«Да, Сергей Иванович замечательный человек. Он организовал институт и не побоялся пригласить туда физиков сильнее себя» ([Фейнберг, 1990], с. 35). Сам Вавилов возглавил небольшую лабораторию люминесценции, которой руководил до последних дней жизни. Несмотря на кажущуюся в те годы малоперспективность для народного хозяйства и на то, что уже существовал отдельный Радиевый институт, Вавилов создал в ФИАНе также лабораторию атомного ядра (Д. В. Скобельцын, 1892–1990) и приложил большие усилия для развития этого направления физики [Визгин, 2002]. То, что ФИАН вскоре стал институтом мирового уровня – общепризнанная заслуга Вавилова. В воспоминаниях П. А. Черенков (1904–1990) прямо утверждал: «Я хотел бы подчеркнуть, что все главнейшие достижения института и его современное значение как одного из ведущих институтов страны, несомненно, обязаны широте профиля, предопределенной еще С. И. Вавиловым» ([Франк, 1991], с. 219). «…за 19 лет директорства Сергея Ивановича в два гигантских скачка институт и по числу сотрудников, и по площади помещений вырос в 50–100 раз» (воспоминания Е. Л. Фейнберга, [Франк, 1991], с. 280). При этом физики ФИАНа всегда отзывались о Вавилове как об идеальном администраторе, заботившемся об институте и не вмешивавшемся в исследования лабораторий. Даже начавшаяся в годы первых пятилеток кампания за плановость научных исследований, которую администратор Вавилов обязан был проводить, не нанесла особого ущерба.
В ФИАНе же было сделано главное научное – нобелевского уровня – открытие с участием Вавилова. Осенью 1933 г. было впервые зафиксировано, а в 1937 г. объяснено так называемое «излучение Вавилова – Черенкова» (или просто «черенковское излучение»).
Ко всем описанным занятиям Вавилова в начале тридцатых годов добавилось еще одно: написание философских статей. В 1933 г. он публикует первую из них «Старая и новая физика» [Вавилов, 1933] в сборнике «Памяти Карла Маркса» под редакцией Н. И. Бухарина и А. М. Деборина. Вавилов пишет в ней о важности изучения истории науки, о смене нескольких познавательных методик, о диалектическом восприятии кажущихся противоречий современной физики – сторонясь политики и идеологии. Следующая статья 1934 г. «Ленин и физика» также посвящена философии естествознания.
В мае – июле 1935 г. Вавилов совершает поездку по оптическим лабораториям и заводам Европы – посещает Варшаву, Вену, Милан, Рим, Флоренцию, Геную, Париж, Брюссель, Гент, Брюгге, Берлин.
Помимо всех уже перечисленных прямых административных обязанностей, Вавилов в тридцатые годы постепенно «обрастает» многочисленными дополнительными. С 1933 г. и до конца жизни Вавилов – председатель Комиссии АН СССР по изданию научно-популярной литературы. В 1933–1937 гг. – председатель Комиссии по изучению стратосферы при Президиуме Академии наук. В 1934–1935 гг. – заведующий секцией физики и математики Института истории науки и техники АН СССР и член ученого совета этого института. В 1935–1938 гг. – заместитель председателя физической группы отделения математических и естественных наук академии. С 1933 г. – член редколлегии журнала «Доклады АН СССР». С 1935 г. – председатель редколлегии журнала «Природа». Входил в Комитет АН СССР по подготовке кадров (1932), в Комиссию АН СССР по техническому снабжению (1937), Комиссию АН СССР по изучению спектров редких земель (1936), Комиссию по распространению радиоволн (1938), был членом Астрономического совета академии (1937) и Совета редакции словаря современного русского литературного языка (1938). С 1938 г. Вавилов – председатель Комиссии АН СССР по истории академии и председатель Комиссии АН СССР по атомному ядру.
В 1935 г. он становится еще и членом Ленинградского Совета депутатов трудящихся, а с 1938 г. – депутатом Верховного Совета РСФСР.
«Две души во мне живут…»
Карьерный рост Вавилова в самые «людоедские» годы советской истории заставляет предположить, что он поддерживал все происходившее в стране. Это не так. Он был «политически пассивен» и – кроме согласия занимать административные должности и публичного одобрения заботы социалистического государства о науке – не позволял себе в этот период ничего предосудительного.
К середине тридцатых Вавилов, помимо того что руководил двумя институтами, входил уже в добрый десяток комиссий, комитетов, советов и редколлегий. Однако такой административной карьеры сам он, похоже, не хотел. В сохранившемся в архиве Академии наук черновике письма середины тридцатых годов в Президиум академии [Ф. 596. Оп. 2. Д. 1а] Вавилов, приводя подробный почасовой расчет своей нагрузки, требует либо а) освободить его от семи из этих многочисленных должностей (в том числе от руководства ФИАНом), либо б) освободить от работы в Оптическом институте (ни то ни другое сделано не было). Также известны следующие слова основателя ГОИ академика Д. С. Рождественского о Вавилове: «Сергей Иванович! – со смешком сказал Дмитрий Сергеевич. – Знаете, он носит в кармане готовое заявление об уходе: оно подписано, нет только даты. Если наступит момент, когда от него потребуют согласие на что-либо совсем неподходящее, он его вытащит. Но решить, наступил ли такой момент, он никак не может» ([Фриш, 2009], c. 126).
В начале тридцатых годов кроме статей для энциклопедий, научно-популярных книжек по оптике, рецензий и переводов профессор-ударник и молодой академик начинает публиковать статьи на общественно-политическую тематику (первая – в газете «Известия», 1933, № 3 (3 января) – «За качественный рост науки»). Тема борьбы за теорию относительности сменяется более понятными начальству темами, вроде уникальной при социализме возможности планирования научных исследований. (В то же время, одобряя с трибун планирование в науке, Вавилов часто цитировал среди коллег строки из стихотворения А. К. Толстого: «Всход наук не в нашей власти, мы их зерна только сеем».) Еще одной темой, которая не вызывала внутреннего отторжения у Вавилова и при этом явно пришлась по душе начальству, была тема подтверждения современной физикой мудрых пророчеств классиков диалектического материализма. Вавилов не кривил душой – он и вправду видел в загадках физики особую философскую глубину (об этом речь еще будет идти особо), а также задолго до революции с интересом прочел книгу никому тогда еще не известного Ленина на схожие темы – «Материализм и эмпириокритицизм».
В своих статьях и речах Вавилов, в отличие от многих других выдающихся деятелей культуры тех лет, никогда не призывал раздавить троцкистско-зиновьевских гадов или очистить науку от вредителей. Вот самые звонкие, самые политизированные заголовки его статей тридцатых годов в газетах и журналах: «Свободное развитие науки и техники возможно только в Советском Союзе», «Поразительные подвиги» (о спасении челюскинцев), «Наша армия – наша гордость», «Маршал индустрии социализма» (о Серго Орджоникидзе), «Торжество диалектико-материалистического учения» (достижения советской физики), «Рыцари большевистской науки» (приветствие папанинцам), «Fascists Show Cannibalistic Nature» («Фашисты показывают свою природу людоедов», Moscow News). Раза в два больше им написано статей формата «Достижения науки – на фабрики и заводы» или и вовсе о расширении производства оптического стекла и о покорении стратосферы.
Тем не менее подобных статей в библиографии Вавилова с каждым годом становилось все больше.
Как такое могло произойти? Если он не стремился к административной карьере, почему не ограничился научными публикациями, а соглашался писать подобные статьи и произносить аналогичные торжественные речи? Почему просто не затаился в темноте оптической лаборатории – в вожделенной «dumpfes Mauerloch»?
«Физик я в литературе, а в науке я пиит»
Вавилов-подросток писал и зачитывал на заседаниях интеллектуального кружка одноклассников «рефераты о Толстом, Гоголе, Тютчеве, Махе, о декадентах, о самоубийствах как общественном явлении. Я писал, читал и говорил, остальные слушали» ([Франк, 1991], с. 117–118; об этом же в дневнике запись от 10 января 1909 г.). На протяжении многих лет Вавилов предпринимал попытки освободиться – при помощи «кристально-чистой науки» – от всей этой гуманитарной «белиберды». Не получилось. «Физик я в литературе, // А в науке я пиит. // Искони, видно, лежит // Эта блажь в моей натуре» (28 сентября 1913). «Я буду всегда мечтателем, полуученым, полупоэтом…» (29 июня 1915).
Издавать свои стихи Вавилов, видимо, не пытался, зато в 1914 и 1916 гг. в «Известиях Общества преподавателей графических искусств» физик Вавилов опубликовал обзорные искусствоведческие статьи об итальянских городах Вероне и Ареццо. Вот для примера отрывок из второй статьи, о творчестве любимого художника Вавилова Пьеро делла Франческа (ок. 1420–1492): «Первое впечатление, сразу поражающее и покоряющее зрителя, – необычайная прозрачность, чувство настоящего света ‹…› Наиболее известная и прославленная фреска ареццкого цикла – „Видение царя Константина“. Эта небольшая по размерам композиция является, кажется, первым решением проблемы света в истории живописи. Царь Константин спит под сводом высокого шатра; рядом, облокотившись рукою на постель, дремлет молодой паж; по сторонам фигуры часовых, с копьями и щитами. Взят начальный момент видения: ангел, внезапно озаривший всю группу небесным таинственным светом, еще не замечен, и надо всем прежний сон и безмолвие ночи. Именно этот контраст живого, трепетного света и сонного покоя и тишины особенно примечателен. ‹…› Счастлив тот, кто завернул случайно в Ареццо или поверил словам и увидел чудо церкви св. Франциска. Сейчас там тихо, и редко forestiere[216] беспокоит сонливых монахов. Пьеро еще таится от мира. // Покинув францисканскую церковь, выходишь на солнечные, сонные улицы Ареццо и бродишь по городу…» (цит. по: [Франк, 1991], с. 137–139).