Дедушка не любил, когда его отвлекали от работы, помню, он еще предположил, что звонит владелец издательства или отец, чтобы узнать, когда я вернусь домой.
А потом дедушка снял трубку.
Голоса говорившего я не слышал, а дедушка отвечал ему односложно — «да», «нет», «конечно».
Следующие несколько страшных мгновений я хорошо помню до сих пор и вряд ли когда-нибудь забуду. Телефонный разговор продолжался не больше минуты, но, повесив трубку, дедушка вдруг побелел, его глаза округлились от ужаса, он схватился за сердце. Я усадил дедушку в кресло, дал ему таблетку, вызвал скорую. Но помощь врачей тогда не понадобилась, к их приезду дедушка уже пришел в себя. Он отправил меня домой, сказав, что ему нужно поразмыслить о чем-то важном и принять ответственное решение.
Он так никогда и не рассказал мне, кто и зачем ему звонил в тот февральский день.
Уже впоследствии я много думал о том странном и роковом для дедушки звонке, однако ни к каким конкретным выводам не пришел. Дедушка никогда никого не боялся, врагов у него не было. Даже с теми авторами, кому дедушка отказывал в публикации, он обычно поддерживал хорошие отношения.
Я совершенно точно уверен, что звонил не владелец издательства и не директор, во время телефонных разговоров с ними дедушка всегда называл их по имени и отчеству и был многословен. Предположение, что звонить могли из спецслужб или правоохранительных органов, я тоже отмел. В 1997 году ни о какой цензуре речь еще не шла, издательства могли печатать что угодно.
Кроме того, требование со стороны властей отказаться от публикации книги вызвало бы скорее гнев и негодование дедушки, а не страх. Но я ни разу в жизни не видел дедушку таким напуганным и расстроенным, как в тот пасмурный февральский день.
Много лет спустя, уже в середине нулевых, я даже попытался (разумеется, в неформальном порядке) навести справки о звонившем у специалистов по телефонной связи. Конечно же, их ответ был однозначным — никаких данных о звонках 1997 года не сохранилось, выяснить ничего нельзя.
Придя на следующий день после странного звонка навестить дедушку, я сразу же обнаружил на его рабочем столе перемену — четыре синие тетради с рукописью неизвестного автора исчезли. Я удивился этому, мне было известно, что редактура текста еще не закончена, и что дедушка никогда не убирает тексты со стола, не завершив их подготовку к публикации полностью.
Но дедушка раздраженно и коротко объяснил мне, что никакой публикации синих тетрадей не будет, что он передумал, а сами тетради уничтожил. Это тоже было странным, раньше дедушка ни разу в жизни не уничтожал рукописей. Отвергнутые произведения он обычно отсылал назад автору, а если автор не желал принимать назад собственную книгу (что тоже случалось, не знаю, чем руководствовались такие авторы) дедушка обычно относил рукопись на склад издательства.
Владелец даже выделил дедушке отдельный шкаф на складе для подобных рукописей. Иногда же дедушка вообще отсылал отвергнутые им тексты в другие издательства, которым произведение подходило по жанру.
Я заходил к дедушке всю следующую после рокового звонка неделю и видел, что его состояние ухудшается. Дедушка о чем-то постоянно раздумывал, не мог сосредоточиться на работе, он жаловался на боли в сердце и стал раздражительным, чего раньше с ним никогда не случалось. Однако, несмотря на настойчивые требования отца и владельца издательства, дедушка отказывался обращаться к врачам.
Телефонные звонки стали вызывать у него страх, каждый раз, когда телефон звонил, дедушка вздрагивал. Когда я приходил к нему в гости, дедушка теперь открывал не сразу, а сперва смотрел в дверной глазок, хотя прежде открывал любому гостю дверь без промедления.
Дедушка умер 2 марта.
Как обычно придя к нему в гости в этот день я долго звонил в дверь, но не получил ответа. Соседи, однако, сказали, что дедушка дома, и тогда я испугался. Заплаканный и перепуганный я побежал к родителям.
В дальнейшем я, конечно же, не участвовал. Отец, милиция и врачи вскрыли дверь дедушкиной квартиры. Дедушка лежал на собственном рабочем столе, прямо на так и не подготовленной до конца к печати рукописи русского перевода какого-то средневекового текста. Дедушке было уже за восемьдесят, никакого вскрытия, разумеется, не проводили. В качестве официальной причины смерти в свидетельстве был указан «обширный инфаркт».
Я хорошо помню день похорон дедушки. Он был теплым и солнечным, мне тогда еще казалось очень странным и каким-то нереальным, что в день похорон может стоять такая погода.
На следующий день после похорон мы отправились к Виктору Альбертовичу Энгельгардту, нотариусу и дедушкину душеприказчику.
Нотариальная контора Энгельгардта (между прочим, одна из старейших в Петербурге) до сих пор, насколько мне известно, работает и расположена на Литейном проспекте.
Энгельгардт сообщил, что я являюсь согласно завещанию единственным наследником дедушки. Через шесть месяцев после смерти дедушки, в соответствии с законом, мне (точнее моим родителям ввиду несовершеннолетия наследника) переходила во владение квартира. Однако, как сообщил Энгельгардт, остальное наследство я получу лишь по достижении совершеннолетия, такова была воля дедушки.
После смерти дедушки для Logistoricus’а наступили тяжелые времена. Редактор, занявший дедушкино место, оказался пьяницей и скандалистом, переводчики иностранных религиозно-философских текстов больше не желали сотрудничать с издательством.
Публикация серии оригинальных произведений молодых российских авторов так никогда и не была запущена.
Окончательно Logistoricus добил экономический кризис 1998, в октябре этого года издательство прекратило свое существование.
Однако год спустя Logistoricus был удостоен посмертной славы. К сожалению, эта слава не имела ничего общего с действительно качественными и редкими текстами, которые публиковало издательство.
Дело в том, что бывший владелец Logistoricus’а был объявлен в международный розыск. Как выяснилось, его многочисленные мелкие издательства оказались лишь ширмой и способом отмывания денег. Реальным бизнесом владельца был экспорт через территорию России метамфетамина из Китая в Европу.
Сразу несколько датских и немецких судов выдали Интерполу постановления на арест владельца. Однако тот скрылся, используя подложные документы. Я, пожалуй, не буду здесь в подробностях описывать эту довольно грязную историю, она и без того знакома любому петербуржцу, следившему за криминальной хроникой в конце девяностых.
Я достиг совершеннолетия в 2004 году, и неделю спустя после собственного дня рождения отправился в нотариальную контору Энгельгардта. По достижении 18 лет я, наконец, мог вступить в полные права наследования дедушкиного имущества.
Выяснилось, что ко мне перешел счет в банке, к счастью счет был открыт в валюте и размещался в иностранном банке, так что экономические потрясения девяностых его миновали. В результате я получил неплохие для 2004 года деньги, хотя дедушка, оформляя вклад, явно предпочитал стабильность приросту, поэтому сумма с 1997 года увеличилась очень незначительно.
Но было и еще кое-что, Энгельгардт передал мне запечатанную картонную коробку, которую дедушка оставил ему на хранение за несколько дней до своей смерти в марте 1997. К коробке прилагалась небольшая записка, написанная собственной рукой дедушки. В записке дедушка сообщал, что я должен вскрыть коробку не ранее чем через двадцать два года после его смерти.
Первой моей мыслью было, конечно же, просто выкинуть коробку в ближайшую к конторе Энгельгардта помойку. Я уже догадывался, что лежит в коробке, и, помня об обстоятельствах смерти дедушки, совершенно не горел желанием ее открывать.
Помню, как я ехал с коробкой домой на метро, а в голове у меня вертелось только «выбрось, выбрось, выбрось».
Но я не выбросил коробку, вместо этого я принес ее домой и поставил на шкаф.
Тотчас же на меня навалилось наваждение другого рода. Двадцать два года с момента смерти дедушки это 2 марта 2019, но мне захотелось открыть коробку немедленно. Я не знал и до сих пор не знаю, почему дедушка выбрал именно этот период — двадцать два года, и чем именно он руководствовался, назначая дату открытия коробки.
Но тогда, в 2004, эта дата казалась мне далекой и нереальной, до нее оставалось еще целых пятнадцать лет. В моем тогдашнем возрасте было трудно осознать, что такие большие периоды времени вообще существуют, или, тем более, — что придется ждать столько лет, чтобы осуществить желаемое.
Коробка влекла меня к себе и настойчиво требовала открыть ее. Даже страх не останавливал, любопытство было сильнее.
Особенно соблазнительным в коробке было то, что она содержала в себе запечатанный кусочек 1997 года, частицу моего детства.
В восемнадцать лет травматичный и болезненный переход в мир взрослых переживается человеком особенно тяжело, и желание вернуть себе немного детства ощущается как острая необходимость.
Не знаю, что именно остановило меня от открытия коробки тогда в 2004 году, я думал о ней круглыми сутками, как думают о любимой и недоступной девушке. Наверное, дело все-таки было в уважении и любви к покойному дедушке, я не мог ослушаться его просьбы, даже такой странной.
Кроме того, мое желание заглянуть в коробку было из тех интенций, которые неизбежно ослабевают со временем. Я тогда учился на втором курсе университета, каждый день был заполнен новыми делами и заботами. Периодически мои мысли возвращались к коробке, но острое желание открыть ее во что бы то ни стало прошло.
Я вспомнил о коробке в очередной раз летом 2005 года, когда отец устроил уборку и относил в гараж все ненужные вещи. Коробка тогда отправилась в гараж вместе с остальным хламом. Отец, да и вся остальная родня, знавшая о дедушкином завещании, не придавали коробке никакого значения, они считали ее просто чудачеством, капризом дедушки.
В следующий десяток лет в моей жизни не произошло ничего достойного описания. Меня выгнали из университета, я женился, потом развелся, сменил десяток профессий разной степени паршивости. Все как у всех. Я вспоминал о коробке все реже.