«…хотелось бы последние годы жизни спокойно провести в маленькой лаборатории, за книгами, приборами со своими мыслями. Я и вселенная» (15 октября 1944).
Эпизод с Капицей показателен, но не исключителен. Вавилов подобным образом помогал многим ученым – писал и подписывал ходатайства об арестованных, предоставлял работу в Академии наук вернувшимся из заключения. «Об отзывчивости Сергея Ивановича ходили легенды» ([Бонч-Бруевич, 2001], с. 1090).
Вавилов: «Странное дело „статистическое милосердие, человеколюбие, филантропия“, т. е. пожалеть, любить помочь не Ивану Ивановичу, а человеку вообще, статистически среднему человеку. Это уже не милосердие, а совершенно беспримесный расчет. А между тем это – стиль эпохи» (27 июля 1942).
«Вавилов был доброжелательным человеком, в личном общении – мягким и добрым. Он, в качестве депутата Верховного Совета СССР, очень много общался с избирателями, приезжавшими к нему с жалобами и просьбами. ‹…› У него в столе лежали заготовленные заранее конверты с деньгами (из его президентской зарплаты), и он, не имея в большинстве случаев реальной возможности помочь несчастным людям иначе, давал многим эти деньги. Это стало известно, и ему пытались это запретить» ([Сахаров, 1996], с. 116).
При этом Вавилов продолжал философствовать о том, что окружающие «глупо-эгоистичны, трусливы, подлы», и вновь и вновь цитировал в дневнике пушкинский афоризм «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» (2 июля 1948, 26 июня 1949 и 13 мая 1950). Он вполне осознавал свою «теоретическую» мизантропию. «…грустная мизантропия, из которой хотелось бы вырваться, пока – человек» (5 декабря 1947). Еще в молодости он пытался ее анализировать. «…я „не уважаю“ ни одного живущего человека, хотя преклоняюсь перед умершими. Я вовсе не пророк и не адвокат этого моего „индивидуализма“, он-то и есть моя страшнейшая язва, из него-то и вытекают мои иногда почти фатальные неудачи. ‹…› чувствовать себя островом среди океана, штука весьма неприятная» (3 апреля 1911). «„Жить для других“ – вот от чего теперь не спасешься. Если жить, то для других, а если для себя, то остается только умирать» (18 сентября 1915). «…Бог знает, для кого и чего живу. Ни для людей – их не люблю, ни для Бога, его не знаю, но и не для себя. Для кого же?» (1 октября 1916). Приходилось сооружать хитроумные конструкции для разрешения противоречий. «Искусство жизни в том, чтобы, думая, что живешь для себя, – жить для других, или наоборот, живя как будто для других, жить только для себя. Изолироваться нельзя. Исход тогда один – смерть» (27 января 1916). Эти же «идеи» никуда не исчезли в годы поздних дневников. «Нужна полная переделка психологии сознательного человека в сторону какого-то гармонического диалектического соединения преимуществ эгоизма и индивидуализма с явно коллективным предназначением» (11 апреля 1940). Сознание – «обман, как будто для себя, а на самом деле для семьи, общества, Земли, вселенной» (3 января 1945).
Философский идеализм
Так называемый «основной вопрос философии», канонизированный в СССР в формулировке «Что первично, материя или сознание?», не мог не вызвать замешательства у физика, сфокусировавшего внимание на сознании.
В противоречивом отношении Вавилова к идеализму, как и в его отношении к людям, ясно прорисовываются три фактически независимых друг от друга «уровня»: рациональный (в свою очередь расходящийся на два – «за» и «против»), эмоционально-метафорический и уровень реальных поступков, стиля жизни.
Рациональный уровень – так же как и в ситуации с одновременной и утратой, и гипертрофией «Я» – двоится: философские высказывания Вавилова об идеализме постоянно противоречат друг другу. В основном это все-таки осуждение идеализма, хотя встречаются и аргументы в его пользу. В официальных, опубликованных философствованиях, разумеется, идеализм однозначно отвергается. «Философский идеализм» в СССР был если не составом преступления, то уж точно чем-то позорным и неприличным, под стать «поповщине». «В „Правду“ пишут письма по поводу моего „идеализма“», – жаловался Вавилов в дневнике 6 мая 1947 г. В философской статье ([Вавилов, 1938], с. 32) он писал: «Следует покаяться, что советские физики иной раз незаметно для себя попадают в идеалистические тенета». Но в неофициальных философствованиях Вавилов чувствовал себя свободнее.
Декларируя материализм, ужасаясь ему, Вавилов не мог не размышлять и о его противоположности. Одну лишь неприязнь к материализму, очевидно, нельзя принимать в качестве аргумента в пользу идеализма. Но страдая от собственного материализма, созерцая «…траурный материалистический флер надо всем», Вавилов волей-неволей в материализме сомневался, думал об альтернативах. Некие прочитанные пьесы, к примеру, вдруг оказывались в «…удивительном резонансе с тем, чем volens nolens[465] занята голова: „игра“ и „действительность“, „сон“ и „явь“» (19 февраля 1950).
Идеи, которые можно при желании отнести к «идеалистическим», встречаются, разумеется, в ранних дневниках эпохи «борьбы за научное мировоззрение», попыток уйти «от фанфар солипсизма и эстетизма» (1 января 1914). Некоторые примеры: «…умру, быть может, совсем, а может и нет, и на этот счет у меня есть сомнения» (23 сентября 1909). «…время есть функция сознания, психики, не в том смысле, что сознание выдумало время, а в том, что сознание и время почти тождество» (7 ноября 1909). «Пожалуй, верно, по общепринятому пониманию, что жизнь есть сон, а сон есть жизнь» (11 ноября 1909). «…не есть ли все эти земли, солнца, луны, элементы, цветы, звуки просто буквы какой-то неведомой азбуки» (10 марта 1910). «Знание бездушно, безлично и как раз – великое освобождение души человеческой от тела» (8 октября 1914). «Сознание – расщепление всего на все и меня. Неужели и „горнее“ Божеское сознание такое же, или там одно только я, но нет „всего“, остального, есть субъект, но нет объекта?» (27 мая 1916). «Умирать не страшно, но, увы, совсем умереть нельзя» (2 октября 1916).
В рассуждениях поздних дневников идеалистические мотивы также возникают довольно регулярно. Иногда это явно отголоски прежних размышлений. 29 июня 1915 г.: «…отчего я не одна чистая кристаллизованная душа, холодная, как лед, далекая и бесстрастная, как небо» – спустя почти 30 лет, 18 октября 1942 г.: «Иногда хочется быть духом бесплотным, летающим всюду и на все смотрящим». Но в целом, по сравнению с «материалистическими» размышлениями и переживаниями, в поздних дневниках к «идеалистическому дискурсу» может быть отнесено очень небольшое число записей.
4 апреля 1940 г. в рассуждении о памяти и об исчезновении всего субъективного со смертью человека Вавилов задается вопросом «Не объективнее ли или, вернее, несомненнее это субъективное всего объективного?». В уже неоднократно цитировавшейся записи от 18 февраля 1941 г. с панпсихистской/пантеистической программой и с опасением: «Мысль материалистов, но которая, пожалуй, может и не довести до материалистического добра» – Вавилов, перебирая варианты соотнесения сознания и материи, обдумывает «реальное бытие сознания и призрачность остального». 17 июля 1944 г. признается: «Все время сознание релятивизма относительно себя самого. Для себя – чуть ли не все, центр, узел мира, солипсизм».
4 мая 1945 г. Вавилов пишет: «Все сильнее и яснее становится мысль об особом условном психологическом, символическом мире, на который до сих пор внимания не обращал». 17 июня 1945 г. он предполагает (с сомнением), что все же «верны платоновские идеи». Правда, позже, 16 июля 1950 г., высказывается о Платоне уничижительно: «Сегодня прочел „Тимея“. Бездарно. Материализм наоборот. Психея двух– или трехэтажная, созидающая все до кишок. Конкретное без выдумки, без остроумия, без предугадывания». Идеализм Платоновского извода (по советской классификации – «объективный») Вавилову явно не по душе.
В дневнике вспоминается фраза-лозунг послереволюционных лет: «Нет ни бога, ни природы» – вырванная из контекста фраза философа Л. Фейербаха (1804–1872), которой он завершает книгу «История философии Нового времени от Бэкона Веруламского до Бенедикта Спинозы»: «Там, где бог отождествляется или смешивается с природой или, наоборот, природа с богом, там нет ни бога, ни природы, но есть мистическая, амфиболическая смесь. Вот основной недостаток Спинозы». Провозглашаемое этим лозунгом отрицание Вавилов расширяет еще дальше: «Нет ни Бога, ни природы, вообще ничего нет, кроме создания никому не нужного, бездарного и повторяющего „несуществующую“ природу» (8 октября 1944). 18 апреля 1948 г. он опять вспоминает эту фразу: «…как писали анархисты на вывесках в 1920 г. в Москве, „нет ни бога, ни природы“. Есть сознание (cogito ergo sum[466]) и через него объективированное „все“».
28 октября 1945 г., рассуждая о двух физически тождественных близнецах, он пишет: «„Я“, по-видимому, не простое следствие комбинации атомов в определенном сочетании» – и 17 февраля 1946 г. вновь задумывается о «двух совершенно совпадающих существах, отличающихся своими „я“». Задается вопросом, кончается ли бытие с физической смертью тела (1 мая 1946). Сравнивая пейзаж вокруг и физическую картину той же реальности («мечущиеся молекулы и ядра» и т. п.), Вавилов может признать, что и то и другое «конечно, „не на самом деле“, а просто картинка» (27 июля 1948). Удивляется способности сознания «вобрать в себя весь мир» (7 октября 1948). О несводимости живого к материальному Вавилов пишет 15 января 1950 г. 19 декабря 1950 г. в «Научных заметках» – в рассуждении о «я» максвелловского демона – Вавилов пишет: