— Если ее увезли в больницу, она жива… — то ли спросил, то ли попытался убедить себя Алексей.
— Сестра сказала «да».
— Жива, — повторил Алексей. — Жива.
Он хотел вытереть шею, чтоб сбросить с нее все еще существовавшее на коже ощущение жесткой хватки змеиного тела. Двинул было правой рукой, но его передернуло. Он поглядел на свою руку, точно на чужую; осмотрел ее, большую, короткопалую, сильную, чуть вздрагивающую, и увидел капли запекшейся крови, выдавленной из-под ногтей.
— Как же ты кобру… — тихо спросил Есен.
— Рукой. Вот этой, — и Алексей показал Есену руку, словно она являлась только орудием, и все еще глядя на нее, будто на чужую.
— Она не нападала?
— Она съехала с крутого бархана. Я прыгнул сверху. Удачно. Просто удачно прыгнул. У кобры еще не опал зашейный мешок. Ну, схватил удачно. Очень удачно схватил.
Есен поднялся и хотел взять змею за хвост.
— Не надо… — остановил его Алексей. — Идем отсюда. Идем. Пить хочется. Очень хочется пить. И есть.
— Да, да, — заторопился Есен. — Ты ведь не обедал. И чай есть. Я всем покажу задушенную тобой змею. Идем в балок, идем.
Алексей, сделавший несколько шагов, остановился. Ему не хотелось идти в балок, не хотелось, чтоб узнали: ради Гюльнары он задушил кобру. В первом порыве, в движении, пожалуй. Но потом он уже не ощущал четкой связи между своим желанием уничтожить, убить змею и тем, что пострадала именно Гюльнара.
— Есен, ты никому не показывай убитую змею.
— Почему?
— Давай договоримся: ты никому не покажешь, ладно, Есен?
— Не понимаю…
— Так надо.
— Ладно, мастер.
— И в балок мы не пойдем. У гидрогеологов попросим воды и хлеба.
— Конечно. Они будут рады…
Почему Есен так сказал — он не знал. Он и поймал себя именно на той мысли, что не смог бы объяснить, почему гидрогеологи были бы рады дать им воды и хлеба. Но, будучи не в состоянии напрямки растолковать сказанное, Есен глубоко и совершенно убедительно для себя знал: такому человеку, как мастер, должны быть рады везде.
Для него Алексей не был старшим товарищем. Разница в два с половиной года не так уж сильно ощущается после двадцати. Старшинство по образованности, по опыту тоже в таком возрасте почти не принимается в расчет. Но умение себя вести и держать дает первенство подавляющее.
Это первенство состоит в убеждении, что человек, которого ты считаешь для себя примером, именно примером, а не образцом, — образец-то может быть совсем в другой стороне, — этот примерный человек, например, никогда не поступит несправедливо.
Есен, недавно вернувшийся с действительной службы в армии, приобрел там и не хотел терять глубокого уважения к слову, сказанному командиром ли, товарищем. В армии он до глубины души осознал цену искренности в отношениях. И, думая об Алексее, про себя Есен Тульгенов повторял высшую похвалу командира танкового батальона о хорошем бойце: «С ним бы я пошел в разведку».
СХВАТКА
Кряхтя, держась за скобу на двери вертолета, Тигран Мушегович тяжеловато спрыгнул на песок. Вид у него был довольный, потому что, познакомившись с пылающим грифоном сверху, он понял: Субботин ударил в набат не зря и ему, Тиграну Мушеговичу, может быть, придется сразиться с преопасным и коварным противником.
Для себя и, не особенно распространяясь об этом, Севунц подразделял фонтаны открытые, а также горящие, грифоны горящие и негорящие, на различные «характеры». В молодости он задался было мечтой найти общую методику и основные приемы борьбы с фонтанами, пожарами, грифонами на газовых и нефтяных скважинах. Но, потушив и задавив сотни две ли, три ли этих «бешеных», «сумасшедших», «осатаневших» джиннов, Тигран Мушегович увидел, что каждый из них действительно обладал «характером». Однако неповторимым, уникальным, если, конечно, это был стоящий фонтан, о котором следовало говорить как о противнике с уважением. Тогда же Севунц «разгадал», он был убежден в этом, — почему метеорологи называют тайфуны и торнадо женскими именами. Тайфуны тоже обладали непредвиденными капризами.
Здесь при сравнении Тигран Мушегович обнаружил и резкое различие между морскими и земными явлениями. Сила атмосферных бурь отныне и присно в целом была неизменна. А фонтаны, те росли и матерели с каждой сотней метров глубины. Те, что еще год назад представлялись крупными, лет через пять выглядели «семечками» рядом с новыми, поистине сказочными джиннами с высотой струи до девяноста-ста метров.
Пришлось заняться не общими методами борьбы, а принципами предупреждения. Но статистика — вещь каверзная. Возрастали перспективные площади, увеличивалось число скважин, уменьшался даже процент аварийности, а количество «фонтанов» возрастало. И, думая об этом, тяжеловато спрыгнув на песок, Севунц увидел Субботина, своего давнишнего знакомого, которого он долгонько не видывал.
«И сохрани от таких-то встреч», — подумал Тигран Мушегович.
Михаил Никифорович стоял неподалеку от вертолета, придерживая фуражку от вихря, поднятого винтом. Он был один. И это понравилось Тиграну Мушеговичу. Он не любил, когда его встречали целой ватагой, и ворчал, повторяя всегда одну и ту же, как он считал, остроту: «Я — не арабский доктор из оперы Чайковского «Иоланта».
Вид у Субботина был несколько обескураженный, когда он увидел, что вслед за Глухарем из вертолета вышли всего четверо парней в таких же, как и Севунц, брезентовых куртках.
«Всего четыре фонтанщика? И где же оборудование? — тревожно подумал он. — Неужели случай такой: сложный, что даже у Глухаря заранее опустились руки? Быть не может! Или оборудование решили отправить машинами, когда подсохнут шоры и такыры?» Тигран Мушегович шел навстречу Субботину в сопровождении своих «ассистентов» в блестящих пожарных касках, а свою он нес в руке за ремешок, и ветер играл его короткими седыми волосами. Фонтанщик и начальник конторы разведочного бурения сошлись и пожали друг другу руки, как дипломатические представители держав, находящихся в прохладных отношениях. Улыбка каждого была не в меру широка. Конечно, Субботин радовался, что Тигран Мушегович оказался на месте, дома, а не где-нибудь в Сибири, или Белоруссии, или хоть на Нефтяных Камнях; подобную радость испытывает человек, когда к тяжелобольному удается пригласить светило. Однако приятность встречи для Субботина омрачалась тем, что пожар на буровой — не болезнь, а ЧП, и ЧП это случилось на буровой его подчиненного.
«Знаю, знаю, Субботин, — говорила улыбка Тиграна Мушеговича. — Но сколько ты ни растягивай губы, на душе у тебя кошки скребут. Интересно, кто же это у тебя из мастеров «отличился»? Ему я не завидую, зная твой, Михаил Никифорович, препротивный характер…»
С церемонностью Тигран Мушегович представил своих помощников, особо выделив среди них Фармана Айвазлы:
— Товарищ из Взрывпрома.
— Очень приятно, — ответил Субботин, не совсем понимая, зачем Глухарю понадобился «товарищ из Взрывпрома».
Фарман, самый молодой из парней, большеглазый, с грустно опущенными концами бровей, вздернутых у переносья, выглядел меланхоликом. Он изящно махнул рукой и сказал неожиданно хриплым басом:
— Разгружаем взрывчатку, ребята.
— Пойдемте, Тигран Мушегович, — сказал Субботин, наклонившись к нагрудному карману куртки Глухаря, где находился слуховой аппарат, шнурок от которого тянулся к уху.
— Надо подождать Фармана.
Чтобы заполнить молчание и унять свое беспокойство, Михаил Никифорович спросил:
— Оборудование и остальные фонтанщики приедут на машинах?
— Зачем?
— Я тогда ничего не понимаю.
— Все идет, как обычно. Осмотрим грифон, создадим штаб тушения пожара. Он, считай, уже есть. Вы, я да представитель Взрывпрома…
— Меня не надо…
Тигран Мушегович повернулся к Субботину и вскинул брови:
— Простите, Михаил Никифорович… Не понимаю.
— Я не смогу быть беспристрастным.
— Что ж… Могу сказать одно, Михаил Никифорович, сам я никогда не бываю беспристрастным. Слишком люблю свое дело. Или вы все решили наперед?
Субботин сделал вид, что не расслышал фразы. И это было не мудрено: рев грифона долетал и сюда, а «хлопки» взрывов газа в кратере били почти без перерывов. Однако фраза Севунца ударила по самому уязвимому месту в душе Михаила Никифоровича. Без малого тридцать лет отдал Субботин работе на буровых, коли считать с перерывом на войну. И всегда был твердо, непоколебимо уверен: что б ни случилось на буровой, — отвечает мастер, сменный ли, старший. На то они и поставлены, чтоб знать, чуять скважину: ладонью, лежащей на ручке тормоза, по циферблатам приборов, опытом. А опыт — это, несмотря на всякие приборы, ладонь, глазомер. И сколько лет опыт не подводил Михаила Никифоровича. Это ли не доказательство его правоты. Опыт — все. Коли нет опыта, то его не заменят ни приборы, ни самое пристальное внимание. Может быть, даже для молодого инженера Субботина хорошо то, что с ним случилось. Плохо для всех и для него тоже, но для будущего инженера Субботина авария — «незаменимый» опыт. И предубеждение, что автоматизация не может решить раз и навсегда все проблемы. В запальчивости Михаил Никифорович говаривал, что, автоматизируя буровую до последнего винтика, невозможно убрать с нее человека. Можно создать целиком автоматическую ракету, но буровую — нет. Бурение — искусство, как игра на рояле, если хотите, или на скрипке. Бурильщик, мастер должны чувствовать инструмент — турбобур, землю, породу. Субботин бил своих противников их же формулировками. Со своим сыном Михаил Никифорович спорил особенно ожесточенно.
— Ты говоришь: скважина, как выражаются кибернетики, «черный ящик». Что это значит, а? — щурился Субботин-старший.
— Только одно: скважина, конгломерат постоянно меняющихся систем, — терпеливо отвечал Алексей.
— Значит, никому не известно, что происходит на глубине четырех-пяти километров в данный, строго определенный момент?
— Если постоянно следить за глинистым промывочным раствором, то можно. Ведь глинистый промывочный раствор — «кровь буровой». По ней — по шламму, который она выносит из забоя, по загазованности ее при проходке горизонта можно судить и о породе, и о давлении в пласте.