— Давай бросим, Салахова, этот разговор, — сказал Караш.
— Уже «Салахова»…
— Да, «Салахова». Когда я говорю «Гюльнара», у меня не хватает духу выложить все, что я думаю о геологе Салаховой.
— Так было всегда или только теперь? — не сдержалась, чтобы не кольнуть, Гюльнара.
— Раньше я не задумывался об этом, — просто, словно не уловив подоплеки вопроса, ответил Караш.
— Почему?
— Не было причин.
С неба послышался глухой, но по мере нарастания становившийся все звонче стрекот. В стороне пролетел вертолет и приземлился около больницы.
— Наконец-то… — проговорил Караш.
— Ты никогда не видел грифонов?
— Нет, Гюльнара, не видел.
— Я тоже. — Ей захотелось признаться, что она очень боится, но она заставила себя замолчать. Однако не утерпела: — Очень я боюсь…
— Когда ты так говоришь, Гюльнара, тебя можно называть по имени.
— А когда нельзя?
— Когда ты говоришь и думаешь, забаррикадировавшись инструкциями, предписаниями. Они не страховой полис на все несчастные случаи.
— Инструкции написаны для того, чтобы их выполняли.
— Совершенно верно, Салахова. Но каждая инструкция выработана уже после случая. На случай повторения случая. Однако нельзя даже предположить, что все возможные случайности перечислены и предусмотрены инструкциями.
— Но кто-то же должен отвечать за аварию! Разве не так?
— Так, — улыбнулся Караш. — Так-то так, но все же однако же…
— Всякая авария происходит потому, что совершено грубое нарушение правил, — обернувшись к Иомудскому и стуча кулачком по коленке, настаивала Гюльнара.
— Ты, Салахова, со своей стороны, можешь утверждать, что нарушения не было.
— Твердо, товарищ Иомудский.
— Завидная уверенность… Ты даже можешь утверждать, что знаешь, каково давление в данном пласте на глубине четырех тысяч метров.
— Ничего не случается вдруг, — вспыхнула Гюльнара. — Всегда есть предвестники опасности.
— Когда люди знают: наблюдаемые явления — предвестники. Хотя… хотя попробуй определи, что чему предшествует… гром молнии или молния грому.
— Ну, знаешь, Караш! — рассмеялась Гюльнара.
— Очевидное и истинное — вещи разные. Ты слышишь треск разрываемой материи. Треск — следует, сопутствует или предшествует разрыву? И что ощущают змеи, собаки, кошки, птицы, наконец, когда в земной коре возникают напряжения, предшествующие разрыву, смещению пластов в коре — землетрясениям.
Произнеся это, Караш замолчал. Некоторое время они ехали не разговаривая. Неожиданно Гюльнара с горечью спросила:
— Судя по тону, мне остается спросить: женщина — участковый геолог — следует, сопутствует или предшествует аварии на буровой?
От неожиданности Караш снял ноги с педали сцепления и акселератора и резко повернулся к Салаховой.
Машина остановилась. Мотор заглох.
— В старину говорили: язык из-под яшмака больно жжет… — проговорил наконец Караш и хотел было завести мотор, оставив без ответа нелепый выпад Гюльнары. Но тут он заметил впереди санитарную машину, мчавшуюся им навстречу. — Опять что-то случилось на буровой. Идет «скорая помощь».
Гюльнара поднялась и вцепилась рукой в верх смотрового стекла.
— Ничего там не случилось, — неожиданно сказала она. — Прилетел Субботин-старший. Ему что-то понадобилось в поселке, вот он и погнал «скорую».
— Оттуда недавно ушел вертолет.
— Значит, решение послать кого-то зачем-то в поселок пришло на пять минут позже. После того как улетел вертолет. Как будто ты не знаешь Михаила Никифоровича. У него «хочу» и «могу» — синонимы. Завидный характерец.
— Однако ты не очень жалуешь Субботина-старшего.
— Ничего ты не понимаешь, Караш. Ни-че-го. Как есть… Мне до чертиков тошно. Выть хочется. И я сейчас всего и кругом боюсь. Боюсь за Алексея, за себя… — и Гюльнара махнула рукой. — А!
— Почему ты думаешь, что на буровой ничего уже не может случиться?
— Нет буровой. И машина ползет еле-еле.
Караш пригляделся и не мог не согласиться с Гюльнарой. Поравнявшись с ними, «скорая» остановилась, и из кабины вышел шофер.
— Что у вас стряслось?
Из санитарной машины вылез Саша. Он, прищурившись, оглядел Гюльнару, Караша, потом сказал:
— Ваши ребята, Караш, уже подъехали. И ждут.
— Очень большой грифон? — неожиданно для себя спросила Гюльнара. Ей совсем не хотелось спрашивать об этом у Саши. Но, спросив, Гюльнара тут же выругала себя втихомолку.
А Саша глядел на нее, посмеиваясь. Он видел по глазам Гюльнары, как та боялась грифона. И еще он считал: Гюльнара боится грифона, потому что грифон поглотил буровую Алексея Субботина. Поэтому в ответ на вопрос Гюльнары, большой ли грифон, Саша сказал:
— Вы, Гюльнара Курбановна, видели петродворецкие фонтаны? Тогда и фонтан «Самсон» видели. — Саша улыбнулся шире, потому что Салахова лишь кивала на каждый его вопрос и смотрела на него, словно Ахметов вещал откровение. — Так вот грифон бьет в десять раз выше фонтана «Самсон», и струя его в десять раз шире чаши фонтана. А сверху над столбом воды пляшет пламя, которое выше Петровского дворца. Вот и все.
— Зачем ты так? — с укоризной сказал Караш.
— Чтобы Гюльнара Курбановна не испугалась грифона, когда его увидит, — сказал Саша и пошел к машине. Открыв дверцу, он добавил: — Лучше всего начать смотреть на грифон издали. Вон с того бархана. Оттуда он кажется игрушечным.
Ахметов хлопнул дверцей, и машины разъехались.
Голубая прогалина на небе распускалась все шире и шире, становилось теплее, начало парить, и воздух над барханами задрожал, заструился, а отдаленные верхушки зеркально засияли; песок сделался сухим. Из облаков, тянувшихся по горизонту, выкатилось солнце и стало печь, а глазам было уже больно смотреть на искристый желто-красный песок.
Взбираясь на склон, колеса «газика» судорожно дергались в осыпи.
И вся эта перемена произошла в несколько минут, пока Караш и Гюльнара добирались до высокого бархана, на который им кивнул Саша. Они остановились на вершине не потому, что так предложил Ахметов Просто колеса забуксовали в сыпучем песке. С бархана Гюльнара увидела грифон: темный овал кратера, из которого поднимался белесый столб воды, увенчанный пламенем, рыжим, гудящим. Действительно, издали грифон казался игрушечным. Сколько ни пыталась Гюльнара убедить себя, что перед ней страшное зрелище, она не могла.
В этом Ахметов оказался прав.
И еще Гюльнара вспомнила Ленинград. Зимняя мягкая погожая ночь, когда только что прошел крупный снег, но небо чисто и воздух необычно чист, без волокна тумана. Вот в такую ночь на одном из бесчисленных мостов Гюльнара и увидела скульптуру грифона: крылатого льва. Твердо упершиеся передние, лапы сидящего льва чуть откинули его корпус назад, на спине и крыльях — снежная попона, а над мордой с оскаленной пастью — круглый молочный фонарь.
Загляденье!
Даже, когда они подъехали совсем близко и Гюльнара вышла из машины и почувствовала, как под ногами трепещет земля, а водяной столб, подпирающий пламя, ревет, плещется и сипит, и шелестят языки огня, и от них отрываются, и летят в голубое небо, и исчезают огромные лохмотья, и тогда Салахова не ощутила в сердце почти суеверного страха, жившего в ней до того мгновения, в которое она увидела предсказанное Сашей «игрушечное» зрелище.
Она удивилась этому неожиданному впечатлению. И усмешку Саши при встрече с ней она истолковала по-своему: он усмехался, потому что знал о просчете Алексея. Не мог не знать — он как буровой мастер был гораздо опытнее Субботина-младшего, хотя Ахметов нигде не учился и занял должность мастера в то время, когда ими становились по опыту, а не по образованию. В самой глубине души Салаховой совсем не хотелось думать, что Алексей все-таки виноват, но ничего другого ей не приходило в голову. Ведь все равно комиссия, назначенная из объединения, должна будет найти виновного.
Нет человека, беспощаднее того, кто считает себя правым во что бы то ни стало.
И, подойдя к начальнику конторы, Гюльнара спросила, как о чем-то обычном, предрешенном:
— Алексей сказал, в чем его ошибка?
Субботин повернулся к ней всем корпусом, но она стояла к нему вполоборота и смотрела, чуть вздернув бровь, на грифон. Она долго ждала, пока он ответит. Михаил Никифорович разглядывал ее, словно впервые увидел, — тонкую, стройную, в зеленом пробковом шлеме, пестро-клетчатой ковбойке с расстегнутым воротом, будто выгоревших джинсах и грубых ботинках на толстой подошве — девчонку-геолога…
— Пусть разбирается комиссия, — сказал Михаил Никифорович и солидно крякнул.
— Неужели он не понимает, что это хуже для всех? — в сердцах сказала Гюльнара. И тут же пожалела о сказанном.
— Для меня, для вас — да. А для них — еще неизвестно. Потом, они могут оказаться правы.
— Сомневаюсь, Михаил Никифорович, — Гюльнара покачала головой. — Все так же, как и на буровой Ахметова. Но у того хоть вахтенный журнал был цел.
— Почему вы так торопитесь, товарищ Салахова? — очень официально спросил Субботин. — Вы хотите унизить его, чтоб потом с большим правом пожалеть. Стоит ли?
— Нет. Я хочу избавить его от унижения. Комиссия…
— Комиссия… комиссия! Ты сама что думаешь?
— Была ошибка.
Субботин достал измятую пачку «Беломора», долго копался в ней, потом нашел-таки целую папиросу, закурил.
— Пожалуй, я не встречал еще человека, который принял бы аварию… свое несчастье, если хотите… так по-деловому. Смешно «по-деловому»… Ну без хныканья, без неосознанных, что ли, просьб о жалости к себе, к своему положению, в котором он оказался. Ответственность — другое дело…
— Выходит, мы не верим ему оба.
— За него все ребята и Саша тоже.
— И Саша?!
— Да.
— Странно… Мне показалось…
— «Показалось», — хмыкнул Михаил Никифорович. — Чужую беду рукой разведу, а к своей ума не приложу. Ладно я. С начальства тут спрос особый… Но вы-то как же такое о нем подумали? А? Или все-таки что-то знаете? Так говорите! Обвиняйте! Не спрашивайте с сомнением…