«…по своему характеру я чем-то родственен Достоевскому, Розанову и Бекфорду[484]» (27 мая 1912). «Я, как уже писал, немножко из Гофмана, Достоевского и Розанова» (31 декабря 1912).
Остальные писатели упоминаются реже, хотя иногда Вавилов особо выделял какие-то отдельные тронувшие его произведения. Так, например, большое впечатление произвели на Вавилова изданные в 1912–1915 гг. «Письма» А. П. Чехова, а также, позднее, его пьесы. «Раздирающая по безнадежности чеховская музыка „Трех сестер“. Если разглядеть – видны пропасти…» (20 июня 1945). О «Сирано де Бержераке» Э. Ростана (1868–1918) Вавилов написал 27 февраля 1915 г.: «…поистине великая это вещь! Трогательнее и красивее ничего не читал в жизни. Отныне Bergerac „моя“ книга, наряду с Фаустом, с Пушкиным».
По-видимому, из любви к «Сирано…» позднее был прочитан даже «плохенький французский роман» (30 августа 1945) «Д’ Артаньян против Сирано де Бержерака» П. Феваля (1816–1887). Помимо любимых писателей Вавилов, разумеется, читал и всех остальных: модных, подвернувшихся под руку, каких угодно – потреблял в больших дозах любую литературу от французских авантюрных романов до произведений советских писателей вроде А. Н. Толстого (1882–1945) и А. А. Фадеева (1901–1956) или таких неожиданных книг, как «дамский русско-итальянский роман» (19 июля 1949) «Мы – живые» А. Рэнд (1905–1982). Требовательность к уровню прочитываемых книг понизилась еще в молодости, в армии. «Читаю „Les fils de Judas“[485] Ponson du Terrail. Прелесть, хотя и глупо. И, пожалуй, талантливо» (28 декабря 1914). «В сущности ведь это почти счастье. Сижу сейчас один в комнате, курю, передо мной лежит только что прочитанный Ponson du Terrail. ‹…› „Les fils de Judas“ не читается, а глотается – в конце этого проглатывания, конечно, „ниц“[486] – это книжный шоколад, чай, что угодно. Это даже не Дюма, хотя и здесь столько французской gaiete[487], „шампанского“. Литература совсем в стиле „пустого места“. Боже мой! „Faust“ и „Les fils de Judas“! Тот врезается словно ножом, тяжел, иногда невыносимо скучен, но врезается, а этот – прочел и тю-тю, нет его. Спросить себя самого завтра о всех этих Tony, Alèa etc. – останется только легкий приятный дым. Купил себе еще P. du Terrail’ я. Что же делать?» (30 декабря 1914). Читая дю Террайля (автора более 200 приключенческих романов), Вавилов сам себе удивлялся: «Привык за войну к этой времябойной литературе, а до войны такое чтение казалось преступлением перед Богом и самим собою» (1 ноября 1915) – но продолжал потреблять подобное низкосортное чтиво, не читать в свободное время он просто не умел. За следующие десятилетия ничего не изменилось: «Читаю всякую дребедень, от которой ничего не остается. Для чего такое чтение, не понимаю. Похоже на жвачку резины. Заполнение времени, убегание от самого себя. Но читаю» (23 марта 1940). В лучшем случае Вавилов читал писателей уровня Дюма. «Изучил за время болезни „мушкетерный“ вопрос. Прочел „Мемуары д’ Артаньяна“ сочинения какого-то графомана XVII в. Марто, потом „Трех мушкетеров“ и, наконец, „Les vrai mousquetaires“[488]» (27 января 1943). В дневнике упомянуты также другие писатели уровня Дюма и ниже – Э. Габорио (1832–1873), Э. Сю (1804–1857), Г. Леру (1868–1927), в списках прочитанного есть А. Кристи (1886–1976), Р. Стаут (1875–1975), Ж. Сименон (1903–1989). «…нужна конкретная работа или детективные романы. Среднее – невыносимо» (14 января 1951). Вавилов читал «дурацкие немецкие фантастические романы» (12 декабря 1943). Из произведений Г. Уэллса – кроме уже упоминавшихся «Войны миров» и «Первых людей на Луне» – был выделен (подтолкнул к небольшому философскому рассуждению в записи от 27 июля 1937 г.) философский роман «Мистер Блетсуорти на острове Рэмполь». Фантастика и – в нынешней терминологии – «фэнтези», сказки для взрослых, хорошо подходят для того, чтобы забыть о реальности: кроме сказочников-классиков (Гоголя, Гофмана, По и т. п.) Вавилов читал и произведения попроще в этом и близких жанрах – вроде «Призрака оперы» и т. п. Также Вавилов любил исторические романы, биографии, воспоминания. О совсем не сказочных «Дьявольских повестях» Ж. А. Б. д’ Оревильи (1808–1889) Вавилов написал: «Книга талантливая, страшная, французская и на 100 процентов безнадежно атеистическая. Материализм на практике. Действительно дьявольский хохот над людьми, запутавшимися в сознании, приличии, морали и зверском элементарном существе» (31 октября 1943). Впечатление от романа «Неведомый ученик» Ф. Перри (1885–1974) о Христе и его последователях: «…в конце до слез. Улетающая душа, и так неуютно на свете» (14 июня 1946). Через месяц, о романе «Энтони несчастный» Х. Аллена (1889–1949): «Кончил громадный роман Allen’a: „Anthony Adverse“. Все то же: Иов и можно бы не рождаться» (19 июля 1946); «Все назойливее в „мысленных экспериментах“ встает фигура вроде Anthony Adverse…» (18 августа 1946). Пьесы импрессиониста А. Шницлера (1862–1931) попали в «удивительный резонанс с тем, чем volens nolens[489] занята голова: „игра“ и „действительность“, „сон“ и „явь“» (19 февраля 1950).
При всей начитанности, Вавилов открывал некоторых писателей очень поздно.
Так, только в 1942 г. он оценил Н. С. Лескова (1831–1895). «Читаю „Праведников“ Лескова. Это из самых больших русских книг» (21 июня 1942). «Самое большое впечатление за эти дни „Праведники“ Лескова, „Очарованный странник“, „Левша“ и пр.» (1 июля 1942).
Огромное впечатление на Вавилова произвел прочитанный уже в конце жизни роман Томаса Карлейля (1795–1881) «Sartor Resartus». «Читаю Карлейля, помесь Гофмана с Б. Шоу» (7 августа 1949). «Читаю Карлейля. Удивительная книга и многое очень сильно резонирует. Просвет» (8 августа 1949). «Кончил Sartor resartus. Это – английский „Фауст“, с теми же достоинствами и недостатками. Та же тема о смысле человеческого бытия, о существе, закрытом одеждами разных портных. То же нагромождение ненужного, как во второй части „Фауста“. Шекспировское кривлянье. А в целом одна из самых больших вещей на свете. Странно узнавать об этом на 59-м году жизни» (9 августа 1949). «Утром читал тексты докладов Быкова и Кулакова к Павловскому юбилею. Диаметрально противоположное карлейлевскому Тейфельсдреку. Все одуряюще просто и примитивно, и делается вид, что все объяснено» (10 августа 1949).
Опубликованный в 1833–1834 гг. «Sartor Resartus» – многословное рассуждение издателя о присланном ему философском труде «Одежда: ее происхождение и влияние» и о его загадочном авторе Диогене Тейфельсдреке («Diogenes Teufelsdrökh» можно расшифровать как «Богорожденный Чертов Помет»). Многие рассуждения в книге созвучны вавиловским записям. В ней превозносится гений Гете и многократно упоминается (и даже цитируется) «Фауст», есть сравнение вселенной с «громадной, мертвой, неизмеримой Паровой Машиной, вертящейся в своем мертвом равнодушии», а людей – с марионетками и автоматами, есть «Идеальная Мастерская», о которой тосковал Тейфельсдрек, и есть даже гимн книгам. Но помимо этих частных совпадений впечатляет совпадение общего духа философствований Вавилова и Карлейля, убеждающего, что «весь Внешний Мир и все, что он обнимает, есть только Одеяние». Вот несколько цитат[490] из книги, в которой вымышленный автор с помощью Тейфельсдрека проводит читателя «через мало обещавшую калитку, в настоящую Страну Сновидений»: «Кто я? Что такое это Я? ‹…› Конечно, я есмь и еще недавно не был; но Откуда, Как, Для Чего? ‹…› Мы пребываем как бы в бесконечной Фантасмагории, в Пещере Грез ‹…› мы спим крепче всего тогда, когда мним себя наиболее бдящими! ‹…› Его, Недремлющего, Чье творение – и Греза, и Грезящий, Его мы не видим, и даже не подозреваем, кроме редких минут полубодрствования. ‹…› Какая из ваших Философских Систем есть что-нибудь иное, чем теорема грез?.. ‹…› Ваши национальные Войны, с их Бегством из Москвы, ваши кровавые, полные ненависти Революции, – что все это, как не Сомнамбулизм больных Спящих? И эти сновидения, этот Сомнамбулизм есть то, что мы называем на Земле Жизнью». В книге дважды цитируются слова Мага из «Бури» Шекспира: «И Сами мы вещественны, как сны. // Из нас самих родятся сновиденья, // И наша Жизнь лишь сном окружена!»
«…диалектический вихрь сбивает с ног» (1 января 1950)
Реальный мир только иллюзия и исчезнет в момент смерти, все – лишь театр и цветное кино, уж лучше забыться, вспоминая детство или любимые картины, читая романы или попросту убегая в сны. Наоборот, «Я» – только иллюзия и обман, оно исчезнет в момент смерти, останется только чудовищно огромный и холодный материальный мир: «…становлюсь материалистом все глубже, все конкретнее», «…винтик в гигантской машине…» и т. д. Гипертрофия «Я» и его полная атрофия, первичность материи (то ужасная, то желанная) и первичность сознания (то восхищающая, то мучительная).
«Мерцание» «Я» – то оно теряется и разыскивается, то его слишком много. Переменчивость отношения к этому «Я». Иногда Вавилов верит во «вселенскую роль живого, людей, самого себя» (31 декабря 1947). «„Душа“, сознание ‹…› Для этого призрака вся история, вся жизнь. Без него непонятно, чем груда камней хуже людской семьи» (24 февраля 1948). Без «Я» все плоско и бессмысленно (28 ноября 1948). Одновременно он говорит об «игрушке „я“» (13 июля 1947), «пустышке „я“» (2 июня 1948). «Мне все яснее, что „я“ – какое-то легкое дуновение, налет на темную, движущуюся, изменяющуюся материю. При этом налет этот тоже полностью материальный, неразрывно связанный с „темной“ материей. ‹…› Полная готовность каждую минуту уйти из жизни, т. е. к испарению „налета“. Пусть мир крутится, но к чему эти „налеты“, если они ни на что не действуют»