«верит в вездесущее божество в буквальном смысле. Так же, как мы чувствуем предметы, когда изображения их доходят до мозга, так и бог должен чувствовать всякую вещь, всегда присутствуя при ней. Он полагает, что бог присутствует в пространстве, как свободном от тел, так и там, где тела присутствуют»; это представление Ньютона делает возможным буквально понимать его прежде считавшиеся «темными» фразы – «бог присутствует всегда в самих вещах» (в «Оптике») и «движущиеся тела не испытывают сопротивления от вездесущия божия» (во втором издании «Начал»).
Слившийся с природой, пронизывающий ее бог – это типичный пантеизм[423]. Вавилов сам отлично это понимал: «Это гетевский пантеизм, обоснованный самым современным материализмом» (18 февраля 1941). Но в дальнейшем, впрочем, он все-таки предпочел более нейтральный термин «панпсихизм». Как правильнее называть такую концепцию – скорее вопрос терминологии, запутанный и сложный. Но отношение Вавилова к богу – и к религии – еще сложнее.
В детстве это отношение было типичным для купеческой семьи. Вавилов часто вспоминал (в дневнике – см. запись от 2 апреля 1940 г.), как мальчиком мама на именины водила его в церковь. Об этом же он писал в «Воспоминаниях»: «В день ангела (20 марта по старому стилю) вместе со мной именинницей были и матушка и сестра Саша. Подымались рано утром и шли к ранней великопостной обедне, после которой служился заздравный молебен отцом Евгением. ‹…› Говели, приглашали на дом Иверскую икону, принимали „попов“, постились в первую неделю Великого поста, ели грузди и рыжики с грибного рынка» ([Франк, 1991], с. 103). Об этом же пишет жена Вавилова: «В дни своего рождения С.Ив. всегда вспоминал, как в детстве матушка будила его к ранней обедне, вела в церковь. Стояли обедню. Только после этого матушка поздравляла его и дарила чудесные игрушки и книжки» ([Вавилова, 2004], с. 46).
В дневниковой записи от 4 января 1915 г. Вавилов упоминает некие свои «детские „заветы“ с Богом». 19 февраля 1950 г. вспоминает: «Веровал как в каменную стену, как в Солнце, зиму и лето, в Бога, чертей, ангелов, в масленицу и в Пасху. Все было твердо и прочно». Описывает в «Воспоминаниях» «…церковь Николы Ваганькова с одним из престолов в честь Живоносного Источника. Церковь эта стояла против окна нашего домика в Никольском переулке. Это был пресненский центр. Храм богатый, безвкусно раззолоченный и подновленный еще на моей памяти, был, как мне казалось, огромным, я знал в нем все иконы и внимательно их рассмотрел, выстаивая по родительскому наказу длинные обедни и всенощные ‹…› До сих пор помню сон, видел ад с чертями» ([Франк, 1991], с. 99). «Мир для меня был божественным. Я твердо и полностью верил всему, что говорила мать и няня Аксинья, и в рай, и в ад и думал, что за облаками живет седовласый бог» ([Франк, 1991], с. 103).
В возрасте 13–14 лет все изменилось. 31 мая 1910 г. 19-летний Вавилов записал: «Нашел в одном старом дневнике, кажется, 1905 года, даже что-то в таком роде: „вот уж четыре месяца, как я не верю в Бога“». Одной из причин этого стала смерть младшего брата: «…смерть Илюши, которая потрясла меня необычайно. Горе – и детская доверчивая религиозность улетела» (5 апреля 1940). Период с 14 до 22 лет Вавилов описывал как «„научное мировоззрение“ без бога» (10 июля 1947) – «доказывал небытие Бога арифметической прогрессией» (31 мая 1910).
Тем не менее даже в этот период он активно размышлял на религиозные и сходные философские темы: сравнивал истину научную и религиозную, усматривал приметы божественного в любом творчестве и т. п. «Трудно жить без религии – связи с кем-то. Я в науке ищу только этой связи» (9 апреля 1916). Иногда Вавилов называл себя верующим – 13 сентября 1913 г., например, записал: «…я безусловно склонен к религии. Это я точно знаю, и я в прямом смысле, а не просто эстетически „православный“». 24 декабря 1913 г., в сочельник: «Сегодня ночью самые несчастные люди всякие атеисты, эстеты и прочие, люди, оставшиеся без праздника. ‹…› В лаборатории я должен быть атеистом, там это „conditio sine qua non est“[424], хотя и очевидно, что многие подобно мне далеко не атеисты. Я каждую минуту могу сделаться самым религиозным человеком, ханжой – и именно поэтому-то я и не атей. ‹…› …религиозной метафизики бояться не нужно. И, слава Богу, что еще не потеряна возможность быть метафизиком». Через год: «Мне даже не христианство нужно, а религия» (11 ноября 1914). И тут же: «О религии я не думаю и не знаю, религиозен я или нет» (22 февраля 1915). Но все же думает: «Быть религиозным значит убедиться в сохранении, вечности, неразрушимости себя» (30 августа 1915). 27 декабря 1915 г. Вавилов пишет, что ищет свой особенный путь между религией и материализмом. Затем вновь: «человеку нужна религия и творчество, без этого жить не стоит» (28 октября 1916). 9 ноября 1914 г. под впечатлением от смерти сестры Лиды он вспоминает: «В результате первой [смерти (младшего брата)] религиозный кризис ‹…› смерть Лиды, наверное, разовьется в полное превращение самого себя и может быть обратный религиозный кризис». 13 ноября 1914 г., опять в связи со смертью сестры, он задается вопросом: «…неужели живая, святая душа не обитала в роковом футляре [тела]? Господи, проясни, дай постигнуть душу живую и бессмертную». 18 декабря 1916 г. пишет: «Спасение в работе и творчестве, без них я обречен на погибель. Да еще нужнее Бог. Если бы Он был со мною, я простил бы эти роковые удары, этот ужас, а без Него все страшно, дико и каждое слово звучит заведомой ложью». 28 декабря 1916 г., в последних строках самой последней записи «юношеских» дневников Вавилов пишет (начало утрачено, в дневнике вырван лист): «‹…› А спасение отсюда только – Бог. Милая моя физика показалась только хитроумной игрушкой. Буду искать Бога…»
И действительно ищет. Записей на околорелигиозную тему в поздних дневниках очень много. «…для жизни нужны „идеалы“ – вера в общество, в бога, в эволюцию etc. Без этого можно существовать, в лучшем случае, только „репортером“» (24 апреля 1940). Вавилов неоднократно задумывается о социальной роли религии и веры (см., например, записи от 22 апреля 1942 г., 1 августа 1943 г.), их этической составляющей («Этика исчезла. Категорический императив, вероятно, передавался с религиозными традициями» – 22 декабря 1943 г.). Он читал и упоминает в дневнике (25 ноября 1940) статью Эйнштейна «Концепция личного Бога ведет к конфликту науки и религии» [Einstein, 1940]. Часто Вавилов пишет о «психотерапевтической» роли религиозного мировоззрения – «Так ясна бессмысленность бытия с личной точки зрения. Нужно величайшее открытие какой-то мировой души, бога, чтобы поддерживать жизнь в таких, как я» (7 августа 1946); «Мне давно кажется, что религия биологически оправданна как средство самозащиты, она необходимое приложение к сознанию, иначе сознание могло бы привести к отчаянию. Этот тезис ‹…› много умнее и правильнее, чем обычная теория страха перед молниями etc., как источника религии» (31 октября 1948). Рассуждения о религии и боге бывают вполне рассудочными и рациональными: «…начинает изредка прорываться мысль, что самое великое открытие человека, действительно прорывающее все рамки и спасающее его, – мысль о боге, хотя бы в самой примитивной форме. Стандартные „теории“ возникновения религии ничего не стоят. На этом пути людям предстоит еще и необходимо сделать снова величайшие открытия» (30 августа 1942); «Людям нужна душа и Бог. Без этого они скоро сойдут на нет, от атомной бомбы или чего-нибудь иного» (3 декабря 1945) – о подобных рассудочных «концепциях» чуть ниже речь еще пойдет подробнее. Но кроме такого вполне рационального отношения Вавилова к вопросам религии было и другое – существенно более личностное, эмоциональное. В записи от 9 января 1909 г. школьник Вавилов описывает свой спор с преподавателем Закона Божия на тему сочинения «О логике и чуде» и утверждает, что ему «всегда противной казалась» научная религия, рациональный подход к вопросам веры. Тема персонального отношения Вавилова к богу часто «прорывается» через сухие, рациональные умствования – на уровне эмоций и ярких образов. «…должен же быть автор, режиссер, „воротила“ этой глупейшей драмы!» (30 сентября 1916), «…сознание – биологический фокус природы ‹…› Кто-то это ловко и остроумно выдумал» (3 января 1945), «…мне кажется все настойчивее, что „кто-то“ заставляет разыгрываться эту эволюцию, дарвиновский отбор» (20 июня 1945), «…все просто, прозаично, не нужно или нужно какому-то недоступному хозяину» (16 марта 1947), «жизнь как выполнение кем-то поставленной задачи» (31 июля 1947). В связи с желанием поскорее умереть Вавилов пишет: «Бог рассеялся» (5 июля 1943). «Нужна душа, нужен Бог – ничего нет», – пишет он 22 апреля 1945 г. Или указывает на «страшный атеизм и бездушие себя самого и мира» (15 декабря 1946). Или восклицает в особо тяжелые моменты жизни (26 января и 19 мая 1944, 8 апреля 1946, 26 мая 1947): «Лима, лима, совахвани!»[425] – «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»
Реплика «нужен бог» повторяется в поздних дневниках на разные лады и по разному поводу не меньше 10 раз. В ранних дневниках эти слова произносились скорее иносказательно – «Нужен Бог. Нужна физика» (26 июня 1914), – в поздних – буквально: «Бог нужен людям, как хлеб и вода. Без этого отвратительные живые мясные туши» (24 июня 1944).
Если чего-то нужного нет, его можно найти или создать.
Вообще «богостроительством» в узком, более строгом смысле принято называть течение в русской социал-демократии первого десятилетия XX века, утверждавшее, что бога можно создать, «построить» силами человеческого коллектива. Примерно тогда же существовало и «богоискательство», акцент в котором делался на необходимости новой религии для нового общества. К «богостроителям» принадлежал безусловно известный Вавилову в годы его увлечения махизмом «эмпириомонист» А. А. Богданов (1873–1928), к «богоискателям» относят несомненно повлиявших на Вавилова Д. С. Мережковского, В. В. Розанова и многих других деятелей Серебряного века. Поэтому в общем-то неудивительно, что оба этих модных интеллектуальных течения времен становления Вавилова как философа «пустили корни» в его сознании и просматриваются в философских записях. Удивительно то, насколько отчетливо эти темы там звучат: