Пока есть хоть малейший шанс излечить детей от влияния Гриба, я буду беспрекословно выполнять все, что велит мне Герман. Я подчеркиваю — все, даже то, что я собираюсь сделать сейчас с вами. Любочка, наркоз уже подействовал, начинайте ритуал, сегодня мы будем в точности следовать всем инструкциям Германа.
— Нет, не надо. Пожалуйста...
Люба извлекла из внутреннего кармана куртки небольшую фиолетовую книжку, напоминавшую по размерам паспорт. На обложке был изображен белоснежный портрет Достоевского. Раскрыв книжку Люба стала читать:
— Внемли шести доктринам Германа и пройди Путь Очищения, адепт.
Первая доктрина, ДЕТИ — ЗЛО.
Вторая доктрина, ДЕТОРОЖДЕНИЕ — ЗЛО.
Третья доктрина, ОРГАНЫ ДЕТОРОЖДЕНИЯ —ЗЛО.
Герман запрещает иметь органы деторождения любому в его владениях, Герман призывает к очищению. Не противься ему.
Герман раскроет оставшиеся три доктрины лишь преуспевшим в мудрости не ниже третьего градуса.
Люба закрыла книжку, и поставила колено Хрулееву на грудь, навалившись всем весом, она вдавила Хрулеева в железный стол.
— Не дергайся.
В дрожащей руке Плазмидовой блеснул скальпель, Хрулеев заорал.
Топтыгин: Ночной звонок
10 мая 1986
00 часов 09 минут 58 секунд
Топтыгин снова смотрел на корову.
На самом деле корова была тощей, изможденной болезнью, но сейчас она была огромной и жирной. Туша коровы занимала все пространство коровника, в ее глазах плясал огонь, рога были украшены покрытыми искусной резьбой золотыми браслетами и колокольцами. Корова напоминала архаическое божество древних культов плодородия, ритуальную жертву.
Корова ждала ответа от Топтыгина, и собравшиеся вокруг жрецы тоже ждали. Весь коровник был залит золотым нездешним светом и заполнен странным величественным гулом. Стены коровника дрожали, снаружи бушевала гроза.
Привычка анализировать слишком укоренилась в Топтыгине, даже сейчас во сне он понимал краем сознания, что на самом деле все было совсем не так.
Гроза действительно была, и во сне и в реальности по крыше коровника барабанил дождь, а стены сотрясались от громовых раскатов. А вот корова была совсем обычной, она отощала, впалые бока были покрыты дерматозной сыпью, животное жалобно мычало, испуганное раскатами грома.
Не было ни колокольцев, ни браслетов на рогах, а только промокшая из-за протекавшей крыши коровника веревка на шее у скотины. Жрецов тоже не было, лишь причитавшая жена лесника, и ее муж, мрачно смотревший на Топтыгина.
Но они действительно ждали ответа, и люди, и корова. Вопрос был исключительной важности, корова была на сносях и должна была на днях разродиться теленком. Они все смотрели на Топтыгина — лесник, его заплаканная жена, измученная болезнью корова.
Они ждали ответа и спасения от него. Потом многие ждали от Топтыгина спасения, но тысячи лиц тех, кому помог Топтыгин, сейчас во сне сливались в одну серую бесформенную массу. Топтыгин не помнил людей, ни одного, зато корова осталась в его памяти навсегда.
Сельского врача забрали в армию еще в самом начале войны, его преемника — фельдшера Петрова повесили партизаны, заменившая фельдшера бабка-повитуха, последний медицинский специалист в деревне, сама ушла в партизаны. Не осталось никого кроме Топтыгина.
Сколько ему было тогда лет? Вспомнить во сне было невозможно, но Топтыгин живо ощущал свою юность, неопытность. Он никогда раньше не ставил диагнозов и не назначал лечения. Просто мальчик, прочитавший пару книжек. Топтыгин мечтал быть врачом сколько себя помнил, с тех самых пор как узнал о самих понятиях «болезнь» и «врач».
На этом месте сон всегда становился страшным, Топтыгин уже привык к этому и был готов.
Во сне ему всегда казалось, что глупый самонадеянный мальчик не сможет понять, что не так с коровой, мальчик просто стоял и смотрел на мучавшееся животное, и корова начинала разлагаться, гнить у него на глазах. Жена лесника заливалась похоронным плачем, а ее мрачный муж шел за ружьем, чтобы застрелить Топтыгина.
Золотой свет мерк, и коровник погружался в пожирающую абсолютную тьму.
Но в реальности все было иначе, тот мальчик, мечтавший стать врачом, не струсил и не стушевался. Он произнес одно только слово, решающее, важнейшее слово в судьбе Топтыгина.
— Глисты, — сказал мальчик.
Во сне Топтыгин никогда не мог вспомнить, какое именно лечение он назначил корове, ему всегда казалось, что он идет в аптеку и покупает для несчастного животного порошки, пилюли, таблетки. Иногда он выписывал леснику рецепты для коровы на официальных бланках. Даже во сне Топтыгин понимал, что это бред, никакой аптеки с пилюлями в селе, разумеется, не было. Вероятно, он просто назначил корове какие-то глистогонные травы.
Дальнейшая судьба коровы сложилась трагично. За день до освобождения деревни лесник сбежал вместе с немцами, фашисты отступали в спешке и тащить с собой корову с теленком наотрез отказались.
Тогда лесник забил корову и теленка и устроил прощальный пир. Лучшую вырезку сожрали немцы и лесник, но все остальное досталось жителям деревни. Топтыгину дали коровье сердце. Жареное сердце хрустело и застревало в зубах, Топтыгин помнил, как пожирал его, с наслаждением поглощал сердце своей первой пациентки. Как будто корова возвращала ему долг, оплачивала таким страшным образом собственное исцеление.
Но все это было уже неважным, пустым, посторонним. Значение имело другое — за месяц до освобождения деревни корова лесника действительно поправилась.
Назначенное Топтыгиным лечение помогло, и корова принесла здорового теленка. Поэтому коровник и виделся Топтыгину во снах всегда залитый золотым светом, там произошло настоящее чудо, чудо обретения Топтыгиным своей личной судьбы и предназначения.
Золотые бубенцы на рогах коровы вдруг оглушительно зазвенели. Это было странным, такого раньше во сне, насколько помнил Топтыгин, никогда не случалось. Но бубенцы звенели все громче, резали слух, требовали чего-то.
Топтыгин открыл глаза, чары развеялись.
Он не маленький мальчик, а уже пожилой мужчина, поверх одеяла лежит его длинная и уже совсем поседевшая борода. Зеленый циферблат электронных часов показывает за полночь, а телефон на прикроватной тумбочке оглушительно звонит.
Топтыгин рассеянно взглянул на лежавшую рядом жену. Жена никогда не снилась Топтыгину, но просыпаясь, в первые секунды после пробуждения, Топтыгин неизменно удивлялся, куда делась его красавица-жена, и что за разжиревшее чудовище лежит сейчас рядом с ним в постели. Жена тоже проснулась и больно ткнула Топтыгина кулаком в тощие ребра:
— Разбей уже этот телефон об стену нахуй!
— Ах, Машенька, тебе всегда не доставало интеллигентности, — ответил Топтыгин, нашаривая на тумбочке очки. Водрузив очки на нос, Топтыгин наконец снял трубку.
— Профессор? Алло. Профессор, с вами сейчас будет говорить полковник КГБ Квасодуб, — торопливо произнес приятный женский голос, — Виктор Аркадьевич! Я дозвонилась, профессор взял трубку!
— Опять тебе бабы посреди ночи звонят, — недовольно проворчала жена Топтыгина, переворачиваясь на другой бок.
Голос секретарши в трубке сменился густым басом Квасодуба:
— Алло! Профессор, слышите меня?
— Да-да. Слушаю вас, Виктор Аркадьевич, здравствуйте. Однако, не слишком ли позднее время для звонка? У нас уже за полночь.
— Простите, профессор. Случилась беда. Чрезвычайное происшествие.
— Хм... Но ведь я только позавчера вернулся из Чернобыля, Виктор Аркадьевич. Что происходит? Скажите честно, наша страна разваливается?
— Не наглейте, профессор. Вам многое позволено, но всему есть предел. Что касается Чернобыля — то он нам сейчас даже на руку. Туда сейчас смотрят все западные журналисты и сливающие им информацию предатели. Возможно, это позволит нам скрыть то, что произошло в Бухарине-11. Собирайтесь, профессор. Я вызвал вам такси, на ближайшем к вам военном аэродроме вас ждет самолет с лучшими врачами и всем необходимым. Дорогу таксист знает. Я бы конечно вызвал вам служебную машину...
— Стоп, — внутри у Топтыгина все похолодело, — Что вы сказали, Виктор Аркадьевич? Бухарин-11? Это тот городок, где расположена «двадцатка» и где производят...
— Да, — полковник Квасодуб молчал несколько секунд, и только потом продолжил, — «Кукурузка», она же ВТА-83. Произошел выброс.
— Но это же невозможно. Протоколы защиты...
— Забудьте про протоколы, профессор. Собирайтесь, такси уже подъехало.
— Стойте, Виктор Аркадьевич, подождите.
— Это не телефонный разговор, профессор.
— Да подожди, полковник, мать твою. Послушайте, я буду не месте только через несколько часов, а действовать нужно уже сейчас. «Кукурузка» не терпит промедления. Будете ждать меня — получите второй Чернобыль.
На несколько секунд повисло молчание.
— Ладно. Командуйте, профессор.
— Причина выброса? Аппаратный сбой?
— Исключено. Все связанное с «кукурузкой » было защищено протоколами высшего уровня. Вам это отлично известно, профессор.
— Человеческий фактор? Диверсия?
— Совершенно невозможно. К работе с «кукурузкой» допускались только многократно проверенные сотрудники — рабоче-крестьянского происхождения, психически и физически устойчивые, полностью подготовленные и не имеющие никаких связей с заграницей.
— Что же тогда?
Квасодуб снова замолчал на несколько секунд, потом тяжело вздохнул:
— Мы пока не знаем, профессор. Из-за заражения местности мы не можем добраться до здания «двадцатки», откуда произошел выброс. Но все, кто находился в «двадцатке» на момент выброса, наверняка уже мертвы. Расследование инцидента будет очень тяжелым, мы даже не можем снять телеметрию с компьютеров института, ведь они работали в полностью автономном режиме.
— Понятно. Вам не о расследовании сейчас нужно думать, Виктор Аркадьевич.
— Согласен...
— Сколько субстанции было выброшено? Тоже неизвестно?
— Профессор Шейка уже на месте, в Бухарине-11. По его словам, судя по «кукурузному шлейфу» — один или два початка, то есть около двадцати-сорока зернышек.