(31 октября 1914). «Нет книг. ‹…› Без книг – это самая скверная трагедия. Книги – молчаливые собеседники, вы спасали меня всегда и ото всего. Будь что будет в жизни, вероятно, много скверного, но были бы книги со мной, и я погружусь в их целительную атмосферу. Я плохой „актер“ в жизни, даже совсем не хочу быть актером. Я только зритель. Но жизнь, сама по себе, она идет так медленно, изменения еле заметны. Смотреть на эти халупы, пыльную дорогу, пыльное небо. Нет, черт с нею, с жизнью. В книгах жизнь концентрированная, и там я настоящий зритель» (31 мая 1915). Чтение было для него способом скрыться от повседневности в воображаемый мир. «…безумие войны ‹…› Нет спасения, и даже к книгам, к созерцанию загорожена дорога» (21 августа 1915).
В увлечении «Фаустом» Гете также, разумеется, есть доля библиофильства.
Заветный том везде теперь со мной
Как Библии священные скрижали
Люблю его читать порой ночной
Когда все стоны жизни замолчали
И наступает царственный покой
«Faust по-прежнему выручает, странная книга, она как калейдоскоп, сколько не верти, все новые картины и мысли» (13 июня 1915).
Картины и мысли, вызываемые калейдоскопами-книгами, – в частности, о самих книгах, – охотно записывались в книгу-дневник. «Передо мною лежит старая, старая книжечка Contareni „De elementis ebrumque mixtionibus“[475] 1564 г. И самые странные мысли возникают у меня о ней. Что такое эта книга. Какая тайна зарыта в ней. ‹…› …меня охватывает благоговение, радость, я вижу этого чудака кардинала, хоть 350 лет и отделяют нас, нас соединила и объединила эта книжка. Но что же за сила в ней сидит, почему я все это понимаю, почему все вижу» (6 марта 1910). Вавилов сравнивал книги с «кристаллами духа»: «…кругом так хорошо, так многообещающе лежат книги – „кристаллы духа“…» (28 февраля 1910). «Книга – кристаллы духа, в ней зарыты все тайны души» (10 марта 1910). Спустя 40 лет – с «кристаллами мысли» и «кристаллами прошлого»: после смерти владельцев «снова потащатся книги прямыми и кривыми путями на толкучку, в книжные лавки. Во всяком случае, живут они много дольше хозяев. Странно: закристаллизовавшаяся мысль, которая существует только при наличии других. Я и все. Условность „я“. А что же у человека лучше книг? Ничего. Лучший Пушкин и Ньютон – конечно в книгах. Это: фракционированная тонкая перегонка клубка, хаоса мыслей. Книжное „бессмертие“. Хорошее бессмертие, понятное другим и приятное самому. Днем с Виктором ездили по книжным лавкам. Снова пыль, кристаллы прошлого. ‹…› Жизнь с книгами – странная жизнь, но реальная, настоящая, хотя и платоновская» (12 сентября 1948).
«Странная жизнь с книгами» затягивала. «…кругом горы книг…» (19 марта 1950). «…наваленные неразобранные книги…» (29 октября 1950). «…за занавесом книг клокочет Москва» (28 мая 1950).
Находящийся внутри этого занавеса мир – в отличие от внешнего мира – привлекал Вавилова.
Самого себя он порой отождествлял с героями литературных произведений.
В молодости – в годы «острой фаустомании» – неизбежным было сравнение с Фаустом. 8 октября 1914 г., например, разобрав открывающиеся перед Фаустом «три дороги: 1) Наука, 2) Магия, 3) Полная человеческая жизнь», Вавилов тут же пишет: «Третий путь Фауста „In Lebensfluthen, im Thatensturm“[476] – путь, в который брошен я». 22 марта 1915 г., испытав по бытовому поводу чувство отчаяния и впав в «самую черную меланхолию», Вавилов затем ретроспективно анализирует свое состояние и рассуждает, «что бы чувствовал» на его месте Фауст – выпил бы он яд? Даже фраза из «Фауста» «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» (на немецком), часто (например, 31 декабря 1911, 13 октября 1914, 25 апреля, 4 и 17 сентября 1915, 10 июня 1935, 17 августа 1945, 21 августа 1948) употребляемая Вавиловым в безобидном значении «Ах, как же хорошо!», иногда одновременно выступает и как сравнение самого себя с Фаустом. 12 марта 1915 г. Вавилов прямо пишет: «Будь я Фауст, я бы воскликнул сейчас весне „Verweile doch, du bist so schön“[477], и Мефистофель мог бы меня сцапать».
Есть и примеры отождествления себя с другими литературными персонажами. 6 октября 1912 г. Вавилов пишет: «Наконец-то нашел я и свое отражение, я – Пер-Гюнт»[478] – и рассуждает о возможной встрече со страшным Пуговичником. 27 октября 1915 г.: «…я не с меньшим удовольствием кричал „Эврика“, чем умирающий Balthasar van-Claes»[479]. 27 августа 1909 г. Вавилов написал: «…вижу свою путеводную звезду в чудном образе профессора Бержере»[480], спустя 30 лет, 6 апреля 1940 г.: «Я сам немного на Бержере похож».
Интересно, что в предыдущей записи от 4 апреля 1940 г. Вавилов писал: «Философия Бержере: жизнь на нашей планете есть „болезненное явление, язва, словом что-то отвратительное, чего не бывает у здоровых и хорошо устроенных звезд“». Другой, более ранний пример описания своей философии через философию литературного героя: «Появилась у меня очень скверная философия. Все равно, всё пустяки, и все равно придется умереть. Заглушаю ее работой, книгами, шахматами, но в „пустые“ минуты она страшна. Философия пушкинского Мефистофеля» (28 октября 1916).
Книжный мир, в котором прятался Вавилов, имел свою топографию. Грубый набросок карты этого мира можно попытаться сделать, основываясь на частоте упоминания в дневнике писателей и на некоторых «окололитературных» записях самого Вавилова[481].
Если не считать Пушкина (о котором – как и о других поэтах – речь еще пойдет особо), на первом месте по частоте упоминаний в дневнике, разумеется, Гете и его «Фауст».
Формально на втором месте – около 60 упоминаний – Гоголь. Ему посвящены три большие записи в связи с торжествами по поводу 100-летия смерти писателя (21 марта, 26 и 29 апреля 1909 г.; первая из них – даже частично в стихах). Вавилов любил Гоголя за его ранние произведения: «Настоящий Гоголь – это Гоголь Майской ночи, Сорочинской ярмарки, а Гоголь Ревизора – уже фальшивый» (21 марта 1909). В сороковых годах Вавилов опять перечитывает именно раннего Гоголя.
За третье место (несколько десятков упоминаний) борются Лев Толстой и Достоевский.
Толстому – как и Гоголю – в дневнике посвящено несколько «мини-эссе». Толстой – просто гений. «Войну и мир» к 19 годам Вавилов прочел уже шесть раз (запись от 30 апреля 1910 г.), перечитывал и другие произведения («Анну Каренину» – несколько раз; «Казаков»). 8 ноября 1944 г. в эвакуации в Йошкар-Оле Вавилов записывает: «Перечел Д. О. Ю.[482] Толстого. ‹…› исключительность, гениальность и напряженность сознания, оставшаяся до конца жизни».
Достоевский упоминается чуть реже Толстого, но – иначе. «Наиболее сильное impression[483] за все время это „Записки из подполья“; странно как-то совпали они с моими мыслями за это время, и глубоко, думаю, понял я их» (8 февраля 1909). Отношение к Достоевскому более личное. Достоевский, конечно, тоже гений, и его произведения Вавилов тоже вновь и вновь перечитывал: «Подростка» («Прочел „Подростка“ (не знаю в который раз)» – 3 апреля 1942), «Бесов», «Преступление и наказание» («„Преступление и наказание“ не идет из головы. Это и „Фауст“, и великолепный детективный роман» – 18 августа 1942 г.). Но в отличие от толстовской образцово-показательной «гениальности вообще» гениальность Достоевского более конкретна, он – «психолог» (7 ноября 1910), причем дергает явно за те же струны человеческой души, которые пытается в себе настроить Вавилов. Знаменитая фраза из речи Ф. М. Достоевского о Пушкине «смирись, гордый человек» цитируется Вавиловым 15 июня 1941 г., 7 февраля 1943 г., 27 апреля 1947 г.: «…чем старше, тем яснее понимаю это „смирись, гордый человек“». Вавилов вполне осознавал свое внутреннее сходство с Достоевским и, похоже, – по меньшей мере в молодости, – оно ему даже нравилось. «Я из Достоевского или Hofmann’a, а об этом никто не подозревает» (12 декабря 1911).
Э. Т. А. Гофман (1776–1822) упоминается более 20 раз, он явно самый любимый из иностранных писателей (после Гете, разумеется). «К Гофману тянет, а вместе с тем это так нелепо. ‹…› Пока есть Гофманы, жить еще на свете можно» (14 июля 1940).
Явно небезразличен был Вавилов к А. Франсу (упоминает его почти так же часто, как Гофмана). Но отношение к нему резко колебалось: от принятия – «У Франса нахожу что-то свое, совсем близкое» (30 ноября 1915) – до ненависти (4 апреля 1940) – и обратно.
Из отечественных писателей часто упоминаются еще Д. С. Мережковский и В. В. Розанов (оба по 11 раз, из которых 10 – в ранних дневниках). В самой первой записи, 1 января 1909 г., Вавилов называет главным литературным событием прошедшего 1908 г. прочитанный сборник стихов Мережковского «Бог и черт». Благоговением перед Леонардо да Винчи, продлившимся всю жизнь, Вавилов, по всей видимости, также обязан роману Мережковского «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи» из трилогии «Христос и Антихрист». Но зато через несколько лет Вавилов в Мережковском разочаровался, причем очень сильно («Какая-то касторка, а не книги» – 28 марта 1915 г.), а в Розанове – не настолько (даже перечитывал его в 1943 г.). Молодой Вавилов отыскивал в себе черты любимых писателей или их персонажей, и Розанов (дважды упомянутый в этой связи) стоит в одном ряду с Достоевским и Гофманом (трижды так упомянутыми):