— Просто иначе не бывает. Где-то он допустил ошибку. Проявил неосмотрительность, неосторожность. Надо поговорить с ним очень серьезно.
— Не надо! — приказал начальник конторы.
Но Гюльнара уже не слушала его. Она шла в сторону такыра, где бульдозеры выцарапывали в глине копани для воды. Там на одном из бульдозеров работал Алексей. Строптивости, с которой Гюльнара отправилась к Алексею, несмотря на запрет Субботина-старшего, едва хватило на треть пути.
Спустившись в межхребетье барханов, Гюльнара замедлила шаг, вздохнула и почувствовала, что никакого разговора, а тем более откровенного, у нее с Алексеем не получится. Однако она продолжала идти, но уже куда-то в сторону, опустив голову, заставляя себя делать каждый шаг.
«Какая глупость, что я иду… И зачем иду — глупость. И куда иду — глупость, — думала Гюльнара, и с каждым шагом на душе ее становилось тяжелее. — Все глупость… И грифон — глупость…»
Алексей увидел Гюльнару, когда «газик» начальника гидрологической партии остановился около Субботина-старшего. Тот сидел на барханчике, в полукилометре от такыра. Крохотная издали фигура его казалась затерянной и никчемной здесь.
«Если бы не прилет Глухаря, нечего бы тебе тут было делать, — подумал Алексей. — И жаль, что ты не веришь мне. И Гюльнара не верит. Вам трудно поверить в то, что произошло. И произошло не по моей вине, не по вине смены… Но это трудно, если вообще возможно, доказать…»
Потом Алексей развернул бульдозер и, опустив нож машины, начал подрезать новый пласт глины на такыре, постепенно углубляя ложе водоема. Конечно, копать водоем бульдозерами не самый лучший способ, но ждать экскаваторы нельзя, как нельзя было бы ждать приезда пожарных, чтоб растащить буровое оборудование от фонтана, хотя попытка и не удалась, совсем не удалась из-за грифона.
Но кто мог предположить, что будет грифон? Даже в наше время моряки не всегда вовремя узнают, что где-то в центральной части Тихого или Атлантического океана зародился мощный циклон — тайфун, торнадо, — и через два часа судно неожиданно окажется в его власти.
Так же никто не был вправе утверждать, что при подъеме бурильной колонны газ из горизонта, в который они вошли, превратит скважину в сатуратор с загазованным глинистым раствором…
Бульдозер выехал из карьера, и Алексей увидел Гюльнару, разговаривавшую с начальником конторы. Михаил Никифорович, стоявший рядом с ней, выглядел огромным, неповоротливым. А «газик» Караша, пыля, мчался к буровым установкам, которые уже начали бурить на воду. Они чем-то напоминали обычные в городе передвижные установки по ремонту электросети. Только на тех позади находилась телескопическая подъемная мачта, а у этих буровое оборудование. Им предстояло пройти совсем немного, метров сорок, и начинать откачку. Может быть, через день-два они смогут наполнить копани семью тысячами кубометров воды. Так сказал Глухарь. А он дело знает.
Алексей заставлял себя размышлять, размышлять о чем угодно, только не о саднящей боли распухшего от ожога лица. Когда вышло из-за туч солнце, стало совсем жарко и пот скапливался под повязкой, окутавшей голову, как шлем. Соленый пот разъедал воспаленную ожогом кожу, и зуд становился почти нестерпимым. И если бы в это время кто-либо сказал Алексею что-то поперек, не так, как он хотел и думал, или просто бы неслышно подошел и дружески хлопнул его по плечу, Алексей, наверное, избил бы того человека, так взнузданы были нервы.
С минуты на минуту саднящая боль усиливалась. Вертя головой и так и сяк, стараясь найти такое положение для нее, при котором раздражающий зуд оказался бы хоть чуточку терпимее, хоть на мгновение затих, Алексей глянул через плечо и увидел Гюльнару, идущую в сторону карьера. Он заставил себя подумать, что она подойдет и скажет ему какие-то необыкновенные слова, ласковые и прекрасные, и боль пусть не отпустит, но хотя бы отступит. Ведь он знал о ней то, о чем никто и не догадывался… Шторм в семь баллов. А она кинулась в море. На волны было жутковато смотреть.
Они стояли на молу, и Гюльнара крикнула ему:
— Иди на набережную.
Заплыла она далеко-далеко, а спасатели отказались выйти за ней на катере. Когда она вернулась, подплыла к берегу, то долго поджидала большую волну, которая не стала бы гнуть гребень на галечнике. И дождалась, спокойная, сосредоточенная в бушующем море. Потом она пронеслась темной точкой в яркой пене почти до самой каменной стены набережной, и тут Гюльнара тотчас стала на ноги, засмеялась… Ее уже поджидала милиция и хотела оштрафовать, но Гюльнара была такая веселая, красивая и смелая, что сердце лейтенанта милиции дрогнуло. А может быть, он ушел потому, что, нарушая принцип поведения блюстителей порядка, похлопал ее по обнаженному плечу, смутился своей смелости и ушел, немало удивив столпившихся зевак.
В тот день она была очень счастлива, и он тоже был очень счастлив.
Как она умела говорить ему о своей любви! Если пересказать слова… Они ничего не значат. Совсем ничего не значат. Ну просто обычные слова, потому что смысл был не в словах, а в голосе, в том, как она умела их выговаривать. И еще в ее глазах, губах, в выражении лица, руках. Она словно слепла, и пальцы ее, тонкие, нежные, трогали его щеки, лоб, глаза, волосы… Ее шепот, внятный и тихий, заглушал даже биение собственного сердца. Воспоминание о ней было так сильно, так живо, что заворожило боль. Но вдруг боль с маху шарахнула из-за угла: Гюльнара шла прочь.
Бульдозер выполз из карьера, взобрался на отвал, чтоб скинуть пласт земли. И Алексей увидел: метрах в пятидесяти Гюльнара поднимается по крутому боку бархана. Два-три шага ей остается, чтоб ступить на гребень. А на гребне поднимает голову, раздувая зашейные мешки, кобра.
— Стой! Сто-ой! — завопил Алексей.
Он выпрыгнул из кабины в тот момент, когда змея метнулась навстречу Гюльнаре. Он видел: Гюльнара вскинула руки и, запрокидываясь, упала навзничь, скрылась из глаз, свалившись за гребень бархана.
Змея соскользнула туда же.
Крича, размахивая руками, Алексей бросился к бархану.
Гюльнара лежала под гребнем. Без движения, без признаков жизни. Тут Алексей посмотрел в ту сторону, куда отползала змея, и увидел ее.
Она текла, черная, с разводами, поблескивающая на искристом желтом песке, текла, переливаясь, быстро и без напряжения. Змея не убегала, просто уходила. И еще не совсем опал ее зашейный раздутый мешок.
Тогда Алексей побежал наперерез змее. Сначала медленно, потом все быстрее, быстрее, точно на дорожке для прыжков в длину. До кобры оставалось уже метра четыре. Она скрылась, скользнув с крутого откоса бархана в ложбину. И когда Алексей подскочил к гребню, глянул вниз и там была гадина, убившая Гюльнару, он прыгнул.
Алексей сам толком не знал, на что рассчитывал: змей никогда не ловил и питал к ним слепое омерзение теплокровного существа. Он не рассчитывал даже на свою ловкость, только на удачу.
И Алексей не промахнулся. Он видел: шея змеи, сразу за треугольником черепа, оказалась меж большим и указательными пальцами его правой руки. Тотчас пальцы сжались в хватке, от которой сплющилась бы дюймовая водопроводная труба. Но холодное и, казалось, противоестественно сухое и в то же время ослизлое тело змеи, напряженное и тяжелое, сопротивлялось.
Почти полутораметровый гибкий хлыст змеиного туловища, словно плетью, стеганул Алексея по спине, потом вслепую нашарил его шею и обвился, захлестнул ее. На секунду свет померк перед взором Алексея. Тогда он до судорог в пальцах сжал загривок кобры. Маслянистый канат на его шее ослаб.
Потом из черепа змеи выскочили удивительно большие шарики глаз. Белые, с черными пропастями зрачков. А тело кобры еще жило. Оно вихлялось, билось о песок, по нему волнами пробегала конвульсивная дрожь. Оно вздымалось и опадало, и мелко трепетал кончик хвоста.
Некоторое время Алексей не мог заставить себя разжать окостеневшие пальцы. Поднявшись с песка, он почувствовал в руке необыкновенную тяжесть и, точно лишь сейчас разглядев задушенную змею, отбросил ее, но тут же почти инстинктивно размозжил каблуком и вдавил в песок изуродованную голову кобры.
И он почувствовал, что колени его дрожали, подгибались. На ладони, в коже пальцев еще сохранилось ощущение холодного, маслянистого, упругого и трепещущего тела змеи. А в груди, там, где затаенно билось сердце, разлилась неприятная прохладная пустота.
Мыслей не было.
Он опустился в песок, оперся на руку. Но она не удержала тяжести тела, подогнулась. Алексей плечом ткнулся в крутой бок бархана. Было пусто и тяжело, душно и недоставало силы вздохнуть, как бывает в кошмарных снах.
И свет дня, и почти прозрачный, наполненный солнцем стебель эремуруса, и кисть его бело-розовых цветов — пестрое пятно на фоне рыжего песка, — воспринималось будто издалека, словно из темноты зрительного зала, отстраненно и немо.
Он почувствовал близкий бег по песку и рядом с ним, скатившись с бархана, плюхнулся Есен.
— Алеша…
Перед взором Субботина предстало широкоскулое, с тонкими чертами лицо Есена, распахнутые глаза со зрачками во всю радужку. Есен разводил руками, пожимал плечами, а слов не находил.
— Алеша! — повторил он снова.
Хотел Алексей что-то сказать, но в глотке пересохло, и язык будто распух.
— Тебе… ничего… — наконец спросил Есен.
Мастер помотал головой.
— Может, тебя в больницу? А?
Лицо Алексея стало напряженным, сошлись брови у переносья. Как бы воочию опять предстала перед ним лежащая без движения маленькая женщина, ее бледное, сразу осунувшееся лицо, совсем не похожее на лицо Гюльнары, какой он ее привык видеть.
— Она…
— Ее повезли в больницу.
— Жива…
— Сестра сказала — надо.
Алексей попытался сглотнуть слюну, но ее не было, и он хрипло выдавил:
— Когда… увезли…
— Вот они уже где, — Есен махнул рукой в сторону поселка, дороги, которую нельзя было увидеть за барханами. — Я тебя едва нашел. Никто не понял, куда ты побежал. Я догадался: рядом со следом змеи твои следы.