«Светлые детские воспоминания» (22 сентября 1946) – «путешествия в прошлое» (18 января 1948) – куда более «настоящие» грезы, чем те, в которые погружаешься при чтении романов. В воспоминаниях, которые Вавилов начал писать летом 1949 г., также примерно половина посвящена школьным годам, а половина – раннему детству. «Сознание, память стали вполне ясно формироваться на четвертом-пятом году, в доме на Никольском переулке. Память сохранила многие подробности: стройку, гашение извести, сад с вишнями и вьюнками, просторный сарай, где рубили капусту, собашник Героя, калитку, тополи на дворе, колонны соседнего Лабзовского дома. Но все это осколки, в целое не срастающиеся. Фон занят матерью, ангелом-хранителем, без нее все остальное немыслимо» ([Франк, 1991], c. 101). Уютом, безопасностью, прочностью мир детства Вавилова обязан его матери. От матери же, по мнению Вавилова, и необычные черты его личности: «Моей матери я обязан всем, что в моей натуре иррационально, поэтично и мистично» (13 сентября 1913).
Детскость в понимании Вавилова противоположна взрослости в смысле отношения к миру. Взрослой разумности, рациональности Вавиловым противопоставлялось особое детское «сладкое чувство „тайны“». Вот еще один большой отрывок о детстве из дневниковой записи от 30 марта 1942 г. (частично уже цитировавшейся): «На себя оглядываюсь. Всегда бессознательная тяга к „тайному“, „колдовскому“. Детские годы 10–12 лет: алхимия с колбами с кипящим розовым брокаровским маслом. Любовь к „чудесным“ книжкам – вроде „Волшебной лампы Аладдина“. ‹…› Игры в русалок, колдунов и какое-то сладкое чувство „тайны“, непонятное и сейчас. К „Фаусту“ прилип с ранних лет, привлекла его колдовская, магическая сторона. Этот „фаустизм“ всю жизнь тянется. А вместе с тем ясность естественника. Университет, физика. Как это совмещается – не знаю и понять не могу. Но всегда это было и никогда от этого не избавиться. Гофман, Фауст, Парацельс. ‹…› Собственно, из этого магического Drang’a[548] ясно, что с ранних лет тяготело „созерцание и творчество“ и не было интереса к жизни. // Страшно, однако, понимать себя только на закате». Об этом же есть запись и в раннем дневнике: «Я физик – всегда был фантастом и метафизиком. Вспомнить только мои детские „заветы“ с Богом, алхимию и всякую чертовщину» (4 января 1915). Еще до школы он «почему-то вникал в печатные церковные проповеди, брошюровал их, занимался „алхимией“ на основе брокарного мыла» (22 февраля 1948). «…всю жизнь тянет к одному, лет с восьми. Фауст, алхимическая игра с колбами…» (7 октября 1949).
Интересом к магии и всем прочим, «что в его натуре иррационально, поэтично и мистично», Вавилов, вероятнее всего, был обязан – через мать, няню и «чудесные» книжки – волшебным детским сказкам.
«Была у меня няня Аксинья Семеновна, старушка. ‹…› Нас она любила, и мы ее любили. ‹…› Рассказывала сказки и страсти. До сих пор помню сон, видел ад с чертями. Сочетание зрелища топящейся дровами печи, старой иконы и Аксиньиных рассказов» ([Франк, 1991], с. 99). «Раскапывая сейчас свою память, ясно вижу, что с ранних лет меня тянула романтика. Сначала черти на иконах, потом сказки Афанасьева с бесконечными вариантами на тему Вия, потом жуткая чертовщина польских сказок[549]. Это была совсем не религиозность, а какая-то специфическая симпатия к бабе-яге, лешим и пр., как бывает симпатия к кошкам и собакам. Это осталось на всю жизнь. И до сих пор тянут Гофман, немецкие романтики и романтика русских сказок. Смысла этого до сих пор не понял, но думаю, что смысл имеется» (там же, с. 104).
Кроме детских игр в алхимию и «специфической симпатии» к чертям, у вавиловского «фаустизма» обнаруживается и совершенно конкретный ранний сказочный источник. В воспоминаниях о детстве 59-летний академик Вавилов среди других «подарков матушки» на именины (сказок Афанасьева и «польских сказок с большой чертовщиной») особо выделяет «Аладдина и волшебную лампу»[550] – «маленькую книжку с кунстштюком: за ленточку можно было раскрыть эффектный пиршественный зал» ([Франк, 1991], с. 103). Вавилов упоминает эту книгу и в дневнике (только что процитированная запись 1942 г. о «любви к „чудесным“ книжкам – вроде „Волшебной лампы Аладдина“»). Дважды (!) – 19 марта и 24 мая 1944 г. – он смотрит знаменитый фильм об Аладдине. «В кино второй раз „Багдадский вор“ с Джаффаром, Джинны. А все-таки воспоминание об Аладдине и волшебной лампе сильнее, сложнее и магичнее этого цветного шедевра» (24 мая 1944). Вряд ли фигурирующая в сказке лампа (источник света) повлияла на то, что мальчик Вавилов стал именно оптиком. Но сюжетный ход с подчинением своей воле джинна, могущественного злого духа, полностью совпадает с сюжетом легенды о средневековом чернокнижнике.
Особое детское увлечение волшебными сказками повлияло на всю последующую жизнь Вавилова. В этом увлечении истоки и особого отношения к грезам (мечтаниям, философствованиям, запойному чтению, снам), и, возможно, некоторого общего инфантилизма в хорошем смысле этого слова. Вавилов до конца жизни наивно пытался сохранить детскую веру в некоторые вещи, в которые многим взрослым верить уже как-то и неловко – в прогресс, культуру, человечество. Если сохранившуюся детскую веру в чудеса он все же не готов был прямо признать, нагромождая вокруг этого вопроса целые философские конструкции, то кое-какие другие чудачества вполне осознанно себе позволял. Возобновление в конце тридцатых ведения откровенного личного дневника – как привык в юности – уже довольно необычно. Увлечение чертовщиной, «фаустизм» – несомненная странность: рассуждениями о Фаусте Вавилов заполнил десятки страниц в дневниках 1909–1916 гг., будучи уже 19-летним, он по-мальчишески наивно задумывался, а не перевести ли самому «Фауста» Гете на русский, 22-летним смотрел «Фауста» в Мюнхенском кукольном театре. Всю жизнь он жадно коллекционировал различные издания легенды о Фаусте. Страстная библиофилия Вавилова, нужно признать, также очень наивна[551] (как, впрочем – по самой своей сути, – и все другие виды коллекционирования) и, очевидно, берет начало если не с той самой «книжки с кунстштюком», то уж точно с самодельной детской полочки с парой книжек. Во время Второй мировой войны Вавилов получил откуда-то из-за рубежа еще одну книгу в коллекцию: огромный фолиант о своем любимце Леонардо да Винчи. «Бывало, ложась спать, президент Академии наук вполне по-детски клал эту книгу себе под подушку» ([Келер, 1975], с. 115). Племянник Вавилова, так пораженный светящимися в темноте нарисованными чертями, тоже вспоминает интерес Вавилова к «Фаусту» ([Ипатьев, 1974][552], с. 112): «После женитьбы некоторое время Сергей Иванович продолжал поэтизировать. Пожалуй, последние стихи его, сочиненные для меня, опять-таки путем импровизации (а я записывал), были стихи о Фаусте и Мефистофеле. Великая трагедия Гете всю жизнь занимала Сергея Ивановича. Он собирал все издания Фауста, и их накопилось у него, наверно, десятка полтора-два. Вот стихи про Фауста и Мефистофеля С. И. Вавилова.
Как-то Фауст и Мефистофель
Сидя чистили картофель.
Встал вдруг Фауст во весь рост,
Мефистофель поднял хвост.
Фауст сказал – „Ах, ты прохвост,
Две картошки ты украл.
Сукин сын ты и нахал“.
Мефистофель не бледнея
Встал и Фаусту дал по шее.
Доктор ахнуть не успел,
От него дух отлетел.
Завернув его в халат,
Черт унес его в свой ад».
17 октября 1914 г. 23-летний Вавилов написал: «…я был так странен – мистик и дитя, впрочем, многое так и осталось». Через 35 лет, 7 октября 1949 г., в очередной раз припомнив в дневниковой записи свои странности – библиофилию, любовь к прекрасному и появившуюся «лет в восемь» тягу к алхимическим играм, – академик Вавилов, «глава советской науки» (18 ноября 1946), делает тот же вывод: «Это – органическое, искони с детства, и с этим надо умирать».
Всю жизнь практикуясь в искусстве мечтания и фантазирования, ломая голову над возможностью чудес и волшебства (называя это по-взрослому – «загадкой сознания»), Вавилов в постановке важнейших экзистенциальных вопросов сохранил детскую наивность и искренность.
В дневниковых записях он обычно называл внука «маленький Сережа». Большому Сереже, с детства «любившему играть в магию» (13 марта 1910), чудо в общем-то удалось в итоге только одно – его жизнь в целом.
Пора скидывать «Я» и поступать в общий «Котел»
В искаженном и уменьшенном виде повторение церемонии, которая происходила 6000 лет тому назад при погребении Хеопса, вплоть до земляной пирамиды, только совсем маленькой. Люди не могут освободиться от некромантской мистики даже при коммунизме. Давно пора уничтожение трупов сделать чисто технической процедурой без участия родственников и близких, и безо всяких церемоний. Это же недостойно человека.
С. И. Вавилов умер дома в ночь на 25 января 1951 г. (почти в очередную годовщину смерти брата Николая – 26 января, – опять «мистика чисел»). Похоронен на Новодевичьем – а не на родном Ваганьковском – кладбище.
Похороны прошли на государственном уровне. В течение двух дней, 26 и 27 января, несмотря на более чем двадцатиградусный мороз, десятки тысяч людей прошли через Колонный зал Дома Союзов, где был установлен гроб с телом академика Вавилова. Огромное количество венков не уместилось в Колонном зале, стена из них протянулась на несколько сотен метров – спускалась к Охотному Ряду, затем по улице Горького поднималась до проезда Художественного театра.