Даже в страстности несомненно искренней борьбы Вавилова с экзистенциальными философскими проблемами может быть усмотрено параноидальное упрямство.
Очевидно, и «депрессивность», и другие перечисленные после этого малозначительные «аддикции» не следует воспринимать всерьез. Писательство и философствование очень распространенное занятие. «Нормальных людей» вообще не существует. А Вавилов к тому же в целом сохранял критичность: вполне осознавал свои «странности» и многократно писал о них.
Дневниковые записи – и опасения сойти с ума, и декларации о ненужности и вредности сознания, и упоминания о своих двух душах, и прочие подобные жалобы на невозможность высунуть голову из самого себя – все это выглядит малозначительной словесной игрой на фоне примет действительного – не на словах – «безумия» Вавилова. Теоретический иррационализм Вавилова приобретает весомость только в свете этого фактического, практического иррационализма.
Можно указать три подобных проявления «ненормальности» – или, все же правильнее, «неординарности» – Вавилова. Два из них можно пожелать любому: это особое отношение к музыке и жажда творчества.
«Улететь бы с этой музыкой в небытие» (25 декабря 1942)
Музыку Вавилов вспоминает в дневниках часто. Более-менее развернутые размышления о ее загадке и смысле в ранних дневниках есть в записях от 26 января 1909 г. («…лишь музыка – жизнь»), 16 июля 1913 г. («Из искусств серьезна только музыка, самое чистое, самое светлое и самое живое»), 26 апреля 1916 г. Есть рассуждения о музыке и в поздних дневниках. «Объективно: колебание струн, иногда препаршивая личность пианиста и никакого соответствия между тем, что слушатель чувствует, и тем, что думает этот пианист. Внешние акустические импульсы как-то влияют на структуру человеческую, что в итоге возникает самое глубокое» (17 марта 1941). 18 октября 1942 г., описав в очередной раз, как все во вселенной плохо, Вавилов делает единственное исключение: «Вот только музыка (сейчас слушал патетическую сонату) – в ней, кажется, есть абсолютное в отличие от всего прочего (от людей, слов, картин, мыслей)». «По радио Вивальди: „Четыре времени года“. Снова думаю о загадке музыки. Физически слишком уж элементарно. Мозг – звуковые колебания, условной символики, как при разговоре, как будто бы никакой. В чем же дело? Почему такое глубокое впечатление? Иногда как вино, как лекарство, до слез, до успокоения и примирения с чем хотите! Притом действие только на развитой интеллигентный мозг» (6 июля 1944).
Однако куда красноречивее, чем в подобных попытках рационального анализа, отношение Вавилова к музыке проявляется в записях, сделанных под ее воздействием.
«…в 9-й симфонии я первый раз понял силу музыки, силу непобедимую, силу неотвратимую. ‹…› готов кричать: „Seid umschlungen Millionen“[517]// Здесь такая радость, такой порыв, сознание исчезает, слышишь музыку и понимаешь и сам кричишь…» (18 декабря 1910). «Орган, как голос с неба. Тоска незримо переходит в тихую печаль. На душе становится почти хорошо. Музыка, музыка» (11 ноября 1914). «Сознание ‹…› превращается в независимое, отрывающееся, стремящееся заглянуть на себя самого ‹…› „О человеческое я, ты нашей мысли обольщенье“. Мыслимо ли сознание без я и возможно ли я, сливающееся с миром. (Гремит 5-я [симфония]). И кажется возможным, „Всё во мне и я во всем“» (18 февраля 1941). «Один вполне искренний голос: строгая музыка. „Шестая“ Чайковского, „Пятая“ Бетховена, Бах, Шопен. Искреннее всего, глубже всего, роднее всего» (17 марта 1941). «Музыка с людьми разговаривает особым, потусторонним языком, неразумным, но пробуждающим разум» (24 мая 1942). «Концерт органный Баха (Гедике). Словно голос Бога» (25 декабря 1942). «Иногда под звуки радио, песни Сольвейг, „Фантазии“ Глинки и вспоминается былое, на бестелесных санках с безбрежных высот спускается мама, Илюша, Лида, Александра Ивановна и, кажется, Николай. // Музыка – тоже голос оттуда» (23 января 1943). «На свете осталось только искусство, вернее, только музыка. Она (конечно, безголосая только) отрывает и переносит в 4-е измерение» (31 октября 1943). «По радио сейчас был Бах. Это всегда радость, как будто слетаешь с земли и переносишься в средневековый рай» (14 декабря 1943). «Еле удерживался от слез. Искреннее, совсем не фальшивое, доходящее до душевного дна – только музыка» (2 февраля 1944). «Вчера вечером органный концерт Гедике, Бах и Вагнер. Совсем другое измерение, и так хорошо бы сойти на нет под органную фугу» (16 ноября 1945). «Короткий момент не радости, но душевного покоя, более всего нужного, с этим покоем – легко умирать под музыку органа. Мгновение резонанса сознания и бытия» (29 сентября 1946).
Действие музыки, накатывающие сильные эмоции нравятся Вавилову. Музыка неожиданно оказывается одним из лучших способов «попасть в резонанс с миром». Причем, в отличие от рассудочного и мучительного «общественно-политического» пути (отказа от «Я», подчинения государству, слияния с простым народом), этот способ – не теоретический, а практический, к тому же легкоосуществимый и приятный.
Сходный эффект переключения сознания в другой режим производила на Вавилова и живопись: «…совершенно (в точном смысле) музыкальное впечатление» (10 июля 1935) он испытывал от некоторых картин. Страстная любовь к изобразительному искусству была одной из главных духовных опор молодого Вавилова (он называл эту свою черту «эстетизмом»). «Искусство и наука – мой символ веры – основные принципы моего миросозерцания» (19 января 1909). «Живопись – жизненная поэзия» (26 января 1909). С годами отношение к прекрасному не изменилось: «Остались: философия и красота» (8 февраля 1948).
Многие и многие страницы ранних дневников посвящены описанию увиденных в Италии шедевров, мыслям о любимых художниках (Леонардо да Винчи, Джорджоне, Пьеро делла Франческа и др.). В поздних дневниках «музейных» записей меньше, но они не менее эмоциональны. 1 января 1949 г. директор Эрмитажа провел для Вавилова персональную экскурсию, Вавилов три часа наслаждался картинами любимых художников (Боттичелли, Джорджоне, Леонардо да Винчи[518]), записав потом в дневнике: «Словно путешествие в четвертое измерение ‹…› Это щепотка счастья».
Наслаждение прекрасным – музыкой, живописью – явно выполняло для Вавилова психотерапевтическую функцию. Об этом он писал уже в ранних дневниках. «Стоишь перед рисунком, не ломаешь себе головы, не разрешаешь загадок, а только наслаждаешься, и не устаешь, все равно что запах сирени вдыхаешь, хорошо и без потуги на умствование» (5 января 1909). «Я погружаюсь в нирвану: в старину, в искусство…» (16 февраля 1911). «Джиаконда высшее счастье человеческое, нирвана, наука, спокойствие, равнодушие и размышление» (11 августа 1911).
После войны Вавилов завел себе своеобразный эстетический «иконостас» (21 марта 1948) – небольшую коллекцию произведений искусства эпохи Возрождения (копий, разумеется), развешанных на синей стене. Любоваться ими стало для него своеобразной медитацией: «Человеком себя чувствую. И так хорошо просидеть хоть 10 минут перед этой стеной» (6 марта 1947). Уже одно только количество упоминаний любования этими картинами в дневнике (более 30 раз[519]) говорит о том, насколько много это для Вавилова значило.
«В мире бывает столько красивого, т. е. находящегося в резонансе с „я“» (19 июля 1946).
Эти медитации проходили под классическую музыку. «…иногда удастся поймать по радио Гайдна или Баха и несколько минут живешь человеком» (22 ноября 1946). «Оторванное от людей искусство: музыка Генделя по радио из Лондона. На стене Доменикино (или старая копия с него), написанная лет 300 тому назад. Santa Cecilia. В нем какие-то летающие идеи Платона, обнаруживаемые при встрече с резонирующим человеком» (24 ноября 1946). «Душевное равновесие, только когда слышу музыку Баха или Бетховена» (11 января 1948). «В радио органный Бах, фуги (Гедике). Хорошо. Полный резонанс. Какое чудо может делать музыка» (18 октября 1948). «Toccato и fuga re-minor Баха. Как хорошо бы постепенно сойти на нет под эту музыку» (27 декабря 1948).
В самой последней записи дневников (21 января 1951) тоже упоминается музыка: «Музыка Генделя. Ели в снегу. Снег. Луна в облаках. Как хорошо бы сразу незаметно умереть и улечься вот здесь в овраге под елями навсегда, без сознания».
«…превращение твари в творца» (26 марта 1940)
Вторая «странность» Вавилова – его отношение к творчеству. Творчество, понимаемое как активность «Я» (в этом смысле оно противоположно музыкально-эстетическим медитациям), стало в определенный момент одним из главных понятий его личной философии и фундаментальным жизненным принципом.
При самозабвенном погружении в музыку «Я» «работает на прием», пассивно. В ранних дневниках подобная общая созерцательная пассивность однозначно приветствовалась Вавиловым-философом – много записей посвящено осмыслению себя в качестве только лишь наблюдателя, зрителя[520]. «…на войну ‹…› смотрю солипсически» (1 января 1915). «…смотреть, вот она моя α и ω, и, вероятно, на всю жизнь» (30 сентября 1915). «Жить-смотреть, вот что я могу, чего я хочу и что я делаю. Мир, жизнь, пьеса, а я зритель, посмотрел, надел шубу, шапку и калоши и ушел-умер» (20 октября 1915). «„Не для житейского волненья, не для корысти, не для битв“, а для спокойного созерцания рожден я» (26 декабря 1916). Такая позиция уже тогда уживалась у Вавилова с прямо противоположной. Вавилов, несмотря на подобные рассуждения, несомненно, был активен и деятелен. Один из любимых образов – себя как «актера» на мировой сцене – косвенно (а также частотой употребления в ранних дневниках) выражает отношение Вавилова к активности: ведь актер – от латинского «actio» (действие), «действующее лицо» пьесы – по определению активен. Вавилов употреблял эту метафору, одновременно споря с ней