути, а Гензель, кажется, раньше времени испугался, что разговор пойдет не в то русло. – Среди наших знакомых вы единственный, у кого есть автомобиль. Могли бы вы отвезти нас к маме?
Гретель едва сдержалась, чтобы не стукнуть брата, – такая прямолинейность могла только навредить. Однако Хофманн, кажется, воспринял просьбу нормально.
– Не уверен, что поступаю разумно, – произнес он, – но, так и быть, попрошу Филиппа отвезти вас. Благо путь недалекий. А как вернетесь, обсудим все подробней. Я помогу вам добиться справедливости – уж от меня-то полиция просто так не отмахнется!
– Спасибо, – выдохнула Гретель.
Герр Хофманн оставил детей дожидаться у прилавка, а сам скрылся за дверью, ведущей в контору и дальше, в полутемные, пропахшие лекарствами залы, о которых в городе ходило столько слухов.
– У тебя получилось, – сказал Гензель, уважительно поглядывая на сестру. – Надо же…
Гретель пожала плечами. Все происходящее ее не слишком-то радовало. Мороча голову доброму аптекарю, она ненавидела саму себя, но – что поделать! – это был самый простой и быстрый способ добраться до матери.
Спустя несколько минут Бонифаций Хофманн вернулся в сопровождении Филиппа. К старшему сыну аптекаря было вполне применимо слово «дедушка». И хотя выглядел он немногим моложе Бонифация, в его волосах еще оставались темные пряди, а походка не стала совсем уж стариковской. А еще в сравнении с Бонифацием, напоминавшим одуванчик на тонкой ножке, Филипп казался сухим пнем, крепко вцепившимся корнями в землю.
– Угу, – только и сказал он, оглядев Гензеля и Гретель.
Как и другие братья Хофманн, бо́льшую часть времени он проводил в лаборатории, появляясь за прилавком, лишь когда Бонифаций хворал. Что бы ни говорили сплетники, а даже старый алхимик и колдун из «Хофманна и сыновей» не был застрахован от радикулита. Но, даже замещая отца, Филипп всегда был немногословен – за всю жизнь Гретель перекинулась с ним от силы десятью предложениями.
Филипп направился к выходу, на ходу натягивая макинтош. Не прошло и десяти минут, как Гензель и Гретель уже ехали в соседний город на заднем сиденье просторного черного автомобиля.
Окна психиатрической больницы забраны решетками, и за ними бушует гроза. Молнии чертят по небу с треском и вспышками, словно ангелы, вооружившись плетьми, сражаются там с адскими легионами.
– Вам нельзя увидеться с мамой, – произносит рогатый Юрген. – Нет, никак нет!
До этого момента Гретель и не подозревала, что горгульи собора Святого Генриха, бывшие, по сути, каменными украшениями, в свободное время работали санитарами и врачами в Альпенбахской психиатрической лечебнице. Однако же рогатый Юрген в белом халате сидит за письменным столом в кабинете, стены которого украшают жутковатые плакаты. На некоторых – человеческий мозг в разрезе, на других – карты нервных окончаний. На столе стоит металлическая табличка с гравировкой: «Заведующий отделением профессор Юрген Рогатый».
Странное дело. Гретель самолично дала имена горгульям собора Святого Генриха, еще будучи маленькой девочкой. А теперь выдуманное имя красовалось на табличке, да еще с припиской «профессор»!
– Но мне очень-очень надо увидеться с мамой! – просит Гретель. В ее голосе звучат жалобные, хнычущие нотки, однако профессор непреклонен.
– Я же сказал – нет! – восклицает он, тряся каменной бородой и пуча каменные глазищи. – Пациентка Марта Блок сейчас на процедурах. Ей сверлят череп, чтобы засевшие в голове бесы смогли выбраться наружу. Доктор Отто и доктор Фридрих выбрали большое сверло, но его может оказаться недостаточно! Да-да – недостаточно!
– Что вы такое говорите?! – ужасается Гретель.
– Я говорю правильные медицинские вещи! Если бесы не смогут выбраться через дырку, нам придется взять самое большое сверло! Во-от такое. – Профессор разводит когтистые лапы в стороны, демонстрируя размер сверла.
– Вы не можете! – кричит Гретель и пятится к двери.
– Еще как можем! Санитары, наденьте-ка на нее смирительную рубашку. Мы и ей просверлим череп на всякий случай!
Откуда-то возникают Карл и Себастьян – еще две горгульи, раньше спокойно взиравшие на Марбах-плац с колокольни собора. На обоих белые халаты. Они хватают Гретель за руки и волокут в темноту. А оттуда, из липкого и холодного, как болотная жижа, мрака, уже слышится визг и скрежет сверла.
– Отпустите! – Гретель орет и отбивается. – Вы не имеете права, я ваша крестная мать!
– Чего-чего? – Голос принадлежит Гензелю. – Какая мать?
Радуясь, что брат оказался рядом, Гретель подскакивает… и ударяется обо что-то макушкой.
– Ой…
– Тебя что, мало последнее время по голове били? – спросил Гензель. – Решила добавить?
Гретель огляделась и поняла, что едет на заднем сиденье автомобиля, крышу которого и попыталась пробить собственной многострадальной головой. Звуки, которые она приняла за свист дрели, издавал мотор.
– Дурацкий сон приснился, – буркнула Гретель, сползая по кожаной спинке кресла. – Сколько мы уже едем?
– Часа полтора примерно.
– Почти на месте, – сказал Филипп.
Гретель выглянула в окно. Мимо проносились дома с побеленными фасадами и черепичными крышами, ухоженные лужайки и аккуратные лавочки с деревянными вывесками. По многолюдным улицам то и дело проезжали автомобили и крытые повозки. В сравнении с родным городом Гензеля и Гретель Альпенбах выглядел непривычно светлым. В таком месте едва ли мог окопаться тайный ведьминский кружок или засесть демон-оборотень.
«Чем дальше от Либкухенвальда, – подумала девочка, – тем приятнее места… Ненавижу этот лес!»
Гретель представляла психиатрическую лечебницу Альпенбаха чем-то средним между тюрьмой для особо опасных преступников и готическим собором с башнями и горгульями. А еще с кованой оградой и скрипучими воротами. Когда Филипп Хофманн остановил автомобиль возле двухэтажного кирпичного здания, девочка не сразу сообразила, что пора выходить.
– Как тут… симпатично, – пробормотал Гензель, перевешиваясь через сестру и выглядывая в окно. Похоже, и он ожидал чего-то более зловещего.
В такой постройке вполне могла располагаться элитная частная школа или пансион. Пожалуй, единственное, что совпало с образом, который нарисовало воображение Гретель, – наличие кованого забора. Впрочем, прутья не были заострены поверху, подобно пикам, а оканчивались шариками.