— Ясно. Возьмите меня к себе, а.
— Не возьмем.
— Это потому что я не ордынец?
— Не в этом дело. Не обижайся, братан, но у нас плановая экономика. Продуктов сейчас едва хватает, если возьмем себе еще один рот — у нас начнется голод. Нам такого не нужно.
— А на филинов у вас продуктов хватает? Вон они какие жирные.
— А у тебя на твою псину хватает? — парировал громкоговоритель, — Кроме того, филины летают, и их все боятся. А ты умеешь летать, братан? Или, может быть, тебя все боятся?
— Нет, — честно признался Хрулеев, — Что это вообще за твари? Почему они такие огромные, и в тюбетейках, и слушаются команд?
— Слишком много вопросов, дружище. Предположим, что это волшебство. Ордынское волшебство.
— Я умираю от голода, — сказал Хрулеев.
О голоде он забыл лишь на пару минут, пока говорил о своей пропавшей дочери. Теперь, когда выяснилось, что ордынцы ничем помочь не могут, к Хрулееву вновь вернулись и голодная тошнота, и желудочные спазмы, и бессилие.
— Есть эчпочмак, — предложил громкоговоритель.
— Что это такое?
— Пирожок. Моя бабушка обычно готовила их с гусятиной, но мы жрем с мышиным мясом, у нас тут небольшая мышеферма. Но что ты дашь нам за него?
— Есть пачка Петра I.
— Маловато. Эчпочмак стоит дороже.
— У меня есть патроны, — вспомнил Хрулеев.
— Что за патроны?
— Охотничьи, дробь, двенадцатый калибр, два ноля, навесок — 50 грамм,
твердая. Одна целая пачка на 15 штук, и еще одна с восемью.
— Хм... Надо звать Айгуль, я не разбираюсь. Жди, братан.
Хрулеев прождал около пяти минут. От голода и усталости его шатало, тошнило, забор ордынской крепости мельтешил перед глазами, Хрулееву почему-то казалось, что именно эта упорядоченность сосновых стволов, из которых был сложен забор, вызывает у него тошноту. Наконец громкоговоритель распорядился:
— Клади в корзину. Патроны и сигареты.
— А если вы просто заберете их себе?
— Значит такая твоя судьба, братан. Подумай, что тебе терять? И нахрена тебе патроны, если ружья у тебя все равно нет?
Громкоговоритель был прав, Хрулеев положил пачку Петра I и две упаковки патронов в корзинку. Он провожал корзинку взглядом, пока она не скрылась за воротами. Снова повисло томительное молчание. Хрулеев уже хотел начать угрожать, или материться, или просто развернуться и уйти, но в этот момент из-за ворот выбросили назад корзинку.
В корзинке лежало что-то теплое завернутое в старую газету. Хрулеев быстро развернул газету и увидел десяток румяных треугольных пирожков. Хрулеев сразу же бросил один пирожок Тотошке, а сам стал пожирать остальные. Громкоговоритель молчал, видимо тактично не желая отвлекать Хрулеева в столь важный момент.
Пирожки оказались вкусными, хотя в мясе и попадались мелкие косточки, напоминавшие о том, из чего сделаны эчпочмаки. Хрулеев сожрал шесть пирожков, бросил Тотошке еще один, а оставшиеся два завернул в газету и засунул в вещмешок.
Поев, Хрулеев жадно напился воды из фляги и не забыл напоить Тотошку.
— Спасибо, очень вкусно, — поблагодарил Хрулеев громкоговоритель.
— Рэхим итегез. Что дальше планируешь делать, братан?
Хрулеев не знал, думать было все еще тяжело, разбуженный пищей желудок настойчиво требовал, чтобы Хрулеев сейчас же съел еще пирожок или даже два.
— Пойду к германцам. У ордынцев я уже побывал, теперь пора к немцам. Автогенович сказал, что кроме вас и германцев на элеваторе здесь никого больше нет.
— Ты с ума сошел, братан? — удивился громкоговоритель, — Автогенович сказал тебе правду, все верно, здесь больше никого живого не осталось, только дети. Но только я дам тебе бесплатный совет, в довесок к эчпочмакам. Не ходи к германцам, лучше уж тогда покончи с собой. Это будет гораздо более мудрым решением, братан. Удавись на сосне, например.
— Я должен найти свою дочь.
Громкоговоритель вдруг зашипел, а прошипевшись, быстро заговорил:
— Во-первых, братан, германцы никакие не немцы, германцы — это те, кто подчиняется Герману. Поэтому их так и зовут.
— Герману?
— Именно. Во-вторых, мы враждуем с германцами, так что если ты каким-то чудом к ним присоединишься — при следующей встрече мы убьем тебя, без обид, братан. В-третьих, к тому, что ждет тебя у Германа ты не готов, к такому вообще ни один человек в мире не готов, в-четвертых...
— А что ждет меня у Германа? — перебил Хрулеев громкоговоритель, — Я готов умереть, если нужно. Я обязан рискнуть, если есть хоть малейший шанс найти дочку.
— Умереть? — зашипел громкоговоритель, — Я сейчас совсем не о смерти говорю, братан. Если пойдешь к Герману — с тобой может приключиться нечто гораздо худшее, чем смерть.
— Что может быть хуже, чем смерть?
— Если узнаешь, то точняк зассышь идти к Герману. Уверен, что хочешь знать?
— Да. Нет. Впрочем, плевать. А что в-четвертых? Что я еще должен знать, если все-таки пойду к Герману?
— А в-четвертых, ДЕТИ — ЗЛО, — прошипел громкоговоритель прежде чем отключиться.
Хрулеев: Попадалово
4 октября 1996 года
Балтикштадтская губерния
Открывшийся пейзаж навевал мысли о татаро-монгольском нашествии и доктринах тотальной войны.
Поле, лежавшее перед Хрулеевым, было видимо сожжено еще летом. К вечеру дождь перестал, но поле еще не успело высохнуть. Сейчас сожженный луг представлял собой черно-серую полужидкую кашицу из остатков травы и намокшего пепла. Пепельное месиво липло к сапогам, лапы и морда Тотошки измазались влажной сажей.
Здесь жгли, рубили и уничтожали все живое, долго, упорно, со смаком и знанием дела. Весь лес, раньше окружавший горелое поле, был сначала сожжен, а потом вырублен, хотя в этом Хрулеев не мог быть уверен, возможно, что сосняк наоборот сначала уничтожили топорами и пилами, а уже потом подожгли оставшиеся пни и сухостой. Сейчас на месте бывшего соснового бора, когда-то окружавшего поле, чернели в сумерках редкие недокорчеванные горелые пни, напоминавшие вкопанных в землю мертвых гигантских пауков.
Прошедший дождь разбудил старые запахи, и порывы холодного ветра несли с горелого луга ароматы гнили и пожарища. Из серого месива поля к небесам поднимались редкие обугленные зонтики борщевика, борщевик умер героически, не сломался и не упал, даже мертвый он оставался стоять прямо, распластав к небесам почерневшие и уже начавшие гнить трупные соцветия.
Наступала холодная и ясная октябрьская ночь. Через полчаса совсем стемнеет, но сейчас небо было бледно-фиолетовым, вдали за полем над огромными цилиндрическими баками элеватора зажглись первые ледяные белоснежные звездочки. Звездочек пока что было только две, и Хрулееву казалось, что это смотрят на него глаза какого-то жуткого ночного существа, просыпавшегося на сумеречных небесах. Луны отсюда видно не было, она осталась за спиной Хрулеева.
Пока Хрулеев шел сюда он ни разу не обернулся, оборачиваться было страшно, он боялся огромного Гриба, раскинувшего отростки над Оредежем. Но Оредеж и Гриб остались на юге, сейчас Хрулеев стоял на пороге царства Германа, встречавшего его следами пожарищ и тотального уничтожения всего живого.
Чтобы попасть к элеватору нужно было перейти это горелое поле, окруженное остатками вырубленных лесов. В сумерках строения элеватора казались совершенно черными, над несколькими цилиндрами силосных баков доминировала прямоугольная высокая башня, над башней зловеще развевался флаг на высоком флагштоке. Что именно изображено на флаге отсюда рассмотреть было невозможно, Хрулееву казалось, что флаг однотонно-черный. Внизу у самой земли возле подножия силосных баков что-то серебристо поблескивало.
Чтобы попасть сюда Хрулееву пришлось пройти через сосновый подлесок, этот подлесок люди Германа уничтожать не стали, вместо этого сосняк был превращен в своеобразное преддверие владений Германа, ярко демонстрирующее чужаку куда он попал.
Хрулеев бродил по лесам последние два месяца, но столь жутких и страшных лесов ему видеть еще не приходилось. В сосняке царил полумрак, пахло влажным мхом и хвоей, Хрулеев шел, освещая себе путь портативным фонариком, вокруг стояла абсолютная гнетущая тишина, как будто даже звери и птицы избегали владений Германа.
Лес был осквернен и опоганен, луч фонарика выхватывал вырезанные на стволах сосен ножом надписи «ДЕТИ — ЗЛО» и «ГЕРМАН». Здесь не осталось ни одного дерева чистого от мерзких надписей, каждая из сосен была варварски изрезана. Но самым страшным были не послания на стволах, а вкопанные в землю по всему подлеску высокие в человеческий рост деревянные колья.
С заостренных верхушек кольев в полумрак сосняка смотрели белесые черепа. Хрулеев сразу понял, что здесь что-то не так, в черепах было нечто странное, потом он догадался, что они слишком маленькие, это были черепа детей. В полутьме соснового бора колья с насаженными на них белоснежными черепами напоминали гигантских одуванчиков-мутантов. Некоторые из кольев были вкопаны недавно, но следов мяса на детских черепах не было, и Хрулеев понял, что перед насаживанием черепа наверняка были выварены или иным образом очищены от плоти. Кольев было определенно больше сотни, но чем дальше Хрулеев углублялся в подлесок — тем меньше их становилось. Работа по заполнению подлеска страшными монументами, судя по всему, была еще не окончена, чтобы полностью застолбить сосняк кольями Герману потребуется убить еще столько же детей.
Впрочем, Хрулееву попалась и пара кольев с гораздо более жуткими и красноречивыми украшениями. На один из кольев был насажен уже полусгнивший труп взрослого человека, глаза и лицо были выедены птицами или насекомыми, одежда истлела, одна из рук отсутствовала, так что определить пол или возраст человека было невозможно. Но на голове мертвеца все еще была надета перемазанная грязью и застарелой кровью мятая черная тюбетейка.
На груди трупа висел прямоугольный кусок проржавевшего металла, крепившийся к шее мертвеца железной проволокой, на этой кустарной табличке был написан черной краской лаконичный комментарий к мертвецу: «ЭТОТ ОРДЫНЕЦ ШПИОНИЛ ЗА ГЕРМАНОМ».