. Саму суть тогдашней своей панпсихистской философии он описывает словами «…хочу с космосом слиться, „всё во мне, и я во всем“» (31 мая 1910). Во время поездки в Италию Вавилов пишет: «Море, около Ливорно, 26 июня 1912. Ночь, виден красивый ряд огней Ливорно, наверху опять загорелось вечным светом звезд небо. Те же огни и тут и там, и на набережной Ливорно, и наверху, но, Боже, какая разница. Дни и годы могу смотреть на небо, удивляясь, восхищаясь, находя пищу уму и сердцу. Вечные отвлеченные и такие конкретные огни. Каким трепетом и восторгом одновременно проникаешься при взгляде на небо. Я, я часть этого всего, и во мне же отражение всего; все, и кроме того я; о, великое чудо зеркального „отображения“. Я царь, я раб, я червь, я Бог[431], вот чувства при взгляде на небо». В дневниках 1914–1916 гг. упоминаний ночного неба, звезд еще больше. Небо становится одним из немногих доступных Вавилову «возвышенных» объектов, позволяющим отвлечься от гнетущей армейской обстановки. «Лежал вчера на постели, электричество выключили, в окно видно звезды, стал мечтать, покуривая» (8 января 1915). Вавилов вновь пишет о вселенной в стихотворениях: «О небо ясное глухой ночной поры // О неужель пред зрелищем вселенной // Не бросим мы мечи и топоры» (12 августа 1914), «Но мир иной меня зовет // Спокойный и холодный: // Вселенной тишь, вселенной лед // И дум полет свободный» (26 декабря 1915). Он посвящает ночи, небу, звездам лирические пассажи. «Тьма, ясная ночь скрывает всю эфемерную мишуру жизни и открывает великую истину вселенной – пылающее звездное небо. Ночью человек ближе к абсолютной святой истине, чем днем (Тютчев). Сейчас я это нутром понял, ночью как будто душа от тела отделяется, остается чистое познание, удивление и пораженность. Отделиться бы ото всего и лететь, лететь вечно в пространстве, постигая тайну мира и Бога» (10 сентября 1914). Чрезвычайно сильное впечатление производит на Вавилова появление в небе в октябре 1914 г. знаменитой «кометы Делавана» (многими воспринятой как знамение, связанное как-то с начавшейся войной). «Когда смотришь ночью на эту безграничность и хаос, на пылающие и отражающие комки вещества, вращающиеся в какой-то первозданной неощутимой среде эфира, каждый раз стоишь потрясенный, очарованный и непонимающий» (5 октября 1914). С десяток раз по разным поводам Вавилов цитирует в дневнике строки из поэмы Лермонтова «Демон», из известной ее части о небесных светилах, например 30 апреля 1915 г.: «…держу голову горé и ищу утешения у звезд. // „В час томительный несчастья // Ты о них лишь вспомяни, // Будь к земному без участья // И беспечен, как они“. // Впрочем, и небо тревожит меня своими неисчерпаемыми и бесконечными загадками. Но загадки эти так поэтичны, так манят, они успокаивают, забываешь и о немцах, и о панах. На душу нисходит тихая элегия». О вселенной Вавилов размышляет и в связи со своей написанной в армии физической статьей (ошибочной) об опыте Майкельсона: «Центр вселенной, концентрическая вселенная – Боже мой, какие перспективы открываются» (16 июня 1915). Чувство радости от неба в ранних дневниках иногда уступает место тоске или страху. 20 апреля 1915 г. Вавилов пишет о «жути вселенской», охватывающей его при взгляде на небо. Под впечатлением от книги А. С. Эддингтона (1882–1944) «Движение звезд и строение Вселенной» Вавилов записывает: «…видимая вселенная ограничена некоторым линзообразным эллипсоидом, но там вдали уже мелькают такие же миры туманностей, и сколько их, Бог знает. Вселенная скучна и однообразна, ей нет меры и конца, но этим-то она и приводит в отчаяние» (8 августа 1915). Однако чаще – не думая о небе, а лишь созерцая его – Вавилов близок к счастью. «Глубь леса да звездное небо – с ними так хорошо и просто» (9 августа 1915). «…ночью столько звезд и так они блестящи, что по телу мурашки от восторга бегают» (16 февраля 1916). 10 июня 1915 г. Вавилов пытается сравнить себя со «счастливой луной, со своих недосягаемых высот взирающей на людскую потасовку», 10 июля 1915 г. называет себя «человеком лунного света, ночи, звездного неба». 5 января 1916 г. опять пишет об этом: «Ночь – она моя, со своей зеркальной луной, звездами, мраком и тайной, а день – я его люблю, но в нем чужой».
В поздних дневниках подобных восторгов от звездного неба нет. Космос в этом отношении заменяется часто упоминаемой лесной чащей: «Только в лесу – вполне дома. ‹…› Это одна природа. Другая природа Солнца, спиральные туманности, звездные безмерности с невыносимым жаром и холодом – это совсем чужое» (1 августа 1947). Однако тема космоса, вселенной отнюдь не уходит из дневников. Место эмоциональных, поэтических пассажей занимают более спокойные, рациональные и даже вполне «научно-фантастические» рассуждения.
Космические образы появляются в философствованиях Вавилова на самые разные темы. В записях о сознании неодушевленной материи Вавилов чаще пишет о «сознании атома», но иногда укрупняет этот масштаб. 18 февраля 1941 г.: «…принципиально возможно сознание земного шара, спиральных туманностей, вселенной в целом». 4 декабря 1949 г.: «Отчетливое чувство космичности сознания». В качестве экстремального примера «случайной флуктуации» у Вавилова неоднократно выступают Солнечная система и «вся галактика» (4 и 12 июня 1941), «Самая Солнечная система и вся галактика – флуктуации, которых могло бы и не быть» (22 апреля 1942). Метафора, связанная с космосом, часто используется для выражения Вавиловым особого способа восприятия мира: отстраненного, «философского». «Ах, как желал бы я сейчас смотреть на все „des point de vue de Sirius“[432]» (16 июня 1915). «Необычайно тяжело и холодно становиться на „сверхпланетную“ точку зрения» (25 октября 1941). Четырежды в апреле 1948 г. Вавилов пишет о своем сознании, поднявшемся «выше Солнца и планет»[433]. 28 декабря 1941 г. он прямо называет этот способ восприятия «космической точкой зрения». «Смотрю на все как будто из другой звездной системы. Все пустяки и случайность и могло бы не быть, например, Земли около Солнца, или самого Солнца» (23 декабря 1941). В философских «мысленных экспериментах» Вавилов также иногда оперирует «космическими» образами. 29 сентября 1941 г. он пишет, например: «К проблеме свободы воли. Пусть летит в мировом пространстве ракетный воздушный корабль. Если даны все детали конструкции и „начальные условия“, траектория определится с очень большой точностью. Но если на ракетном корабле находится человек, то предсказать траекторию нельзя при наличии всяких конструктивных данных и „начальных условий“. У разных персон корабль пойдет различным образом…» Космические путешествия – способность «перетянуть нить к другим мирам» (7 марта 1947) – выступают в качестве приметы высокоразвитого сознания. «…идея эволюции через живое, через человека необходимо связана с астрономическими следствиями. Земля – недостаточная платформа, и нужно либо суметь с нее перескочить на другие места – либо продолжить эволюцию суждено не земным жителям, а кому-то другому. Во всем этом столько еще тумана, непонятного и даже таинственного, что нужно много думать, наблюдать» (18 июля 1939). «„Свобода воли“ человеческой, флуктуации ума и способностей приводили к разным зигзагам истории, могут привести к овладению шаром земным, Луной, другой планетой…» (7 декабря 1941). «Может быть, если позволит случай, эта техника с наукой позволит за что-нибудь большое зацепиться, за другую планету, другой мир?» (19 января 1942). «Если бы Земля до времени не сгорела и не развалилась, если бы удалось зацепиться за что-то другое и передать научное наследство дальше… Тогда нашелся бы смысл у мира» (14 июня 1942). Способность высокоразвитой цивилизации к межпланетным, межзвездным путешествиям выступает по Вавилову одной из примет ее «богоподобности»: «Человечество – бог. Хватит ли только времени для осуществления плана, не разлетится ли прежде шар земной с этими богами. Но, вероятно, они водятся в других местах вселенной» (15 июля 1939). Существование других космических цивилизаций для Вавилова несомненно. «Пусть Земля сгорит, погибнет вместе с людьми, культурой, библиотеками, могучим сознанием. Но, конечно, есть еще миллионы Земель с развивающимся сознанием» (11 июля 1942). Походя Вавилов упоминает «марсианина, арктурца» (17 июля 1944 г.; вообще метафора «инопланетянина» встречается и в ранних дневниках – «солдаты и мужики – это теперь жители разных планет» (23 сентября 1915), – и в поздних – «люди с другой планеты» (25 декабря 1942), 25 ноября 1945 г. Вавилов описывает так самого себя – «словно попал совсем на другую планету»). Встречается метафорическая конструкция «радость, как будто слетаешь с земли» (14 декабря 1943). Но во многих записях безо всяких иносказаний, в самом прямом смысле упомянуты будущие космические путешествия: «…надежда на выходцев, которые перелетят на другие миры» (18 февраля 1945); «Перелеты на другие миры. Гораздо дальше Ж. Верна» (7 августа 1945).
«Читаю „Путешествие на Луну“ Ж. Верна и страшно доволен, – записал Вавилов 27 июня 1915 г. – Надоест Ж. Верн, возьмусь опять за Фауста». «Истинный Фауст вот кто: „er name an sich Adlers flügel, wollte alle Gründ am Himmel und Erde[n] erforschen“[434] ‹…› Фауст расспрашивает своего черта об устройстве мира, ездит на нем удостовериться самолично, все ли так обстоит на небе, как говорит теория (эта деталь интереснейшая)» (12 января 1911). 19 октября 1914 г. Вавилов выписал 6 строк из «Фауста» Гете (на немецком), из отрывка, где Фауст мечтает о полете («О, дайте крылья мне, чтоб улететь с земли» и т. д.). В стихотворении 1915 года он пишет: