‹…›
«Я также мог теперь сказать себе: Не будь более Хаосом, но Миром, или хотя бы Мирком. Производи! Производи! Будь то хотя бы самая жалкая, бесконечно малая частица Произведения, производи, во имя Бога! Это – наибольшее, что ты имеешь в себе: так выкажи его! Смелее! Смелее! Какое бы дело ни нашла твоя рука, делай его со всей твоей силой! Работай, пока можно сказать: Сегодня; ибо приходит Ночь, среди которой ни один человек не может работать» (с. 219).
Он открыл, что Идеальная Мастерская, о которой он так тосковал, есть именно та самая Действительная, дурно обставленная Мастерская, в которой он так долго толкался. ‹…› «Орудия? Разве у тебя нет Мозга, снабженного, могущего быть снабженным несколькими проблесками света, – и трех пальцев, чтобы держать в них Перо? Никогда, с тех пор как Ааронов жезл вышел из употребления, или даже ранее того, не было столь чудодейственного Орудия: чудеса, превосходящие все когда-либо записанные, были совершены перьями. Ибо странным образом установлено, что в этом Мире, кажущемся столь солидным, но который тем не менее находится в постоянном, безостановочном течении, Звук, по видимости наиболее текучая из вещей, есть наиболее постоянная. Справедливо сказано, что Слово всемогуще в этом мире; человек, благодаря ему божественный, может творить как бы помощью Fiat[584]. Проснись, восстань! Выскажи то, что в тебе есть, то, что Бог дал тебе, чего Дьявол не отнимет» (с. 221).
«Как некие осязаемые потоки жизни в этом удивительном Индивидууме, Человечестве, среди столь многих неосязаемых потоков жизни, текут эти главные течения того, что мы называем Мнением, сохраняемые в Учреждениях, Политических Установлениях, Церквах, а более всего – в Книгах» (с. 273).
«…разве ты не знаешь ни одного Пророка, хотя бы в одежде, обстановке и с языком нашего Века? Разве ты не знаешь никого, кому Божественное открылось бы в самых низких и в самых высоких формах Обычного, и затем чрез него было бы вновь пророчески открыто? в чьей вдохновенной мелодии, даже в наши тряпкособирательные и тряпкосжигательные дни, Человеческая Жизнь начинает снова хотя бы только отдаленно, быть божественной? Ты не знаешь никого такого? Я знаю его и называю его – Гете» (с. 281).
«О Небо! Таинственно, страшно думать, что мы не только носим каждый в себе будущего Духа, но что мы и теперь уже самым подлинным образом Духи. Эти Члены, откуда мы их имеем? Эта бурная Сила, эта кровь жизни с ее кипучею Страстью? все это прах и тень, Система теней, соединенных вокруг нашего Я, в которой, на несколько мгновений или на несколько лет, Божественная сущность должна открываться во плоти. Этот воин на своем сильном боевом коне, – огонь горит в его глазах, сила таится в его руке и сердце; но и воин, и боевой конь – призрак, проявленная Сила, и ничего более. Они гордо попирают землю, как будто бы земля была твердой субстанцией. Безумный! Земля только перепонка; она лопается на-двое, – и воин и боевой конь погружаются глубже всякого лота. Лота? Само воображение не может следовать за ними. Немного времени тому назад, – их не было; еще немного времени, – и их уже нет, самого праха их нет».
«Так было изначала, так будет до конца. Поколение за Поколением принимает на себя форму Тела и, исходя из Киммерийской Ночи, с поручением от Неба, выступает вперед. Какие в каждом из них есть Сила и Огонь, те оно и употребляет. Одно мелет на мельнице Ремесла; другое подобно охотнику, карабкается на головокружительные Альпийские высоты Науки; иное разбивается в куски о скалы Борьбы, в войне с своим ближним, – и затем этот посланник Неба отзывается назад. Его земное Одеяние ниспадает и скоро делается даже для Чувства исчезнувшею Тенью. Таким образом, подобно какому-то дико пылающему, дико гремящему обозу Небесной Артиллерии, это таинственное Человечество гремит и пылает в длинно растянувшемся, быстро сменяющемся величии, через неизвестные бездны. Так, подобно созданному Богом, дышащему огнем Духу-Привидению, появляемся мы из Пустоты, бурно спешим через удивленную Землю, затем погружаемся опять в Пустоту. Земные горы сравниваются, ее моря наполняются при нашем проходе: может ли Земля, которая только мертва и призрак, противостоять Духам, которые имеют реальность и живы? На самом твердом адаманте отпечатываются наши следы; последний Ряд войска может разобрать следы самого первого Авангарда. Но откуда? – О Небо, куда? Чувство не знает; Вера не знает, – кроме только одного: через Тайну к Тайне, от Бога к Богу».
И Сами мы вещественны, как сны.
Из нас самих родятся сновиденья,
И наша Жизнь лишь сном окружена! (с. 295–296).
…если Тейфельсдрек, и мы с его помощью, провели тебя через эту мало обещавшую Калитку, в настоящую Страну Сновидений: если через Покров Одежды, как через магическое Pierre-Pertuis, ты заглянул хоть на несколько мгновений в область Чудесного, и видишь и чувствуешь, что твоя ежедневная жизнь окружена Чудом и основана на Чуде, и что самые твои покрывала и штаны суть Чудеса, – тогда ты получил пользу свыше всякой цены денег и обязан благодарностью по отношению к нашему Профессору (с. 299).
Философия: приложения
4.1. Этапы личной философии
Детальную периодизацию своих философских воззрений Вавилов предложил в 1947 г.: «Сначала (лет до 13–14) твердо знал то, что вложено в голову дома мамой, нянькой. Бог, черти, ведьмы, другие люди, весь мир (все довольно просто и вполне естественно). Затем (14–22 года) разрушение этого мира и „научное мировоззрение“ без бога с большим (правда, всегда органическим) демократизмом. Мистический агностицизм (23–50). Теперь безрадостный (тоже довольно агностический) материализм, совершенно ясное ощущение эфемерности, временности и служебной роли „я“» (31 июля 1947).
Через два месяца еще одна запись о том же: «Вспоминаю о себе, когда было 10, 15, 20, 25 лет. Сначала мир полон духовного. ‹…› Потом „научное мировоззрение“ ‹…› Вдохновение критики и разрушения ‹…›. Потом на войне, смерть Лиды, и хочется назад к первоначальному миру, как в „сон“. И вот теперь полная безотрадная ясность выстраданного материализма» (22 сентября 1947).
В записи от 31 декабря 1913 г. 22-летний Вавилов пренебрежительно отзывается о завершившемся трехлетнем периоде жизни, описанном в заканчивающейся книжке дневника: «Лучше не назовешь этого периода как наивным. Наивное непонимание самого себя, наивное увлечение многой чепухой, наивная философия». Критические высказывания в отношении своих прежних взглядов встречаются в дневниках неоднократно. Тем не менее именно по нескольким таким отрывочным записям в ранних дневниках можно попытаться восстановить более детальную историю начальных этапов становления Вавилова-философа.
Эти этапы характеризовались особым интересом к четырем философским темам.
О трех из этих тем, к сожалению, по имеющимся записям составить представление очень сложно (по-видимому, начало размышлений было в более ранних, не сохранившихся дневниках).
Первую тему сам Вавилов называл «принципом индивидуализации» – или принципом сохранения особи. «…„principium individuationis“[585], закон сохранения индивидуальности – 3-й великий закон, но нелепый, как оба другие. Самосохранение, размножение – одно и то же principium individuationis – кем и для чего придуманный? Видимо, без Бога ни до порога» (31 августа 1916). Упоминаний об этом принципе много в ранних дневниках – записях от 2 декабря 1909 г., 4 марта 1911 г., 19 и 28 августа 1915 г. (особенно выразительная запись), 2 октября 1916 г., но всего одно в поздних – «необходимо с самого начала постулировать качество сознания и principium individuationis» (15 января 1950). Три примера мыслей на эту тему из ранних дневников: «Меня интересует в вопросе о жизни не биологическая, не химическая, не философско-метафизическая сторона – а чисто физический вопрос. В проблеме происхождения жизни одни придерживаются того мнения, что omne is vivus ex ovo[586], другие если и не omne vivus[587]ex morto[588], то, по крайней мере, primus vivus ex morto[589]. Разбирая дело по существу, увидим, что разница не так велика и даже скорее разницы нет. Для большей ясности можно формулировать второе мнение проще – primus vivus ex atomikus[590]. Здесь и там – индивидуумы, там ovo[591], здесь atomus – individuum[592]. Вот с этой точки зрения и посмотрим. Из обоих положений вывод тот 1) что мир – агрегат индивидуумов 2) что индивидуумов (в свою очередь определенная агрегация), что есть индивидуумы разных порядков и, наконец, это главное, едва ли существуют индивидуумы первого и последнего порядков. Итак, мой вывод таков. Индивидуум – понятие относительное, т. е. абсолютно неделимого нет. А из этого две задачи науки 1) определить, объяснить устойчивость относительного индивидуума и 2) найти новую точку зрения, вне нелогичного – атома» (2 декабря 1909). «Principium individuationis – принцип сохранения особи – после принципа сохранения энергии самый страшный, самый таинственный принцип» (19 августа 1915). «Самоубийство… но заживут черви, атомы, электроны и новое движение ad infinitum[593]. Кончить движения нельзя… и где-то далеко улыбается стоящий. Все равно, но все равно движение и закон сохранения „неприступен и велик“. А движение построено на разделении. Divido ed impero[594] – ведь это не политический принцип, а физический, метафизический и религиозный. Divido et mundus moveo[595]» (2 октября 1916).
Вторую из важных, но пройденных тем своей ранней философии Вавилов называл «эстетизмом». Записей о нем очень много (см., например, записи от 8 апреля 1910 г., 28 июня 1912 г., 14 июля – в конце записи – и 31 декабря 1913 г., 1 января 1914). Тем не менее – хотя в 1909–1914 гг. слово «эстетизм» употребляется более 70 раз, – «что на самом деле имел в виду автор» этих зачастую интересных рассуждений, к сожалению, можно только предполагать. В записи от 15 июня 1912 г. упоминается в качестве завершившегося этап «научного эстетизма», который Вавилов называл также «леонтьевским» («Что осталось от меня, апатия, убогий леонтьевский эстетизм и бессилие» – 12 декабря 1911). «Эстетизм – это мое отношение к жизни и это, конечно, не идиотский уайльдовский эстетизм, а скорее эстетизм Леонтьева» (14 июля 1913). Философ К. Н. Леонтьев (1831–1891) и в самом деле оказал влияние на мировоззрение Вавилова: отголоски этого влияния через десятилетия можно увидеть и в его общественно-политических, и в его околорелигиозных идеях. Но что сам Вавилов считал «леонтьевским эстетизмом», непонятно.
Еще менее понятна третья тема – тема «зеркальности». Она явно была важна для Вавилова, но, вероятнее всего, этим выражением Вавилов просто для краткости обозначал какое-то собственное раннее философское построение. «…всю жизнь буду я под действием двух полюсов „зеркального“ существования: наукой и Пушкиным…» (4 марта 1911). «Теперь задача в том, чтоб сделаться ученым всецело, всецело уйти в область „зеркальности“» (13 марта 1911). Эта загадочная «зеркальность» упоминается в дневнике 26 ноября 1909 г., 4 августа 1910 г., 20 января, 23, 28 июня и 16 июля 1912 г. и 14/1 апреля 1920 г.
Особое место среди «ранних» философских тем занимает «схема созерцание и творчество». Попытка разобраться с этой «схемой» предпринята в главе об отношении Вавилова к творчеству, здесь – только подборка дополнительных (или частично уже приводившихся) цитат.
«In beiden Fällen ist dein Los fatal:
Du magst von ihm (Gott), von ihr (Natur) behandelt sein,
Ob en canaille, oder en canal;
Drum schliesse trotzend in dich selbst dich ein![596]
Реплика прелестная. En canaille, oder en canal – tertium non datur[597]. Религия и материализм. Жить en canal[598]я не могу, en canaille – gradita è la vita tra Bacco ed Amore[599], или наоборот – тоже едва ли смогу. Значит, „s[ch]liesse trotsend in dich selbst dich ein“[600]. Нет, и это совсем не то. Mit Ihm und mit Ihr[601] – хочу жить в мире. И один только путь – творчество и созерцание, т. е. божеское. Творчество почти всегда игра. Активность, но не в жизни, а в ней – созерцание. И вот он исход, tertium datur[602]. В конце концов все это – modus vivendi[603], и Богу лучше видно, что из этого выйдет, но ни canaille и ни canal – я быть не хочу, несусь по воле волн, лодку несет Бог знает куда, а мой modus vivendi прежний – смотрю, но рук не прилагаю» (27 декабря 1915).
«Животные и отчасти мужики живут и, конечно, верят, уже потому, что живут, ну а мы – alli[604]– играем. Творчество – игра. Но кроме творчества и жизни есть еще – созерцание. Первые активны, второе – пассивно an und für sich[605], это нирвана полная, более страшная, чем смерть, отрицание себя самого, solo impsum non sum[606]. Мне, кажется, не дано ни то, ни другое, ни третье, мечусь в треугольнике и ищу положение равновесия» (26 февраля 1916).
«Старая схема – „созерцание и творчество“, угадал ее двадцать с лишним лет назад вполне верно. Просто стремления „жить“ чрезвычайно мало. Созерцательство тоже мало радует. Творчество, оно нужно, и с таким трудом дается. А только творчество „патент на благородство“. В творчестве самое главное в загадке сознания и самый главный исторический поворот» (11 июля 1939).
«Троица: жизни, созерцания и творчества – необходима для здоровой науки. Она, по-видимому, была у Леонардо, не было ее у Ньютона. Три типа людей: больше всего просто живущих, немало созерцателей, есть творцы, но для последних в большинстве случаев необходима большая порция жизни и созерцания» (15 июля 1939).
«Когда-то на войне сам себя называл „военным корреспондентом“, не воякой, а наблюдателем. Оказывается и вообще на белом свете я оказался таким „репортером“. Появился „с того свету“ не для того, чтобы активно ввязаться в запутанную эволюционную драму с апофеозом, а для того, чтобы только на нее посмотреть, понять и разузнать, в чем дело. И это я очень давно понял, в старых моих военных дневниках 15-го–16-го года это есть. „Созерцание“ и „Творчество“. Активное участие в жизни хочется только как творчество[607], а для этого нужны такие качества, которых порой не хватает. Это уж совсем другой вопрос, которого здесь почти не касался, связанный с неумением, самолюбием и прочими дрязгами бытия» (31 марта 1940).
«Нужна обстановка для творческого созерцания» (21 июля 1939), «В себе полная неуверенность и жить хочется, только что-то создавая. По-прежнему созерцание и творчество, остальное неизбежный, иногда очень тяжелый крест» (24 июля 1940).
«Опять ни творчества, ни созерцания» (8 августа 1939), «…тщетное стремление к творческой активности и созерцательному спокойствию» (18 августа 1939).
«И творчество, и созерцание, по-видимому, ни к чему» (25 ноября 1941).
«Сейчас задним числом вижу, что жизнь моя сложилась совсем особенно. Не во внешних происшествиях дело, они как у многих других, ее действительное содержание всегда было „творчество и смотрение (созерцание)“. Самому „жить“ всегда было скучно, повинность, охота и настоящее было только к творчеству и смотрению. Это действительно так, и это у немногих. А главное – было это с самых ранних лет и по сегодняшний день» (16 мая 1943).
«Смотреть и думать, не делая. Это – одно. Второе – творчество. Кроме близких своих, Олюшки, Виктора, смотрение и творчество – единственная зацепка в жизни. ‹…› Как хотелось бы прожить последние годы жизни со своими, свободно смотря и творя» (30 мая 1943).
«Старое ясно – творчество и созерцание – но их совсем нет» (2 августа 1945).
«Стимулы к жизни как к „наслаждению“ атрофируются все больше и больше. Много больше, чем в молодые годы, остается „созерцание и творчество“» (9 октября 1949).
4.2. Философы, повлиявшие на Вавилова
О повлиявших на него в молодости философах сам Вавилов писал несколько раз. «…моим первым учителем была книга Мечникова» (13 марта 1910). «Мечников, Геккель, Тимирязев, Бюхнер, еще позднее Мах ‹…› первые шаги Эпикура и Лукреция» (22 сентября 1947). «Сами мы в это время читали или делали вид, что читали брошюрки Маркса и Энгельса, Бебеля, Дицгена, эмпириокритические сочинения Карстаньена, Луначарского» ([Франк, 1991], с. 112).
В университете Вавилов слушал лекции философа и психолога Г. И. Челпанова (1862–1936). Впечатления Вавилова – скорее негативные – в единственной записи от 4 сентября 1909 г.: «…изливал потоки воды, все время открывая Америки ‹…› сидение между двух стульев…» Тем не менее заслуживает упоминания – в контексте будущих философских метаний Вавилова, – что Челпанов предпочитал философский дуализм монизму.
Кроме того, общее, грубое представление о «философских вкусах» Вавилова можно также составить по количеству упоминаний в дневнике известных философов.
Если судить только по частоте упоминания имен, то оказывается, что ведущие роли в философском мире Вавилова играют античные философы-материалисты. Слова «лукрецианизм», «лукрецианская философия» часто используются для обозначения материализма/атомизма, благодаря чему – а также тому, что Вавилов работает над статьей «Физика Лукреция», – Лукреций занимает первое место среди имен философов (30 упоминаний в дневнике, из них 29 после 1943 г.). Если прибавить к Лукрецию Эпикура (10 упоминаний) и Демокрита (4), то античные материалисты формально оказываются лидерами в «хит-параде» философов.
На втором месте оказывается Платон (упоминается около 20 раз). Причем примерно в половине случаев его имя употребляется для обозначения идеализма («платоновский мир», «платоновские идеи»).
Особое место среди философских авторитетов у Вавилова несомненно занимает Декарт (15 упоминаний, еще 6 – косвенно, посредством знаменитого «cogito ergo sum»). «Триста лет со дня смерти Декарта. Давно я его полюбил. Механицизм, доведенный до конца, до противоречия, до cogito ergo sum. Замечательное лицо, остроумная математика» (12 февраля 1950).
Хотя имя Спинозы употребляется во всех дневниках лишь трижды, этот философ также уверенно может считаться одним из важнейших для Вавилова – классическое рассуждение Спинозы о мыслящем камне вспоминается полтора десятка раз.
Кант упоминается 11 раз.
Хотя Лейбниц упоминается в дневниках всего шесть раз (столько же – Аристотель; упоминаний остальных известных философов еще меньше), его нужно выделить особо. Вавилов иногда чувствовал созвучие своих идей и монадологии Лейбница: «…от панпсихизма до „я“ так далеко и сложно. Монады? ‹…› Влияние психического на физическое? Обратное несомненно, почему же не бывать и прямому? Все похоже на Лейбница» (3 октября 1948). «Перед отъездом из Барвихи читал о лейбницовских монадах» (14 января 1950).
Интересно также отметить влияние философствовавшего физика – основоположника «махизма» – Э. Маха (его имя встречается в дневниках – в основном в юношеских –13 раз!).
Кроме других известных своими философскими концепциями западных физиков-современников Эддингтона, Шредингера и Джинса Вавилов упоминает в дневнике книгу: «The soul of the universe» Gustaf Strömberg («Душа вселенной») – «явно неудачная и помимо прочего просто бездарная ‹…› попытка спастись от бездушности мира, явлений» (22 февраля 1942). Об этой книге Вавилов пишет и в статье «В. И. Ленин и современная физика»: «По мнению автора, наиболее удивительный результат его исследования состоит в том, что индивидуальная память неразрушима, что сущность всех живых элементов, по-видимому, бессмертна и что, в конце концов, неизбежно существование мировой души. Следует, впрочем, заметить, что даже симпатизирующий и религиозно настроенный читатель не может не заметить крайней слабости биолого-философских рассуждений астрофизика Штромгрена[608]» ([Вавилов, 1944], с. 129).
Также среди упомянутых в дневнике философов есть несколько не самых известных российских. В приложении 4.1 в связи с «эстетизмом» уже был назван К. Н. Леонтьев. В записи от 22 февраля 1948 г. Вавилов одобрительно отозвался о философе Н. Н. Страхове (1828–1896): «Ум ясный, непутаный и „свой“». В 1915 г. Вавилов читал, а в 1946 г. специально отыскал в библиотеках и перечитывал «Этюды» неизвестного автора Л. Н. (все сведения об этой «брошюре» только из дневника): «Навевание идеалистических психо-снов».
В целом, при несомненной философской эрудиции, отношение Вавилова к достижениям «философов-предшественников» было довольно скептическим. «Странная судьба философии. Гегель, Кант, Соловьев – столько труда, мысли, трудно читаемых и понимаемых книг и ни за что это не зацепилось. В естествознании даже микроскопические мелочи становятся кирпичами, на которых растет техника, наука, все входит в жизнь. В философии в лучшем случае судьба хороших художественных произведений. Ни для кого они не обязательны. Одна эстетика. Что же это – псевдонаука? Чистое логизирование вроде шахматной игры? Неужели нельзя построить философию общеобязательную: как естествознание и математика? По-видимому, нельзя, за 3000 лет этого сделать не могли» (11 мая 1943).
4.3. Психология
При неплохом знакомстве с философией Вавилов порой демонстрировал полное незнание психологии: «Другие люди, чужие сознания, их взаимоотношение. Это, по-видимому, забывают и игнорируют почти все философские системы. В теории познания разбираются отношения сознания и объектов, но я ничего почти не знаю об отношениях сознаний, т. е. сознание, становящееся из субъекта объектом! Вероятно, философию придется заново переписать, если заняться такой задачей. ‹…› Другие – это вся область этики и морали и совсем новая форма познания» (29 мая 1942). «Должна существовать наука „анализа „я“» (27 марта 1940). Вавилов ни разу не упоминает в дневниках ни одного психолога, кроме неизбежного в советской реальности физиолога нервной деятельности И. П. Павлова (1849–1936), да и того – всего несколько раз и скорее по долгу службы. Иногда о психологии он отзывался просто-таки брезгливо («наукообразное размазывание тривиального» – 9 января 1944 г.), понимая тем не менее ее суть и допуская – хотя бы в принципе, без особой веры в успех – право психологии заниматься «проблемой сознания»: «По-прежнему непонятен „фокус“ сознания. Но строить действительно научную психологию, по-видимому, безнадежно» (1 января 1947). «…надо создать особую естественную науку психики (не психологию, это что-то жалкое до сих пор)» (НЗ, 18 декабря 1950).
Не зная психологии и при этом отважно врываясь в ее предметную область – загадок сознания, души, человеческого «Я», – Вавилов неизбежно изобретал психологические велосипеды: один только перечень затрагиваемых в дневнике психологических тем впечатляет. Отличие сознания от инстинктов животных (например, 6 августа 1938). Возникновение сознания у ребенка (28 мая 1942, 2 мая[609], 19 июля, 2 сентября 1948, 26 июня, 4 сентября, 16 октября 1949, 20 апреля, 7 мая, 7 августа, 5 декабря 1950). Различия мужского и женского мышления (16 марта, 24 апреля 1940, 13, 20 апреля 1941, 28 мая 1942). Ролевое поведение (25 марта 1940, 25 октября 1942, 21 ноября 1943). Влияние среды на формирование индивидуального сознания (2 июня 1948, 10 апреля 1949). Роль слов, языка в создании картины мира (6 мая 1945, 25 мая 1950). Возможные причины религиозного сознания (16 апреля 1941, 31 октября 1948). Бихевиористский подход (5 декабря 1943, 17 июня 1945, 17 июля 1947, 3 октября 1948 и др.). Множество записей посвящено феномену памяти (см. далее приложение 4.12). Нюансы осмысления Вавиловым понятия «Я» разобраны отдельно в приложении 4.6.
Некоторые «открытия» Вавилова в психологии – как и в философии – вполне самоценны; по крайней мере, формулировки этих идей оригинальны и интересны. Например, в размышлениях о работе сознания Вавилов-физик использует понятие «флуктуации мысли». Проводя параллель «дарвинизма» с «современным изобретательством», он отмечает, что «наследственности в деятельности человеческого (и даже родового) мозга соответствует память, изменчивости те флуктуации мысли, наблюдения, опыта из которых рождается всемирное тяготение, радиоактивность, галактики и пр. // Флуктуации мысли, наблюдения и опыта явление не изученное. Т. н. „вдохновение“, с которым хорошо знаком и которое трудно заманить намеренно» (5 августа 1938).
4.4. Эволюция
Вавилов любил слово «эволюция», этот термин в философском смысле встречается в дневниках 150 раз (для сравнения – «материализм», «материалистический» и т. п. встречаются в два раза реже) и применялся Вавиловым довольно широко: в основном он писал об эволюции жизни и материального мира в целом, но так же легко применял этот термин в рассуждениях о развитии науки, общества, личности и т. п.
«Мысль об эволюции мира – единственное абсолютное, за что еще можно держаться сознанию. Остальное все рассыпается в прах, случайно и не нужно» (30 августа 1941).
Серьезный вклад Вавилова в историю науки полностью согласуется с этим интересом к теме развития, накопления изменений. «Думается, что в конце концов работа в поле и у станка, Principia[610], теория относительности и „Критика чистого разума“ – „все проявленье стихии одной“, т. е. имеет направленность, а не часть „цикла“. // Повторяю еще раз: в современной физике [признания] этого нет, есть обратное: возрастание энтропии. В физике – цикличность, если не говорить о лемэтровских[611] гаданиях на кофейной гуще. Следовательно, что-то упущено и сейчас нахождение этого упущенного, вероятно, самая большая задача» (19 июля 1939).
Вера в эволюцию как общий прогресс позволяла Вавилову уговаривать себя, что в целом все в жизни идет правильно – «считать все нелепости ‹…› флуктуациями, отклоняющими от эволюционного пути» (1 августа 1940). Этот оптимистичный взгляд на развитие мира Вавилов противопоставлял традиционной физической концепции, согласно которой все в мире движется к разрушению, затуханию и замиранию, а пока существующие миры-исключения, вроде нашего, – всего лишь случайные флуктуации. «Искать спасения в статистике! Наоборот тому, что делал Больцман, который флуктуациями спасал от „тепловой смерти“» (там же). Принятие идеи вселенского жизненного порыва – «Единственная „мистика“ жизни – таинственная эволюция» (25 апреля 1943) – сближает идеи Вавилова с идеями его современников Тейяра де Шардена (1881–1955), В. И. Вернадского (1863–1945) и др., но никаких свидетельств о том, что Вавилов знал об этих концепциях, в дневнике нет.
Доказательством существования общего вселенского прогресса Вавилов считал эволюцию в более узком, биологическом, смысле. Загадка биологической эволюции – и шире, загадка возникновения жизни – упоминается в дневнике многократно. «Понимаю полную неразгаданность жизни, понимаю, что моя физика за нее и не цепляется. А остальное так мелко и не интересно» (17 мая 1940). «Факт жизни, совсем не понимаемый биологами, а тем меньше физиками, настолько замечателен и настолько не похож на все остальное, что есть в „науке“, что, несомненно, настоящая наука о жизни еще и не начиналась» (22 января 1942).
Тайна возникновения жизни и загадка сознания часто сцеплены в философских записях Вавилова. «Чего-то самого главного не знаем, не поняли. И неужели не удастся перескочить от неживого к живому, от живого к сознанию?» (21 марта 1940). «…сознание есть condition sine qua non[612] жизни. А отсюда миллионы следствий, новая наука и новое мировоззрение» (26 декабря 1947). «Феномен и фикция „я“. Выскочить из себя невозможно. Агностицизм? Нет. Биологическая эволюция дает заглянуть за занавеску» (20 марта 1949). «Забыт факт сознания. Уйти от него нельзя, о нем мы знаем больше, чем о чем-либо другом. Что же это – случайная мелочь! Очевидно не так, сам факт постоянной эволюции об этом ясно свидетельствует. Все это большое недоразумение и недодуманность» (10 августа 1949).
Выражая недовольство несовершенством науки биологии, Вавилов критикует «мистический гипноз естественного отбора» (13 апреля 1941). «Опять думы об эволюции. Наличие сознания, творческого сознания – необходимое условие эволюции. Вернее, в результате эволюции сознание, по-видимому, возникает, ускоряет эволюцию и дает ей смысл. Таким образом, понятие об эволюции как природном явлении неразрывно связано с сознанием, а следовательно, с личностью» (20 июля 1939). «…сознание, переводящее естественный отбор в искусственный? Именно этот переход естественности в искусственность, бессознательного в сознательное и есть проблема» (1 августа 1939). Искусственный отбор, приходящий с появлением сознания на смену естественному, становится ускорителем эволюции. «Неустанно, но и неразрешенно цепляется мысль о взаимоотношении естественных, эволюционных результатов развития живого, вроде, например, глаза с хрусталиком и сетчаткой и искусственных, изобретенных сознанием – фотографической камеры и других приборов» (3 октября 1948). «Наука, изобретения и прочие „достижения“ человеческие – быстрое повторение эволюционных процессов, которые привели к глазам с линзой, крыльям, ногам. Ускорение за счет сознания. Это несомненно, что сознание ускоритель» (22 ноября 1949).
Оптимистичное признание особой роли сознания в общем мировом прогрессе не облегчало разгадки «загадки сознания» в целом, даже усугубляя некоторые из проблем («гипертрофия сознания»). «В лучшем случае статистическая эволюция с индивидуальными глубочайшими отрицательными флуктуациями не утешительна. Есть люди активные слепые (в большинстве случаев) деятели этой эволюции и пассивные созерцатели (это зрячие). Тем и другим нехорошо» (20 сентября 1942).
Сомнения в самом факте эволюции тоже иногда допускались: «Физика знает, как многое можно разрушить. Развалить звезды, кристаллы, разложить молекулы на атомы, атомы на электроны, протоны etc. Сами эти электроны и протоны, по-видимому, можно превратить в фотоны. Где же субстанция, кроме растяжимого, размытого, бесформенного; материя, энергия? Ни одна форма не постоянна, не вечна и есть ли эволюция?» (19 января 1942). Высказывалась мысль, что кажущийся прогресс может быть просто разновидностью флуктуации: «Иной раз все события кажутся происшествием в растоптанном муравейнике с точки зрения человека или еще более далекой и высокой. Обыкновенное „броуновское движение“, флуктуации. На самом деле едва ли так, вернее, и так и не так, потому что на эти флуктуации накладывается большой процесс, начавшийся в 1917 г. Тоже флуктуация, но много бóльшего периода» (29 июля 1942).
Сомнение в существовании общемирового «вектора» развития приводило иногда даже к мыслям о «закольцовке» истории – как минимум своей личной. «Соберется когда-нибудь вещество в похожую конъюнктуру и заживет так же и тем же самым. Только будет не „я“, а кто-то другой» (31 декабря 1943). «По-видимому, сочетание материи когда-то где-то снова приведет ко „мне“» (25 сентября 1945). «…что же сказать о сохранении „сочетаний“. Разве только, что они в бесконечной вселенной в бесконечное время должны повторяться и возвращаться» (8 февраля 1948). «…так просто, уверенно и спокойно можно уйти в небытие, когда где-то с большой вероятностью подобное же сочетание атомов повторится» (25 апреля 1948).
4.5. Программные панпсихистские записи (1941) и истоки вавиловского панпсихизма
Не нахожу места. Мысль и то, что около мысли (все эти догадки, «интуиции», инстинкты и пр.), рвется за человеческие пределы, за биологию, за самого себя. Траги-комическая история о бароне Мюнхгаузене, пытающемся вытащить себя самого за косу из болота? Или что-нибудь иное.
Нужна ясность или, по крайней мере, установление пределов возможной ясности прежде, чем придется умирать.
Мысли вырываются, скользят, подходя к самой замечательной задаче сознания.
Переход от неживого к живому, по-видимому, определяется только сознанием. Все остальное, до размножения, можно, вероятно, имитировать.
В любой архи-материалистической системе сознание несомненно, наиболее несомненно, единственно несомненное: «cogito ergo sum»[613], и никак уже: sum ergo cogito[614].
Но «спектр» сознания чрезвычайно растяжим. От сознания бациллы до сознания настоящего философа расстояние очень велико. Главное есть качественное различие. Сознание как совершенно явное орудие самосохранения, борьбы за существование вдруг превращается в независимое, отрывающееся, стремящееся заглянуть на себя самого независимо ни от какой борьбы. Сознание Аристотеля, Ньютона, Лобачевского.
Пока единственное, мало-мальски на что-то похожее «объяснение» сознания – признание, что оно хотя бы в каких-то необычайно элементарных проявлениях имеется везде и неразделимо свойственно существующему, как энергия и масса.
Мысль материалистов, но которая, пожалуй, может и не довести до материалистического добра.
Это ведь та же мысль Ньютона о вездесущии сознания-божества в каждом элементарном объеме. При такой интерпретации из «элементарных сознаний» рождается сознание организма и, в конце концов, мудреца, весящего килограмм 70. Но также принципиально возможно сознание земного шара, спиральных туманностей, вселенной в целом. Так ли это chi lo sa[615], но, во всяком случае, основной концепции неразрывной связи сознания с материей это не противоречит.
Это гетевский пантеизм, обоснованный самым современным материализмом.
Что другое? Сознание как что-то внешнее, «вкладываемая душа», но это противоречит всему, прежде всего градации сознания. Возможное другое – реальное бытие сознания и призрачность остального. Но это слишком сложно, надуманно и напутанно.
Мыслящая материя, переделывающая себя самоё?
В каких пределах возможны эти переделки? По-видимому, в необъятных. Можно создавать бесконечное разнообразие химических соединений, изменять атомные ядра. Создавать новые живые организмы (мутации искусственные, физическая генетика). В конце концов, мыслимо склеивать миры.
Чего же делать нельзя? Разрушать электроны, протоны. Нарушать постоянство h, c[616] и пр. Не уверен и в этом. Может быть, и на этом пути допустимы изменения.
«Естественная история» – история без сознания и до сознания. Мыслимо заменить ее искусственной историей, создавая новые элементы, новые соединения, новые живые организмы, новую биологию, новую химию и, может быть, даже новую физику (или настоящая физика – единственно неизменяемое?)
Сейчас радио – 5-я симфония, и мысль летит неустанно до человека-бога, изменяющего мир по желанию и произволу и самого родившегося в этом мире. Но – Мюнхгаузен, и боюсь, что эта фантазия где-то ошибочна и лопается.
«О человеческое я, ты нашей мысли обольщенье». Мыслимо ли сознание без я и возможно ли я, сливающееся с миром. (Гремит 5-я.) И кажется возможным, «Всё во мне и я во всем».
Но валишься вниз, где несчастный Николай, где смерть «своих», где пошлость, примитив, тюрьма.
Что же сознание мудреца. Гипертрофия? Но с чьей точки зрения?
Ясно пока одно, что мир куда сложнее, мудренее, благороднее, чем о нем думают.
А 5-я гремит.
Все несомненнее становится гипотеза о полной связанности сознания с материей. «Думающий камень». Почему бы камню не думать, когда он падает, и не лежать и почему бы этим думам и этому «сознанию» камня не совпадать с действительно происходящим. «Лечу вниз потому, что этого хочу» – это в системе координат сознания камня. «Летит вниз под действием гравитационных сил» – это в системе координат наблюдателя. «Тот счастья полного достиг, кто дух судьбы своей постиг». Так называемое счастье и Wohlgefühl[617] – это совпадение субъективных желаний и происходящего. Сознание, «я» – очень вероятно, один из «фокусов» природы для развертывания происшествий и событий. Вероятно, правильно, что «свобода воли» на самом деле какая-то модификация объективной «Ungenauigkeit’s relation»[618]. Все психическое, сознательное, индивидуальное, с этой точки зрения, обращено, в конце концов, на самого же себя, существует только для себя и ровным счетом ничего не меняет в объективном мире.
Такая философия, в лучшем случае, стопроцентный фатализм. Что ни сделай – иначе быть не могло (конечно, с осложнениями «Ungenauigkeit’s relation»).
Противоречия между сознанием и миром. А может быть, это фикция и мошенничество. На самом деле мир – как раз в данном случае и есть это противоречие?
Фатализм флуктуаций! Nonsens это или вполне разумное дело? Изо всего этого никак не выбраться, и Мюнхгаузен, вытаскивавший себя за косу из болота, – врал.
Продолжение вчерашней темы.
Первая возможность. Сознание в системе, полностью подчиняющейся и существующей на основании обычных природных закономерностей. Такое сознание, не могущее ничего изменить на йоту, – чисто созерцательное и совершенно нетворческое.
Вторая возможность. Сознание, имеющее возможность свободных решений в некоторых пределах (разумеется, без нарушения природных законов). Сознание стало быть творческое, влияющее на ход процессов. Осуществима такая творческая деятельность сознания только при наличии чего-то вроде соотношения неопределенностей. Если такого простора для выбора нет, то сознанию делать нечего, и оно обращается в простого «подпевалу».
Третья возможность (совсем метафизическая). Вмешательство сознания, нарушающее законы природы. К этим законам относятся и статистические законы, вроде второго начала.
Так вот, факт эволюции (как будто бы существующий) никак не укладывается в I, не укладывается и в II, так как «свобода воли», определяемая чем-то вроде Ungenauigkeit’s Relation – фиктивная, вроде как у комптоновского электрона. Как будто бы остается только III, т. е. метафизика, если есть эволюция.
От такой метафизики все же не легко и не легче, потому что и в ней индивидуальное только фикция и все для «мировой гармонии».
Природа ли, Бог ли – все равно «я», «сознание» – только материал вроде бензина в эволюционной машине.
Поправка. В результате деятельности людей, хотя бы самой умной и эволюционной, второе начало нарушиться никак не может (Gedanken Experiment[619] с ящиком, в котором заперты самые умные инженеры). Демоны Максвелла должны быть молекулярных размеров, а кроме того, заниматься сортировкой молекул без затраты энергии.
Истоки вавиловского панпсихизма. Хотя основные, «программные» панпсихистские записи сделаны в 1940–1941 гг., сам Вавилов свой приход к панпсихизму датирует скорее серединой сороковых, указывая в «Научных заметках» 18 декабря 1950 г.: «Вот уже больше пяти лет из факта биологического развития сознания (а следовательно, его „нужности“) пришел я к выводу, что сознание физически действующий агент». Но ранние личные корни этой концепции заметны даже в дневниках 1909–1916 гг. 31 мая 1910 г. Вавилов пишет: «…а тут еще на грех Мах подвернулся, ну и поехало, долой личность, хочу с космосом слиться». Э. Мах и в самом деле много внимания уделил именно философскому преодолению различия физического и психического. Э. Геккель, также существенно повлиявший на молодого Вавилова, тоже был ярким представителем монистического панпсихизма. Также принято относить к пантеистам и панпсихистам И. В. Гете (автора, к примеру, стихотворения «Душа мира» – мистического «гимна» панпсихизма), а влияние Гете на Вавилова было огромно.
Тем не менее в дневниках 1909–1916 гг. Вавилов касается этой темы очень поверхностно и всего несколько раз. 2 декабря 1909 г. вопрос «живое из живого» или «живое из мертвого» он снимает переформулировкой «живое из атома», утверждая: «Разница не так велика и даже скорее разницы нет». 4 марта 1911 г. употребляет выражение «„дух“ атома». 19 августа 1915 г. пишет: «Живое неразрушимо так же, как и мертвое. Все живое от живого». Это – кроме мыслящего камня Спинозы и чувства «слияния с космосом» – и все следы панпсихизма в ранних философских записях.
2 апреля 1940 г. Вавилов мимоходом упоминает «психику камня, дерева» – это, по всей видимости, первый в поздних дневниках намек на все последующие панпсихистские построения.
4.6. «Я»: нюансы
Тождественность «Я» и сознания. Примеры парного использования «Я» и слова «сознание» есть в записях от 24 сентября 1941 г., 12 и 25 октября 1947 г., 20 мая 1950 г. На тему «мыслимо ли сознание без личного?» Вавилов – помимо приведенных цитат – прямо пишет также 20 июля 1939 г. («…понятие об эволюции как природном явлении неразрывно связано с сознанием, а следовательно, с личностью. Мыслимо ли сознание без личного. Так все это глубоко и неожиданно переплетено»), 18 февраля 1941 г. («Мыслимо ли сознание без я и возможно ли я, сливающееся с миром»), 6 ноября 1946 г. («Ощущение обязательно требует „я“») и в «Научных заметках» 18 декабря 1950 г.: «Психика 1) вне пространства, 2) для нее совершенно необходимо „я“, хотя бы в самой элементарной форме». О психике Вавилов уверенно пишет: «…она сильна, она центрирована вокруг острого „я“. Это не воображение, а наиболее несомненная реальность» (2 апреля 1940).
«Я» и атомизм. В связи с панпсихистскими построениями Вавилова уже приводились его записи о «я» элементарных частиц материи. Об этом же он пишет также 12 августа 1944 г. («элементарное сознание и Я у электрона») и 28 октября 1945 г. (упоминая элементарные частицы, которые «неразличимы, надо полагать, до „я“ включительно»). Но интересно, что Вавилов вербализует и обратную по смыслу идею. «Психический атомизм?» (3 октября 1948). По сути, он предпринимает попытку «вывернуть панпсихизм наизнанку». Примеры размышлений об атомизме сознания: «Душа разлагается на атомы и также непостоянна, как цветок и стул» (26 марта 1944), «Сознание атомизируется, расчленяется, разделяется, душа возникает из психических атомов, как дом из кирпичей. ‹…› Понять или уверовать в атомизм своего сознания, это и значит понять временный, преходящий, служебный характер „я“» (17 июля 1947).
«Я» и богостроительство. Касается темы «Я» Вавилов и в связи с «богостроительством». «В поезде думал опять о сознании. Как это удивительно: среди предметов вдруг что-то вобравшее в себя весь мир, преобразованный, может быть, приукрашенный, „всё во мне“. И это „я“ может менять, перестраивать мир – техника. Отсюда так близко до мысли о боге. Разница в объеме сознания, умении изменять и длительности, т. е. от ограниченности и ошибочности сознания, беспомощности во многом и скоротечности до всеведения, всемогущества и вечности. Утешительного для „я“ здесь мало. Оно все равно развалится» (7 октября 1948).
Эмоции в связи с «Я». Рассуждения Вавилова о «Я» часто эмоциональны. Причем эмоции эти как положительны, так и – намного чаще – отрицательны. Примеры позитивного отношения к «Я»: «…„я“, без которого такая плоскость и еще большая бессмысленность» (28 ноября 1948). «…чувство себя, „я“. Это громадный творческий двигатель» (НЗ, 19 декабря 1950). Примеры негативного отношения к «Я»: «…пренеприятная трагедия „я“. Вне „я“, конечно, все в порядке, но порядок-то ни для кого не нужен» (23 января 1947); «…философия „разоблаченной“ природы, играющей (непонятным пока способом) в игрушки „я“» (13 июля 1947); «…„я“, вокруг которого вертится активность каждого человека – такая пустышка, так в ней мало „особого“. Большею частью вложенное из газет, книг, разговоров, да естественный зверь» (2 июня 1948); «…надувательство природы с „я“» (14 августа 1949); «…чувство обманности „я“, полная зависимость от всего» (9 октября 1949). В качестве примера нейтрального в эмоциональном плане размышления о «Я» можно привести некоторые отстраненные, «схоластичные» рассуждения: например, 28 октября 1945 г. и 17 февраля 1946 г. Вавилов задается вопросом о близнецах, абсолютно идентичных материально – будут ли при этом различаться их «Я»?
4.7. Резонанс
Физический термин «резонанс» Вавиловым используется в широком, общеупотребительном смысле – просто как совпадение, соответствие, слаженная работа. Хотя записи на тему отделенности, отчуждения «Я», субъекта от мира и/или других «Я» есть и в ранних дневниках («…почему я, часть мира, чувствую себя от мира отделенным» – 17 ноября 1909), слово «резонанс» в подобных рассуждениях появляется только в сороковых годах. «…вся задача в установлении резонанса между „своим“, между „душой“, стремлениями etc. и общим» (4 апреля 1941). «Биологический идеал сознания, очевидно, его полный резонанс с бытием» (15 июля 1945). С июля 1946 г. этот термин начинает употребляться значительно чаще: «В мире бывает столько красивого, т. е. находящегося в резонансе с „я“» (19 июля 1946). «Если достигнуть резонанса „желаний неведомых природы“ и тенденций сознания – то жизнь идет так, как надо, „как задумала природа“. Если этого нет – трагедия и она – распространенное явление в интеллигенции» (12 октября 1947). «„Самодвижущаяся материя“, нет даже утешения в природе, которая задумала какой-то фокус. Надо настроить в полный резонанс сознание, я с этим самодвижением» (23 ноября 1947). «Такая тяжесть – это „я“, когда оно расстраивается и выходит из резонанса с миром» (20 февраля 1948). «Выпадение из резонанса очень мучительно, и скорее бы конец. Либо надо всеми силами стараться попасть в резонанс» (7 марта 1948). «„Тот счастья полного достиг“, у кого машинное существование в полном резонансе с машинным сознанием» (11 апреля 1948). Сознание – «…в жизни оно должно быть в резонансе с нею и, по крайней мере, с нею вместе развиваться, обогнать нельзя» (18 апреля 1948). 23 декабря 1949 г. Вавилов, в который раз задумываясь о влиянии психики на материю, удивляется: «Почему-то надо находиться в психическом „резонансе“ с действительными материальными событиями».
4.8. А. С. Эддингтон в дневниках
Выдающийся астроном, физик, а также философ А. С. Эддингтон (1882–1944) упоминается в дневниках семь раз. Первые три раза – в апреле 1916 г., когда Вавилов на фронте читает его книгу по космологии «Движения звезд и структура вселенной»: «Пишу сейчас (утром), на столе букет свежих лютиков и книжка Eddington’а. Для меня это α и ω, остальное суета» (11 апреля 1916). «Почти весь день дома, за Eddington’ом, которого сейчас кончаю. Увы!
„Зачем же небо без границ
И где же Ты, Творец?“
Вселенную поняли, ограничили, но за нею новые вселенные, новые спирали, и в мире становится душно, все растяжимо и все безгранично» (12 апреля 1916). Вновь об Эддингтоне Вавилов пишет в 1942 г.: «…в чемодане Эддингтон „Philosophy of physical science“[620] ‹…›. Эддингтон рвется за пределы человеческих рамок и кажется: вот-вот вырвется. Вся физика, по Эддингтону, – „селективный субъективизм“, основные законы вплоть до „универсальных констант“ определяются „человеческим“. И, насколько мог понять, сознание – это как раз абсолютное и сверхчеловеческое. Что-то вроде кантианства на современной физической основе. Но вырваться все же не удается, а в конце концов остается довольно жалостная и едва ли верная абстракция» (20 сентября 1942). Через два года критике «идеалистической философии Эддингтона» Вавилов посвятил несколько абзацев в своей главной философской статье «В. И. Ленин и современная физика». В качестве примера того, что «фидеизм и идеализм» могут «прокламироваться» изощренно, Вавилов прошелся по некоторым утверждениям из книги А. Эддингтона «Философия физической науки» – «по внешности с блеском написанной и увлекательной». «Идеалистические склонности автора хорошо известны по многим другим его сочинениям, но здесь А. Эддингтон высказывается особенно ясно ‹…› „Мы доходим, – говорит совершенно откровенно Эддингтон, – до позиций идеалиста, противопоставляемых материалистической философии. Часто объективный мир – это мир духовный, материальный же мир субъективен в смысле «селективного субъективизма“ ‹…› Можно сказать так: Эддингтон надеется, что достаточно умный человек, один в темной комнате, не знающий внешнего мира, принципиально может предсказать все основные физические законы, со всеми входящими в них универсальными постоянными. ‹…› Удача обозначала бы, с нашей точки зрения, что человеческий мозг содержит совершенное отображение мира, переданное ему по наследству. Мы убеждены, однако, что знания приобретаются длительным и трудным индивидуальным опытом и очень далеки от совершенства» ([Вавилов, 1944], с. 129–130). Мысль о необходимости для субъекта внешнего мира многократно повторялась Вавиловым и без привязки к идеям Эддингтона, это его искреннее убеждение. Однако и Эддингтон – при общепризнанной теперь завиральности некоторых его физико-философских идей – куда более сложен, чем это рисует в статье Вавилов; будучи все-таки сначала физиком, а потом уже философом, Эддингтон сам разбирает и прямо опровергает многие возможные возражения сродни вавиловскому. То, что Вавилов вступил в полемику с Эддингтоном, его интерес к философии Эддингтона значит больше, чем критика: Вавилов чувствовал, что на самом деле их с Эддингтоном позиции во многом близки. По Эддингтону нельзя «…получить полного представления о мире до тех пор, пока мы будем отделять наше сознание от мира, частью которого оно является» (цит. по: [Козенко, 1997], с. 109). По Вавилову: «Сознание (наука!) это окно, через которое природа смотрит на себя самою. Особенно глубоко, по-видимому, не заглянешь, и окно в большинстве случаев (по крайней мере по Эддингтону) на самом деле оказывается зеркалом[621]» (18 декабря 1946). «Я – не я, а окно, через которое мир смотрит на самого себя» (30 декабря 1947). «Можно ли разбить это матовое окно психики и заглянуть за него?» (18 декабря 1950). Суть своей философии Эддингтон в 1920 г. образно описал следующим знаменитым впоследствии пассажем: «Мы обнаружили таинственные следы на берегах неведомого. Мы сконструировали солидные теории, одну за другой, чтобы обосновать происхождение следов. Наконец, мы преуспели в воссоздании того существа, которое оставило следы. И что же? Это наши собственные следы» (перевод дается по: [Козенко, 1997], с. 103). 6 марта 1949 г. Вавилов записывает сходную мысль о самообнаружении наблюдающего в наблюдаемом: «Странное самообозрение природы (имею в виду „я“ и сознание). В этом самообозрении, по-видимому, весь смысл бытия». При такой явной перекличке идей, однако, видны не только сходство мировосприятий Вавилова и Эддингтона, но и полная их противоположность. И тот и другой пытаются верить, что реальность и сознание тождественны, но Вавилов, несмотря на «страшный ледяной, как мороз градусов в 30 с ветром, „объективный материализм“» (31 декабря 1941), вновь и вновь зачем-то стремится убедить сам себя, что природа первичнее духа. «Сознание даже самое философское определяется бытием. ‹…› Одним словом, „смирись, гордый человек“ и „бытие определяет сознание“. Сама по себе мысль не многое может» (15 июня 1941). «Удивительно одно, бедность, прозаичность, элементарность и даже грубость сознания. Несмотря на все поэтические подпудривания со времен Гомера до Пушкина человеческое сознание, „Психея“ было грубым – материалистическим. В этом, пожалуй, самый неопровержимый аргумент материализма» (12 ноября 1950).
4.9. Мысли о смерти
Меня страшит собственное спокойствие. Смерть так проста, так нужна и так не страшна, вроде укола шприцем, а между тем она кончает иногда сложнейший клубок самолюбивых противоречий, трагедий всякого рода, разрешает все эти огромные литературные и философские горы, нагороженные людьми. Раз… и человек превращается в родного брата камню и стулу, да еще с несравнимо меньшей прочностью. Неужели на самом деле это так просто? Неужели весь сложнейший аппарат памяти разлетается, как дым от этого… раз? Странная прерывность, ни на что в природе не похожая. Исчезает… субъективное. Но не объективнее ли или, вернее, несомненнее это субъективное всего объективного?
Старость и смерть нужны уже потому, что все равно развивающееся сознание одного человека привело бы, вероятно, к смерти.
Мне с каждым днем становится все яснее и понятнее, и, кажется, вот-вот мир будет постигнут во всей его неприглядности. Этого «вот-вот» не случается, в последнюю минуту соскальзываешь и ловишь себя на обычных обывательских интересах. Но все же пробыть в состоянии «пятидесятилетнего» лет пятьдесят без помех – обозначало бы, вероятно, такое постижение мира, которое неизбежно стало бы самоотрицанием.
Перенос знаний и выводов о мире и обо всем от одного к другому и в особенности от старого к молодому очень несовершенен. Самое глубокое и основное, по-видимому, не передашь ни в словах, ни в формулах: «Другому как понять тебя». Вот эта невозможность и спасает человечество от самоуничтожения. Гибнут люди, а не человечество. А от человека к человеку, по-видимому, могут передаваться только «биологически полезные» знания.
Куда лучше у женщин. Среди женщин самоубийцы – редкость. βίωσ[622] побеждает.
Сознание вращается в определенных рамках. У зверей еще ограниченнее, еще проще – а потому жизнь так проста и естественна.
Память. Без нее сознание, я, ум теряют всякий смысл. Беспамятной душе не нужно никакое бессмертие. А между тем память слабнет, бледнеет – это и есть прямой и самый простой переход к смерти, притом полной, абсолютной, без всякого бессмертия.
[Погибшему шоферу] Каткову я завидую. Такая неожиданная, моментальная, механическая смерть. Оглядываюсь, зацепляться не за что. Ни Goethe, ни Шекспир, ни Ньютон, ни Достоевский, ни Эйнштейн – никто не нашел этой зацепки. Чем дольше эволюция, тем яснее, что ее нет. Смерть так же проста и ясна, как хождение по улице, падение камня. Пока действуют молодые физиологические двигатели, перед сознанием туман и обман. А в старости (особенно такой средней, как 53–54 года) все особенно страшно. Физиология отпадает, сознание еще ясно.
[На тему смерти см. также дневниковые записи в этой книге от 9 апреля 1916 г., 22 сентября 1940 г., 2 марта 1943 г., 3 августа 1944 г., 2, 9, 23 декабря 1945 г., 28 ноября 1948 г.]
4.10. Примеры ранних философских рассуждений
О хаосе и о порядке. Что такое хаос? Понимать, что ли, под ним библейское: «земля была неустроена и Дух Божий носился над водами». Или полагать с Кантом и Laplace’ом, что хаос это первобытная туманность? Я уже в самом заглавии отметил, что хаос – противоположность порядку, беспорядок. Но вот тут-то и загвоздка, во-первых, никто, в сущности, не представляет себе ясно, что такое беспорядок, а во-вторых, никто под хаосом истинного беспорядка не подразумевает. Правда, «писатели» и «поэты» при случае говорят о «хаотическом беспорядке», что-де в комнате у «него» был «хаотический беспорядок» или что волосы «ее» были в хаотическом беспорядке. Но у меня сейчас речь не о прическах, а потому поэтический «хаос» отложим в сторону. Итак, что же такое беспорядок. Говорят, что молекулы газа находятся в беспорядочном движении, или вот Кант говорит о первичном, «туманном», «небулезном»[623] беспорядке. Конечно, все это полнейший произвол; почему движения земли – порядок, а движение молекулы беспорядок. Слишком уж неосновательный критерий – сложность явления. По-моему, и к этому-то я все и веду, беспорядок – беззаконие, красивей выражаясь, – чудо. По-моему, безвидная и неустроенная земля именно порядок, закон и вмешательство Духа Божьего, творение им рыб и птиц, разделение земли на море и сушу именно и есть хаос, беззаконие, беспорядок, чудо. Попробую вообразить себе полный хаос. Это было бы вот что: 1) закон тождества бы исчез; 2) закон непроницаемости также… но, ей Богу, дальше не могу, одним словом, «плюй на все и торжествуй». Хаос, безусловно, невообразим. Остановлюсь лишь на одной детали, по поводу которой я, собственно, и начал говорить о хаосе. Если бы времени не было, хаос был бы невозможен. Неизбежное условие хаоса – время. Ничто хаотическое немыслимо в данный момент. Беспорядок – нарушение порядка, нарушение бывшего уже случая, а это, очевидно, возможно только во времени. В этом интереснейшем обстоятельстве, думается мне, лежит некоторый просвет в область решения о так называемых «законах природы». Эти законы неизбежны и если объяснимы, то в свою очередь «законами». Если дано пространство и время, то хаос, мысленно, возможен; если дано только пространство, а мысленно это возможно, то хаос невозможен; «законы» очевидны. Итак, решение вопроса о «законах природы», может быть, таится в вопросе о «Raumzeitsystem»[624]. Я этим вопросиком займусь на свободе.
Как-то тут, на днях, гуляя по лесу и «любуясь красотой вечерних пейзажей», начал сравнивать живопись и науку. Я беру живопись, без всякого эстетического элемента, не саму по себе, а как «etwas darstellendes»[625]. Сходство науки и живописи, конечно, самоочевидное, то и другое перевод с действительности. Если эту самую действительность представлять себе как, положим, стихотворение, то наука будет точным переводом, так сказать, подстрочником (при том подстрочником хорошим, где каждое слово объяснено, выведены законы образования предложений u. s. w.[626]), живопись будет переводом в стихах, тем же размером, с сохранением соответствующих аллитераций u. s. w. Но дело не в том, а вот в чем. Живопись в своем переводе почти абсолютно свободна, наука же абсолютно связана. В живописи творчество вполне возможно, в науке же оно невозможно совершенно (я, конечно, не говорю о творчестве методическом). Вот тут и ist der Hund begraben[627]. Уж очень много с этим связано. Я думал раньше, что наука и природа вещи разные, что наука есть что-то совершенно самостоятельное, творческое. Вопрос колоссальной важности, возможно ли свести науку к математике, связан с вопросом о связанности науки всецело. Я не говорю о логике (хотя в конце можно бы было и о логике заговорить). Положим, что логика, conditio sine qua non est[628]. Положим, что такие же conditii[629] будут пространство и время. Кроме геометрии и кинематики мы ничего не создадим и не поймем; в физике и механике (а тем более в других науках) есть всегда что-то третье. Дайте мне массу, я создам механику. Все науки – этим третьим обусловлены. Творчество возможно только в геометрии и кинематике («задачи»), здесь мы свободны в выборе вида функции. В динамике же, положим, мы уже совершенно несвободны. Если мы и задаемся задачками вроде определения траектории тела с массой m, движущегося под влиянием отталкивания массой m’ по формуле mm’/r5, то в конце концов это окажется просто даже логическим абсурдом. Итак, присутствие этого «третьего» «данного», этого «положим» делает невозможным сведения всякой науки к математике. Математика может дать нам три реальные величины: время, пространство и скорость, s, t, s/t (не говорю пока ничего о принципе относительности, который и эти величины ограничил действительностью). Ученому приходится черпать в природе, а не в голове своей материал. Отсюда необходимость экспериментальной науки. Я еще не разобрал вопроса, неизбежна ли наука, т. е. можно ли выдумать какую-либо другую науку (т. е. провести ее строго логически): но пока довольно и этого; тема чрезвычайно интересная, и над ней подумаю еще. С этой темой, если угодно, можно связать Бога, целесообразность u. s. w. aber jetzt genug[630].
Из области Gedanken – Experimente[631]. Предположу, что я помещен в абсолютно замкнутую изолированную систему, т. е. исключено всякое общение с другими системами, но в систему включены все «блага культуры», т. е. книги, картины, музыка, инструменты и прочее. Спрашивается, за что первое я схвачусь, что начну делать и буду делать. Система пусть замкнута абсолютно, т. е. все, что я делаю, остается в настоящем и в будущем только для меня. Одним словом, solo ipso sum[632]. Эксперимент очень интересный в смысле понимания себя самого, себя, очищенного от прочего. Писать бы я, конечно, ничего не стал, смешно, право, ведь это-то уж, конечно, для других и только изредка для «другого» себя, т. е. как воспоминание. Читать бы я стал, но кого, конечно, не Voigt’a или Planck’а, а Дюма, Пушкина, Гете, критиков, эстетов и газеты (я газеты читаю именно как «Дюма», а вовсе не из-за любопытства), одним словом, я стал бы эстетом… Но это не главное, совсем не главное, главное в том, что это опостылело бы довольно скоро и, безусловно, я взялся бы за науку, и только, конечно, за физику и математику. Почему? Ну, тут уж, кажется, область биологии, которую я недолюбливаю[633], почему? да потому что математика и физика – эстетический труд, а труд (вот тут-то именно и есть биология) conditio sine qua non est[634]. Между прочим, я сейчас еще не решил, стал бы я ломать стенки своей замкнутой системы, если бы к тому представлялась возможность, может быть – и не стал бы, а может, сломав и осмотревшись вокруг, опять бы починил. Я вовсе еще не исчерпал (даже не начинал черпать) всех следствий эксперимента, займусь ими после.
Вчера ночью вышел на балкон и сидел с полчаса, глядя на звезды. Ведь это сыпь вселенной. Пространство между светилами заполнено энергией, излучаемой всеми ими, а они сами, таинственные излучатели, – берут ее откуда? А что, если бы прошли мириады световых годов и вся энергия равномерно распределилась бы по безмерному пространству. Настала бы Нирвана – ничто. Движение, жизнь создает только разность потенциалов – исчезает она, исчезает все. Мира нет, где та разница, которая разделяет сущее от несуществующего? Мир, равномерно заполненный энергией, столь же пуст, как и мир пустоты.
Все кругом об одном, только об одном, и облака, и солнце. И опять один и тот же несносный ответ: «Все минутное, земное разлетается как дым». Бревно истлевает, солдат умрет, солнце погаснет и рассыпется, облака растают, атом разлетится вдребезги, на всякие α и β частицы. Нет спасенья. Разлетятся государства, земля. Одна особь, один diskretum[635] – цель и вечен, и нет для него времени – все, das Weltall[636]. Закон сохранения – вот та вечная, самая ценная истина, которую нашел человек. Почему энергия не застыла от века в потенциальной, величественной сонной форме. Кому и зачем вздумалось играть в discretum? А это только игра, игра жестокая, но, пожалуй, веселая. 1) Существование энергии в пространстве[;] 2) Дискретная кинетическая форма энергии: вот две Welträtsel[637], настоящие, неразрешимые. О пространстве не стоит говорить, оно condition sine qua non est[638]. Время – следствие дискретности. Каждая гадина, вошь, бревно считает себя за Weltall и всегда солипсично. Только я, только я одна. И закон сохранения[639] – вовсе не найден, он инстинктивен, он больше желание, чем истина. Раз есть энергия и дискретность ее – «жив Бог»… Но жива ль душа моя? Этот Бог – жестокий, играющий, вне всего. И именно игра в discretum, в его солипсизм, пожалуй, забавнее всего. Сохранение, долговечность особи обусловлена концом, смертью другой, и из этого возникают веселые войны, борьба людей, миров. Война всюду и всегда, и только там – горé – der Herr[640], вечный, потому что неизменный – знает мир. «Du bist ein Teil und stehst doch ganz vor mir»[641]. А если бы часть почувствовала бы себя только частью, мир бы смолк, онемел и стал безжизненным куском, болтающимся в пространстве. Стоит ли жить? Но стоит ли задавать такой вопрос. Почувствовать себя часть[ю] – значит умереть, но почувствовать это неизбежно, и жизнь не лучше, не хуже смерти. «Dum loquimur fugit invida aetas»[642]. Кто-то за нас разрешает все вопросы…
4.11. Сомнения в атомизме. «Целое»
Сомнения в незыблемости и первичности идеи атомов можно найти в ранних дневниках. В рассуждении о «принципе индивидуации» от 2 декабря 1909 г. (оно приведено в приложении 4.1) физик-первокурсник Вавилов доходит до утверждения, что «абсолютно неделимого нет», и объявляет задачей науки «найти новую точку зрения, вне нелогичного – атома». Безразличие к атомизму звучит через год: «В науке вовсе не важно знание, а только познавание. ‹…› Наука не миросозерцание, а познавание, жизнь, и я, да простят мне миросозерцатели, обеими руками крещусь, когда рушится атомистическая гипотеза, когда рушится и электронная и всякая другая; рушилась одна, народилась другая; все дело в „standpoint’e“[643]. От науки до эстетики один шаг» (5 апреля 1910). Еще через год, 4 марта 1911 г., Вавилов делает большую малопонятную запись, посвященную «вращающейся дискретности», в которой много внимания уделено атомам, но критическое отношение к идее атомизма уже отсутствует: «Атом с бесконечной скоростью и с бесконечным числом степеней свободы может представить нам бесконечную вселенную бесконечной твердости. Атом, вращающийся с конечной, но большой скоростью, мог бы служить моделью (с некоторыми ограничениями) нашей вселенной. Во всяком случае, движущийся (или еще лучше в частном случае вращающийся атом) очень серьезная и остроумная вещь. Da mihi individuum et motio et mundus creabo[644]. Дайте этому атому еще некоторый „дух“, так, право, я берусь всю бесконечную великую вселенную объяснить движением одного бесконечно малого атома. Это не так трудно и право можно послать к черту всю физику, если бы был уверен в существовании, быть может, чертика с свободой воли (остальное дано в первом законе Ньютона, к нему нужна маленькая поправка в виде нового 2-го закона, вводящего вместо vis impressa vis intellecta[645], ну, там, чертика[,] Deus’a[646] или
что-либо подобное)». Следующие несколько десятилетий идея атома, по всей видимости, уже просто не могла быть подвергнута философской критике экспериментирующим физиком-оптиком (теория люминесценции существенно опирается на понятие атомных энергетических переходов), председателем Комиссии АН СССР по атомному ядру, философом-материалистом и т. п. Максимум свободомыслия, на которое отваживался в этот период Вавилов, – тайные записи в дневнике о сознательности атомов. В поздних дневниках первые намеки на возврат к прежним сомнениям появляются в 1942 г. и вначале больше похожи на поэтическую метафору. Под впечатлением повести «Праведники» Лескова Вавилов записывает: «Человек больше суммы молекул» (21 июня 1942). Интерес к поэме Лукреция «О природе вещей» в 1943–1945 гг., завершившийся публикацией философской статьи «Физика Лукреция» (1946), вероятно, можно объяснить вновь появившимся желанием как-то переосмыслить атомизм. По дневниковым записям этих лет видно, что теории античных атомистов причиняют Вавилову страдания и вызывают отвращение или ужас, «безрадостный материализм» – не удовлетворяет. «…в ничто исчезает сознание, оставляя бездарные атомы и молекулы» (30 марта 1944). В итоге появляются мысли вроде следующей: «Кажется, что в философском отношении атомизм – коренная ошибка. Не „всё“ из атомов, а, наоборот, атомы из „всего“» (7 августа 1946). Эта новая для личной философии Вавилова философская категория – «всё» – со временем меняет название на «целое». Термин «целое» (противоположность миру, аналитически разделенному на атомы) появляется в нескольких записях последних лет жизни Вавилова и напоминает о юношеских планах «с космосом слиться» и о восторге от тютчевского «Всё во мне, и я во всем». «Физическая попытка перенести основы сознания и U. R.[647] на сам атом – электрон, протон, фотон и т. д., по-видимому, ошибочна принципиально. Нужно исходить из целого – „мира“. Но как это воплотить? Эйнштейновские попытки? Примитив» (21 апреля 1946). Возможно, в связи с этим новым/старым направлением мысли Вавилов в феврале 1948 г. прочел книгу Н. Н. Страхова «Мир как целое», слово «целое» появляется в далеких от физики философствованиях: «…„я“ должно быть полностью поставлено на службу целого, находиться в полном резонансе с целым» (9 октября 1949). Это направление мысли явно непросто давалось Вавилову: «Сомнительное постоянство „целого“, о котором ни у кого никакого представления» (12 марта 1950). Тем не менее в качестве некоторого резюме можно привести запись от 15 января 1950 г.: «…что – начало? По Демокриту и Эпикуру – атомы? А не вернее – „целое“, порождающее атомы? Науку ставить вверх ногами? До сих пор она строилась от атомов к верху, и во многом удачно. Но вот все эти чудеса – Ungenauigkeitsrelation, элементарная статистика, сознание – не от целого ли это? // Несчастие, как перепрыгнуть!»
В связи с концептом «целого» можно также упомянуть возрастающее внимание к понятию сложности. Намеки на это есть уже в статье «Физика Лукреция», где описывается, как «исчезающе малое механическое свойство в сложных системах, составленных из огромного множества первоначал, может повести к возникновению сознания и свободы воли» ([Вавилов, 1946], с. 175). Вновь мелькает интерес к теме сложности в записи от 19 июля 1946 г. (сознание – «это что-то свойственное только сложному?»). В самых последних набросках («Научные заметки» от 7 и 8 января 1951 г.) Вавилов опять пишет на тему «все и атомы в их диалектической противоречивой связи», а также уделяет внимание идее сложности: задается вопросом, почему «статистические свойства обнаруживаются только в сложных частицах? ‹…› Статистический распад нейтронов и мезонов не свидетельствует ли об их сложности?» и т. п. – и касается связи сложности и сознания (случайность, «спонтанность», то есть, в понимании Вавилова, свобода воли, оказывается свойством именно сложных систем).
4.12. Мысли о памяти
Память, вот источник веры в судьбу, источник всех этих гаданий и предсказываний. Жизнь, история держится вся в памяти и поневоле кажется сегментом картины, неизвестные части которой задернуты мистическим флером судьбы, но уже существуют, уже кому-то известны.
Я, это изменяющееся от рождения до смерти, фикция, существующая только сейчас. Страшное горе, смерть близких через некоторое время сглаживается и даже совсем исчезает. Память о прошлом – кажется единственная связь этого «я», дающая какую-то видимость существования. Отсюда жизнь для других. «Лучше не жить, чем не оставить следа своего существования» (слова Наполеона). Что из этого следует? Пока не знаю. (Ответ, вероятно, тоже эволюция.)
Привычка, повторяющиеся наблюдения и ощущения последнего времени составляют наиболее сильную часть «я». Сначала новые наблюдения и ощущения встречаются «я» в штыки как чужое, затем врастают в него и создают это самое «я». Память о прошлом – это самое тонкое и нежное в «я», а вот эти ощущения последних часов, дней и недель, конечно, фундамент. Потому-то так жалко от них уходить. Этот уход – замена «я» последнего времени новым, т. е. что-то вроде смерти, в которой, правда, нет замены.
Носиться по белому свету, рвать браки, людские отношения, иметь «короткую» память – вот средство совсем избавиться от неприятных ощущений смерти.
Память. Ею держится душа человеческая, человеческая гордость. Содержание души пропорционально памяти. Начало потери памяти – начало реальной смерти. Кругом у людей память в лучшем случае практическая – помнят номера телефонов, трамваев, нужные лица. А память о деталях, «художественная» память почти отсутствует. Люди без души. Историзм – выражение настоящей душевности. Хотелось бы поразмыслить о памяти.
…этот магический город формирует людей на свой лад. Люди здесь становятся совсем иными, петербуржцами, ленинградцами. Так точно «я» формирует вещество в мозгу, сохраняя десятки лет память, несмотря на то что все молекулы и атомы сотни раз полностью изменились.
Ungenauigkeitsrelation[648] – по-видимому, есть выражение элементарного сознания и Я у электрона. А память у сложного организма – остающийся след «свободного выбора» (результат действия «усилителя»).
Хотелось прожить последний десяток лет в ретроспекции на мир и на себя.
Неужели память, история только отбросы, а нужно только «сейчас»?
19. К анализу памяти
Вернулся тут к писаниям воспоминаний. И вот развертываются в памяти большие страницы с многими мелкими подробностями о событиях, виденных 45–50 лет назад. Можно, конечно, пустить кинокартину, снятую полвека назад, для этого нужно только, чтобы она сохранилась и был проекционный аппарат. Но где то место в человеческом мозгу, полностью изменившемся за 50 лет, для хранения всех этих картинок более тонких и сложных, чем кинокартины? Эти картины памяти вовсе не отпечатки «сгущений» – это сложный комплекс понятий, слов, наблюдений, мыслей. Но замечательно вот что. В этих «картинах памяти» почти не осталось ничего личного. Ни самолюбия, ни восторгов, ни ненависти, ни любви. «Добру и злу внимая равнодушно», память разворачивает эти картины прошлого с поразительной глубиной, реальностью. По этим картинам можно читать и даже рассматривать их «в лупу». Целого эти картины не составляют, они разрозненны, эти листы, произвольно завязанные в общую папку.
Сны, конечно, комбинируются из этих папок. Нет сомнения, что все «картины памяти» в живом человеке связаны с его машиной. Человек может забывать, терять память, пропадает ключ от папок. Мы веруем, что с распадом мозгового вещества данного человека навсегда исчезают «картины памяти», как при пожаре архива навсегда погибает написанное в документах, в нем хранившихся. Верна ли эта аналогия? Как представить себе безграничное разнообразие «картин памяти», опирающихся на дискретную клеточную мозговую структуру? Этого никто не знает, но теперь на это отвечают «машинками памяти», хотя им очень далеко до того, о чем идет речь.
«Картины памяти» при этом чисто психического характера. Они «поэтичны», «художественны», носят элементы обобщения, типизации и предназначены для данного «я».
Все это к вопросу о сознании.
[Рассуждения или яркие высказывания о памяти также есть в записях от 5 августа 1938 г. (эта запись приведена ниже в приложении 4.13), 28 апреля 1941 г., 9 января и 6 июля 1944 г., 8 июля 1945 г., 20 апреля и 13 августа 1947 г., 18 января 1948 г., 7 января 1951 г.]
4.13. Вавилов о науке
Философские статьи на тему «Ленин и физика» и им подобные – не единственный и, как уже очевидно в исторической перспективе, не главный вклад Вавилова в философию и методологию науки. Вавилов написал множество работ по истории физики – книги, журнальные статьи, статьи для энциклопедий, предисловия к переводам трудов классиков, – охватив период от Античности до XIX в.[649] История науки служила одной из главных опор веры Вавилова в общий прогресс человечества. «Сейчас гимназист знает больше Эвклида и Ньютона. Это замечательное свойство знания. Все остальное обращается вспять, флуктуирует. А здесь excelsior[650]» (14 июня 1942). «…история науки – это история редчайших флуктуаций, развивающихся одна из другой и направленных в одну сторону. Это совсем не похоже на всякие прочие истории» (14 февраля 1943).
Осмысление и описание истории науки – лучшая форма исследования ее (науки) философских и методологических составляющих. Некоторые из таких идей Вавилова по методологии науки, остававшихся малозаметными на фоне его парадной борьбы за диалектический материализм, уже описаны. Так, в статье «Сергей Иванович Вавилов как историк науки» [Визгин…, 2011] уделено внимание концепции Вавилова о трех стадиях развития физики, отличающихся методом построения теорий, – «метод гипотез-моделей» сменяется «методом принципов», а затем «методом математической гипотезы», – а также его утверждению, что «история науки может и должна стать истинной и единственной „теорией познания“ взамен многих искусственных гносеологических построений» ([Вавилов, 1933], с. 212).
Также оригинальным (и в то же время созвучным некоторым распространившимся позже модным идеям философии естествознания) признан – см.: [Визгин, 2019] – так называемый «ошибочностный подход» Вавилова к истории науки, который он лишь «анонсировал» в дневнике, но, к сожалению, так и не реализовал: «Давно следовало написать на тему об „Errare humanum est“[651] в области науки. Идолопоклонства перед ученым, превращающегося в „низвержение идолов“, таким образом можно было бы избежать. // Галилей – плагиат телескопа, нелепая теория приливов и комет, Декарт сплошная ошибка, Ньютон – смехотворная первоначальная теория капиллярности, „теория“ двойного лучепреломления, отрицание разнообразия дисперсии, не говоря уже об „Толкованиях на апокалипсис“ и пр. Эйлер – ужасное забвение и непонимание принципа Гюйгенса, Ломоносов – совершенно ошибочная теория света, незнание литературы, Менделеев – „более чем странная“ (как говорят) теория газа при малых давлениях и „попытка понимания мирового эфира“, постоянные ошибки Эйнштейна, Майкельсона и так без конца. // Это нужно твердо усвоить – на ошибках вырастает наука» (31 июля 1938).
Далее приведено еще несколько интересных мыслей Вавилова из дневников относительно науки вообще и физики в частности.
«На свете лучшее – физика. Физика – это наука, и наука – это физика. Все остальные – с математики, астрономии до зоологии и ботаники – только ее прислужники. В физике нет ни капли служебности. Сама в себе. Быть физиком и даже таким плохим, как я, – уже счастье. Быть физиком – это значит хоть час в день чувствовать себя хорошо. С какою гордостью говорю я, что я физик. Это уж патент на благородство – я в физике, вероятно, ничего не сделаю… Мало знаний и метода, но люблю я ее превыше всего» (12 октября 1913).
«Физика, в сущности, самая настоящая метафизика – потому что она имеет дело с фактом, с индивидуальным. Ни дифференциальные уравнения вроде Maxw[ell’ овских], ни модели от метафизики не свободны, не свободна и математика от определенной логики. Поэтому религиозной метафизики бояться не нужно. И, слава Богу, что еще не потеряна возможность быть метафизиком» (24 декабря 1913).
«Боже мой, какие проволочные заграждения, фугасы и волчьи ямы квантов и электронов готовятся для всякой фантазии. Попытаться решать Gravitationsproblem с точки зрения наивного реализма – только наивное занятие» (3 января 1915).
«Схема дарвинизма, как представляю я себе, такова: // 1) Данными предполагаются в живом организме наследственность и изменчивость. Наследственность – сильная, настойчивая тенденция к воспроизведению, изменчивость – результат воздействия среды. // 2) Изменения подчиняются в основном физико-химическим закономерностям и никакого отношения не имеют к тенденции сохранения вида. // 3) Если изменения оказываются хорошо соответствующими условиям среды, индивидуум имеет в итоге борьбы за существование большие шансы на выживание. // Und so geht’s[652]. Генетика как будто бы доказала „квантовый“ характер изменчивости, не затрагивая дарвиновской схемы. // В этой машине, насколько понимаю, загадочна наследственность. // Меня интересует параллель с человеческим изобретательством. // 1) Наследственности в деятельности человеческого (и даже родового) мозга соответствует память, изменчивости те флуктуации мысли, наблюдения, опыта, из которых рождается всемирное тяготение, радиоактивность, галактики и пр. // 2) Флуктуации мысли, наблюдения и опыта – явление не изученное. Т. н. „вдохновение“, с которым хорошо знаком и которое трудно заманить намеренно. // 3) Соответствие условиям среды, „борьба за существование“ в мире научных идей вещь обычная. Открытия интерференции, дифракции, поляризации лежали 1 ½ века неиспользованными. „Народно-хозяйственное значение“, „актуальность“ из той же области. // Und wieder so geht’s[653]. // Схема аналогичная, а по результатам иногда совпадающая» (5 августа 1938).
«Все больше убеждаюсь в огромном нашем невежестве в области биологических и социальных явлений. Несомненна только математика, физика и техника. История – ничуть не лучше исторических романов. Биология – один мистический гипноз естественного отбора что стоит! Социальные знания во времена Гитлера становятся сказками старой няни» (13 апреля 1943).
«2. О роли математики в современной физике. Об особой, эвристической роли математики в современной физике я много раз писал. Сейчас я хотел отметить только чересчур большую гибкость и емкость математики. Посредством вероятностных функций, многомерных пространств, функций комплексного переменного она, оставаясь в пределах логики, точности – в состоянии заводить в явно метафизические области, причем получающиеся выражения могут вполне соответствовать опыту. Где же критерий истины? Как будто бы все в порядке – и опыт и логика. Говорят, что есть еще один критерий – философский. Если разобраться в этом значении конкретно, то обнаружится требование модельности. Но ведь это требование привычки и житейского удобства» (НЗ, 12 ноября 1950).
Рассуждения о математике есть также в записях от 17 февраля 1910 г. и 16 марта 1910 г., о математике, астрономии и физике – в записях от 21 и 30 ноября 1910 г. («Мне думается, будет время, когда математика с физикой сольются, они сестры…»).
Встав во главе советской науки, Вавилов вынужден был высказываться о ее взаимодействии с обществом, в том числе отвечать иногда на вопросы о вмешательстве государства в научные споры. «Вчера трехчасовой прием англичан Bernall’ а[654] и Crowther’а. Ответы на самые трудные вопросы. На основное ответил: „Советское государство за отделение церкви от государства, но ни в коем случае не за отделение науки от государства. Наука – основа советского государства, и государство интересуется своей наукой и высказывает свое мнение о ней“» (4 сентября 1949). Эффектная формулировка «отделение науки от государства» – находка и своеобразное предвосхищение Вавилова. Дословно о том же – хотя и призывая к обратному – писал спустя несколько десятилетий известный «эпистемологический анархист» П. Фейерабенд (1924–1994): «Наука есть одна из форм идеологии, и она должна быть отделена от государства, как это сделано в отношении религии», «…отделение государства от церкви должно быть дополнено отделением государства от науки – этого наиболее агрессивного и наиболее догматического религиозного института».
4.14. Мысленные эксперименты
Вавилов любил мысленные эксперименты (так сам их и называя, иногда по-немецки – Gedankenexperimente). Несколько примеров из описанных в дневнике: с воображаемой изоляцией от мира (6 августа 1912 г., см. приложение 4.10); мысленный эксперимент с космическим кораблем, иллюстрирующий идею о влиянии иррациональной свободы воли космонавта на траекторию космического объекта (29 сентября 1941 г., приведен выше, в главе об увлечении Вавилова космосом); мысленный эксперимент «с ящиком, в котором заперты самые умные инженеры» – в связи с мыслями о демоне Максвелла (25 сентября 1945 г., см. приложение 4.5). Мысленным экспериментом 28 октября 1945 г. иллюстрируется идея о различии сознаний материально тождественных «близнецов» (по-современному – клонов). 18 августа 1946 г. описан воображаемый персонаж, абсолютно свободный ото всех исторически складывающихся привязанностей (расы, класса и т. п.). Дважды – 4 апреля 1941 г. и 26 февраля 1950 г. – описан мысленный эксперимент с Робинзоном на необитаемом острове, который, по Вавилову, не захотел бы продолжать жить, узнав, что других людей больше нет. 10 сентября 1950 г. Вавилов описывает следующий мысленный эксперимент: «Во время этих скитаний, работы и отдыха „мысленные эксперименты“. Можно представить себе все и всех, выполняющих в точности то же самое, что они делали, делают и будут делать. С одной разницей – отсутствием у всех сознания „за ненадобностью“, и без этого все выйдет, но вот на деле не так, даже у бегущей собаки есть упрощенное сознание. С этой точки зрения „нужное ей как пятая нога“. И только для этой пятой ноги ездим, смотрим книги и шкатулки». Интересно, что здесь[655] Вавилов точно предвосхищает широко обсуждаемый в современной «поп-философии» концепт так называемого «философского зомби» (p-zombie).