(2 апреля 1944); «…философский фон – дыра в небытие» (24 ноября 1949). Свою жизнь он описывает как «человеческое бытие, доведенное до абсурда» (2 марта 1950).
Советский физик, профессор-ударник, пусть и публикующий в журнале «Техника молодежи» философские статьи, совершенно не обязан был знать о существовании экзистенциализма, только приобретавшего в 1930–1940-х гг. свое наименование и оформлявшегося в философское течение. Поэтому можно быть практически уверенным, что такие основополагающие понятия экзистенциализма, как ощущение заброшенности человеческого «Я» в мир, страх и тревога, непостижимость собственного бытия, философская значимость смертности, были «переоткрыты» Вавиловым самостоятельно[495].
Экзистенциалистские по духу записи есть уже в ранних дневниках. «Опять спасаюсь у неба, выхожу на балкон и смотрю на это безмерное „все“. Ради этого всего и живу. Но, вдруг, опять становится жутко и как-то невольно слагаются две строки из несуществующего стихотворения:
Зачем же небо без границ
И где же ты, Творец?
Это уж жуть вселенская – от которой спасенья нет. Да как-то все жутко – кругом» (20 апреля 1915). «…если есть смерть – на свете все возможно и все равно, это надо помнить» (21 августа 1915). «На свете скучно быть и Богом и человеком, и чем угодно, небытие кажется какой-то утонченной экзотикой ‹…› Ужасна эта „бесценность“ всего sub specie aeternitatis[496], безумное „все равно“, все – равно нулю – и эта хрипящая лампа и пушки за горизонтом» (30 сентября 1916).
Сходство между философией Вавилова и экзистенциализмом заметно уже на словарном уровне. Некоторые излюбленные философские метафоры Вавилова совпадают с используемыми философами-экзистенциалистами К. Ясперсом (1883–1969) и Ж.-П. Сартром (1905–1980). «Сознание» – один из базовых терминов и у Ясперса, и у Сартра[497]. Но совпадением употребляемых терминов и метафор сходство не ограничивается. Целые тематические потоки философствований Вавилова иногда вполне ложатся в общее русло экзистенциалистской проблематики.
Вавилов на рациональном, философском уровне пытается разрешить мучительную дихотомию «Я» – мир, привести сознание в «резонанс с бытием» (15 июля 1945). Именно этот болезненный и неразрешимый для Вавилова вопрос о первичности материи или сознания – среди первых и в экзистенциализме (пусть даже там он с самого начала объявляется снятым – например, посредством так называемой феноменологической редукции). Вавилов также иногда вплотную подходит к такому «решению» проблемы: «И „я“ и „мир“ фикция» (25 апреля 1948).
Постоянные неудачные попытки рефлексирующего Вавилова «прыгнуть выше себя» («Отвратительное желание – прыгнуть выше себя и сознание невозможности этого» – 24 октября 1943 г.), взглянуть на себя со стороны (сознание, «оглядывающееся само на себя, пытающееся тщетно оторваться от самого себя, ото всего и „объективно“ на все взглянуть» – 13 мая 1950 г.), вытащить себя, как Мюнхгаузен, за косичку из болота – иллюстрация того, что, согласно экзистенциализму, феноменологическую редукцию по отношению к собственному «Я» осуществить невозможно.
Сбивающий Вавилова с ног диалектический вихрь свободно носится по трактатам многих экзистенциалистов, по-своему развивавших идеи Гегеля; излюбленное выражение самого известного из экзистенциалистов Сартра при описании сознания в высшей степени «диалектично»: сознание – это бытие, которое «есть то, чем оно не является, и не есть то, чем оно является».
Экзистенциалистская философия отличается особым вниманием к понятию смерти. О смерти в той или иной форме Вавилов пишет в дневниках около тысячи раз (например, ровно 100 раз встречается слово «кладбище», 93 раза – слово «гроб» и т. д.). Вначале, впрочем, смерть упоминается преимущественно в стихах. В сотне с небольшим стихотворений молодого Вавилова тема смерти затрагивается около 50 раз. Общее впечатление понятно – декадентствующий юноша. Но есть, разумеется, уже и в ранних дневниках более серьезные «прозаические» рассуждения о смерти, например, такое: «Что-то много связанных со мною, так или иначе, умирают. Лебедев, Пуанкаре, Настасья Петровна, Суворин, Станкевич, Дедюхина, есть и еще. Господи, что ж может быть трагичнее и ужаснее смерти, а я вот сейчас ничего, сижу и более чем спокоен. Бывают у меня моменты, секунды, когда я становлюсь совершенно на другую точку зрения, чем стоял секундою раньше, все теряет свою цену, или по крайней мере переоценивается. Каждая смерть знакомого всегда во мне возбуждает на короткий миг именно такую перемену точки зрения. Наука, искусство, книги, еда, все становится пустяком. „Умрешь“, думаешь о себе, „умрут“, думаешь, глядя на мать, сестру, брата и прочих. Я как-то тут видел странный сон, произведший на меня впечатление самое гнетущее. На моих руках умирал брат, определенно до последнего[498] ‹…›» (13 августа 1912). 9 ноября 1914 г. Вавилов описал три потрясшие его смерти: младшего брата Ильи, учителя П. Н. Лебедева («Ужас на сердце, тоска и тайна смерти перед глазами» – 1 марта 1912 г.) и сестры Лиды. Много о смерти было передумано им на войне, в связи с гибелью сослуживцев, под обстрелами и бомбежками. «…смерть, и самая ужасная – избавительница. Жить нужно так, чтобы умирать было легко, но чтобы перед смертью можно было прошептать: „Feci quod potui…“[499]» (27 января 1916). Уход близких людей в последующие годы – отца, обожаемой матери, старшей сестры Александры, покончившего самоубийством Д. С. Рождественского, умершего в тюрьме брата Николая, Л. И. Мандельштама, погибшего в горах племянника, – не становясь раз от раза менее мучительным (скорее наоборот – см., например, запись от 3 марта 1946 г.), усугублял крепнущее с годами «философское отношение» к смерти. «Меня страшит собственное спокойствие. Смерть так проста, так нужна и так не страшна, вроде укола шприцем…» (4 апреля 1940). «…смерть совсем не страшна и похожа на укладывание кукол после петрушечного представления» (22 сентября 1940). «Смерть кажется таким простым делом, как насморк. „Я“ – такой пустяк, как зóря, как проигравшая музыка» (28 июня 1947). «Так скучно и так просто умирать» (30 ноября 1947). Вавилов размышляет об эвтаназии и способах безболезненного самоубийства. 18 мая 1940 г. он пишет: «Вылечивать и особенно спасать от смерти медицина не умеет. Не лучше ли ей заняться другим. Разработать способы подготовки смерти. Сделать ее незаметной, даже приятной. // Такие способы, вероятно, изменили бы образ жития человеческого. ‹…› Предложение мое относительно медиков – практическое и едва ли такое страшное, как может сначала показаться». «Наивысшая возможность для сознания только уйти от жизни, когда хочется и когда нужно. Не больше» (28 декабря 1941). «…в сущности, во власти человека одно сильное средство, возможность и право – кончить в любой момент по собственному желанию с этой игрой, т. е. самоубийство. Все остальное только воображение и самообман» (22 апреля 1942). «Теплая осень. Падающие последние листья. Мечтаю о какой-нибудь медицинской таблетке, которая быстро бы и незаметно отправила на тот свет» (10 октября 1943). «Несчастное человеческое сознание. ‹…› Самое умное изобретать безболезненные незаметные средства к самоубийству» (9 мая 1944). С годами напускное безразличие к смерти сменилось готовностью и желанием умереть. «…нестерпимая фальшь вокруг гонит скорее к смерти» (31 декабря 1943). «Полная готовность каждую минуту уйти из жизни…» (29 октября 1950). Размышления о смерти вообще и попытки как-то осмыслить свою собственную смертность также нередки[500]. Многие мысли Вавилова на эту тему близки по духу к экзистенциалистским. Он размышляет в дневнике о смерти в терминах исчезновения «Я» (признавая, впрочем, неразрешимость этой загадки: «как всегда на бесчисленных похоронах, никакого решения» – 4 февраля 1947). «…пора скидывать „я“» (30 декабря 1947). «Хочется ‹…› тихо, незаметно перейти в небытие и покончить с ненужным „я“» (20 февраля 1948). «Все неотвязчивее мысль о том, как просто уйти в небытие, прервать навсегда „свое“ сознание» (22 декабря 1948). «Никчемность, случайность, эфемерность собственной жизни (готов с нею кончить каждую минуту)» (3 апреля 1949). «…существую, как тень, готовая каждый момент без сопротивления растаять» (6 октября 1950). Вавилов многократно (более 150 раз) пишет в дневниках – во второй их части – о своем желании умереть. Такая общая фиксация на теме смерти, готовность к смерти вполне соответствует экзистенциалистскому понятию «бытие-к-смерти».
Также совершенно «экзистенциалистской», стопроцентно соответствующей общепринятому представлению об этом философском направлении, выглядит проходящая сквозь все дневники Вавилова тема абсурдности и трагичности человеческого существования. «Мы актеры неизвестной пьесы и незримого, таинственного автора» (9 октября 1914). «Появилась у меня очень скверная философия. Все равно, всё пустяки, и все равно придется умереть. Заглушаю ее работой, книгами, шахматами, но в „пустые“ минуты она страшна» (28 октября 1916). «…мучительное раздирающее созерцание. Для чего понадобилась эта органическая эволюция? Неужели случайно создалось такое разрывающее душу и тело состояние?» (14 ноября 1940). «Все в земле, все умерло, все далеко и развеяно и, вероятно, без следа. Бесследность – самое страшное. Все ни к чему. ‹…› разлетимся вместе с Солнцем, и в электроны и кванты разлетится все научное наследие! Ну что же, остается наивная ни для чего не нужная, а главное – мучительная игра»