[Эвереттовском] мире, в котором „чуда“ не произойдет. Поэтому для скептика вероятность, что он своими глазами увидит осуществление маловероятного события, остается малой».
Если подобного рода суждения о чудесах возникают даже в рамках рационального, околонаучного философствования, то в других типах мировоззрений творческие способности души трактуются еще более широко. «Обычный» способ «влияния психического на физическое», принимаемый безрадостным материализмом, – далеко не единственный. Многие искренне верят в действенность молитв и заклинаний (например, окропляют святой водой ракеты перед запуском). Вавиловское выскальзывание за рамки рационального мышления вполне допускало возможность и такого влияния души на мир – к загадке творческого сознания он подступался не только как физик, но также и как бывший мистик.
На словах профессор-ударник Вавилов «мистику» вроде бы не любил. В философских статьях он особо упоминал мистицизм как опасность, грозящую ученым, запутавшимся в квантовой механике и теории относительности, критиковал «идеалистический и мистический туман над современной физикой» ([Вавилов, 1944], с. 130). В дневнике тоже есть уничижительное высказывание о мистике: 30 марта 1942 г., удивляясь своему сохранившемуся с детства увлечению Гофманом, Фаустом и алхимией, Вавилов строго уточняет, что нет-нет, «совсем это не „мистика“ с гнилью ее и гадостью».
Но в молодости отношение Вавилова к мистике было более сложным. Его решимость стать ученым возникла именно как результат борьбы с собственным мистицизмом. «До 10 лет, до поступления в школу я был ребенком, ребенком трусливым, одиноким, мистиком, мечтавшим, мечтавшим и мечтавшим до 15 лет, я был учеником и опять мистиком, мечтавшим об алхимии, чудесах, колдунах, любившим играть в магию, много и без толку читавшим и глубоко верующим ‹…› От мистицизма, заполненного жизнью, через псевдонауку, миросозерцательство я поднимаюсь к чистой абстрактной науке» (13 марта 1910). При этом риск рухнуть обратно сохранялся и признавался: «Куда меня кинут думы о войне, в глубины мистицизма, отчаяние скептицизма или тупое спокойствие?» (1 августа 1914).
Уже став ученым, молодой Вавилов участвовал в вызывании духов. «В сочельник Чебышев и Бартенев занимались спиритизмом. ‹…› Хорошо хоть был этот клочок мистического тумана, а то что-то грустно» (16 декабря 1914). Потом, правда, испытывал неловкость от этого: «Когда у нас поднимался треногий стол на две ножки, думал о связи всего этого столоверчения и столоподнимания с gravitation’s problem[536]. В самом деле, „духи“, поднимая столы, преодолевают силу тяжести. Вот, право, уж не тут ли искомая зацепка, не в спиритических ли экспериментах. Перед самим собою извиняюсь за эту чепуху» (4 января 1915).
Не всегда мистицизм описывался и как что-то совсем уж нехорошее. «Наше православие целиком – мистично, католицизм мистично-сентиментален, ну а лютеранство – просто какая-то пропись моралей. Ей Богу, немцы, мне вас было жалко, вы ведь – голые, ведь почти обезьяны, совсем нет мистического тумана, который окружает меня и всех нас» (22 февраля 1915). В очередной раз ловя и анализируя свой удивленно-философский взгляд на мир, 24-летний Вавилов признает: «В жизни я всегда был тем же, т. е. в конце концов – мистиком malgre moi[537], послушным внутренним, странным, инстинктивным порывам. Мир научил только скрываться, прятать ото всех самого себя и внешне приспособляться, чтобы не походить на выходца von Jenseits[538]» (3 января 1916). Весь период своей жизни с 1914 по 1941 г. (предшествующий «безрадостному материализму») Вавилов позже определит как «мистический агностицизм» (31 июля 1947).
То есть Вавилов, резко высказываясь о мистике, как минимум хорошо понимал, о чем говорит.
Смесь мистики и физики, по сути, – магия.
Есть многочисленные свидетельства того, что магическая сторона мира была важна для Вавилова. Как и в случаях с материализмом и сознанием, отношение Вавилова к такого рода вещам проясняется не только по его высказываниям (противоречивым), но и по некоторым особенностям поведения (в духе «практического иррационализма»), по его необычным интересам, по его отношению к чудесам, совпадениям и прочей чертовщине. Некоторые его поступки, привычки, увлечения говорят об особом отношении Вавилова к «прикладному мистицизму» даже больше, чем прямо зафиксированный в дневниковых философствованиях острый интерес к творческому «Я» в сочетании с общим антиматериалистическим настроением.
«Чудо» присутствовало в активном философском словаре Вавилова и в молодости – «…чудо стали доказывать (!!!), ну не абсурд ли это, не глупость» (9 января 1909), «…беспорядок – беззаконие, красивей выражаясь, – чудо» (5 января 1911)[539] – и в зрелые годы. В книге о Ньютоне Вавилов цитирует его слова о чудесах: «Чудеса называются так не потому, что они творятся богом, но потому, что они случаются редко и поэтому удивительны. Если бы они происходили постоянно по определенным законам природы вещей, то они перестали бы казаться удивительными и чудесными и могли бы рассматриваться в философии как часть явлений природы…» ([Вавилов, 1943]), с. 196–197).
Главная книга С. И. Вавилова по истории науки – биография «Исаак Ньютон» [Вавилов, 1943] – посвящена самому известному алхимику из физиков. Странностям Ньютона в книге уделено относительно немного внимания, но все же значительно больше, чем можно предположить для книги эпохи «Краткого курса истории ВКП(б)». В XI главе Вавилов подробно описывает алхимические увлечения Ньютона, его многолетнюю напряженную работу в маленькой, отдельно стоявшей в саду алхимической лаборатории, упоминает алхимические трактаты в его библиотеке – например, «Оккультную философию» Агриппы Неттесгеймского (1486–1535), – и несколько тысяч страниц ньютоновских алхимических заметок и набросков. В XII главе довольно много внимания – с пространными цитатами из безумных писем – уделено умопомешательству Ньютона в 1692–1693 гг. XV глава посвящена богословским и гуманитарным[540] работам Ньютона (толкование Апокалипсиса, альтернативная хронология Древнего мира), его теологическим взглядам, близким арианству. Важность теологической и алхимической компонент в мировоззрении Ньютона[541], его идейная принадлежность сразу к двум ветвям постижения мира – не только к нарождавшейся механистической, но и к более древней околомагической – давно общепризнаны в западном ньютоноведении. А вот особое внимание советского биографа к этой – второй – стороне ньютоновского мировоззрения более понятно только в свете детского увлечении алхимией самого Вавилова – «…мистика, мечтавшего об алхимии, чудесах, колдунах» (13 марта 1910). Детский интерес к «алхимиии с глицериновым мылом Ралле» (7 июля 1946), о котором Вавилов около 10 раз вспоминает в дневнике, с превращением Вавилова во взрослого ученого, естественно, видоизменялся – но не исчез (в дневнике 1949 г. – 27 февраля – есть, например, упоминания алхимика Парацельса: «…доканчиваю тягучего, нудного, ноющего „Парацельса“ Браунинга, которого раньше просто не мог читать»).
Но больше, чем частые воспоминания о детских алхимических опытах или увлечение Ньютоном-алхимиком, об интересе Вавилова к алхимии и – шире – магии свидетельствует, разумеется, его интерес к легенде о докторе Фаусте.
Как уже отмечалось, общее количество упоминаний чернокнижника Фауста в дневниках (в том числе цитат из различных произведений о нем) – более трехсот. 30 марта 1942 г. Вавилов вспоминает: «К „Фаусту“ прилип с ранних лет ‹…› Этот „фаустизм“ всю жизнь тянется». «Фауста» Гете Вавилов читает в годы Первой и Второй мировых войн. 24 января 1945 г. он снова пишет в дневнике: «Докончил „Фауста“ (начал в 1942 г.). Действительно, неразлучный спутник». Последняя фраза – прямая отсылка к ранним предсказаниям, в точности сбывшимся: «Фауста я буду читать всегда» (21 января 1915); «Странная книга! Я буду всегда читать ее» (24 января 1915). На обороте форзаца томика «Фауста» Вавилов написал: «Книга была со мною на фронте в 1914–1918 г. Переплетена в Кельцах весной 1915 г. // В Йошкар-Ола (Царевококшайск) во время эвакуации 1941–1945 г.» В посвященном «Фаусту» Гете стихотворении молодой Вавилов писал (14 марта 1915): «Заветный том везде теперь со мной // Как Библии священные скрижали ‹…› И Фауста вновь перечитывать готов // Всю жизнь мою, как Библию сначала // Как откровение он вечно нов ‹…› К тебе, как прежде, устремив глаза // В тоске стою коленопреклоненный» и т. д. Еще одно сравнение с Библией: «На столе у меня „Фауст“, маленький, черный и толстый, как католический молитвенник» (8 июля 1915).
Сложно определить, что в этой рисовке молодого Вавилова перед самим собой – откровенной позе страстного «фаустомана» – первично: потребность в необычном объекте интеллектуального преклонения (Гете)? эпатаж (заигрывание с чертовщиной)? притягательность волшебства? Вероятно, все сразу.
В дневниках повзрослевшего Вавилова Фауст упоминается раз в 10 реже, чем в ранних. Два кратких воспоминания о запойном чтении Гете в годы Первой мировой, несколько цитирований («Был и остался дураком…» и т. п.), несколько упоминаний задуманной когда-то книги «Фауст и Леонардо» да мрачная запись от 12 января 1947 г.: «Я бы мог сейчас написать самого страшного „Фауста“ на свете». Остальные упоминания – это либо «гравюра псевдо-Рембрандта» с изображением Фауста в «эстетическом иконостасе» на синей стене (семь упоминаний), либо размышления о своем тянущемся с раннего детства «фаустизме»