Долго гордость императрицы и мучительное чувство беззащитности боролись против неотвязного желания в эту минуту опасности призвать на помощь отвергнутого и уязвленного князя Орлова; но чувство самосохранения и беспомощное одиночество на так тяжело доставшемся и уязвимом со всех сторон престоле взяли верх.
Государыня получила новые тревожные вести о Пугачеве, а вместе с тем ей сообщали, что резкие требования созывавшейся ею Комиссии нашли чрезвычайно живой отклик в народе. По прочтении этих донесений Екатерина около часа беседовала с Дидро; последний неустанно твердил ей, что своей Комиссией она опередила все европейские державы, и прославлял ее великий либерализм; в то же время, по своему обыкновению перескакивая с предмета на предмет, он остроумно отзывался о новых произведениях французской литературы и высказывал свои оригинальные мысли относительно философских систем. Его лесть показалась государыне почти горькой насмешкой, его остроумная беседа была ей бесконечно безразлична и казалась ничтожной, и под влиянием этого разговора ее сердце еще больнее сжалось.
— Нет, — воскликнула Екатерина Алексеевна, когда наконец философ оставил ее одну, причем ей не нужно уже было сдерживаться и она вся тряслась как в лихорадке, — нет, так не должно продолжаться!.. Это мучение невыносимо; недостойно прятать, подобно страусу, голову от ежедневно возрастающей опасности. Неужели я в первый раз в жизни испугаюсь в своем собственном доме? Чтобы удержать власть над государством, мне необходимо прежде всего овладеть собою, как я всегда делала это.
Она дернула сонетку звонка и приказала пригласить к ней Григория Григорьевича Орлова.
В беспокойном ожидании императрица ходила взад и вперед по комнате, то тихо разговаривала сама с собою, то бросала взор на поступившие донесения, и никто не признал бы в этой мрачной женщине, с болезненно подергивавшимся судорогой лицом и с головой, поникшей на грудь, сияющей императрицы, еще накануне вечером в своем гордом и веселом спокойствии представлявшей собою центр самого блестящего в Европе двора.
Вошел Орлов. Вопреки обыкновению он был в полной парадной форме; казалось, что и своим внешним видом он хотел дать понять, что исполняет только повеление императрицы. После глубокого, церемонного поклона он остановился возле дверей и не проронил ни слова.
При его появлении государыня подавила в себе волновавшие ее заботы; спокойно и серьезно, с легкою принужденностью в тоне, она сказала:
— Мне нужно поговорить с тобою, Григорий Григорьевич, я нуждаюсь в твоем совете; садись сюда!
С этими словами государыня опустилась на кушетку рядом со своим рабочим столиком. Орлов, все еще не оставляя своей торжественно–церемонной манеры, придвинул к ней кресло.
— Мой совет всегда принадлежит моей императрице, и хотя вы, ваше императорское величество, и не требовали его давно, так давно, — с упреком в голосе добавил он, — что я почти и позабыл о том времени, когда я и на самом деле был первым сановником империи, тем не менее я всегда готов дать вам свой совет и предоставить вам свои услуги, так как уверен, что пробьет час, когда вам придется или вернуться к своим испытанным друзьям, или перестать быть императрицей.
Екатерина Алексеевна, по–видимому, пропустила мимо ушей последние слова Орлова.
— Следовательно, тебе известно то, что происходит, — сказала она, — тебе известны мои заботы, которые я вынуждена скрывать от всего света.
— Я знаю их, — ответил Орлов. — Бродяга Пугачев уже превратился в могущественного противника, он продвигается к Москве, и если он победоносно вступит туда, он может возложить на себя в Кремле императорскую корону. — Екатерина вздрогнула и напряглась, когда Орлов беспощадно, всего в нескольких словах, обрисовал суть всех ее забот. — Вы видите, ваше императорское величество, — продолжал он с горькой усмешкой, — что я все еще умею читать в вашем сердце и зорко наблюдаю за судьбами империи.
— Опасность видят и враги, — сказала Екатерина Алексеевна, — и пожалуй, зорче всех; от друга же я жду, что он встретит вместе со мною опасность и поможет победить ее.
— От друга! — возразил Орлов. — Разве я еще друг Екатерины? Кажется, я лишь слуга императрицы?
— А почему бы тебе сомневаться в моей дружбе? — спросила Екатерина Алексеевна.
— Оставь притворство! — горячо воскликнул Орлов. — Оно может пригодиться для льстивых царедворцев, но для меня оно не годится.
— Первое условие, первое доказательство дружбы — доверие; а разве мой вопрос, — почти робко произнесло Екатерина Алексеевна, — моя просьба о твоем совете — не доказательство моего доверия? Ты единственный, к кому я обращаюсь с этим вопросом, ты единственный, кому я разрешаю заглянуть в свое сердце.
— Нет, — горячо воскликнул Орлов, совершенно оставляя до сих пор выставлявшуюся им напоказ церемонность, — нет, Екатерина, это неправда; то, что ведет тебя ко мне в эту минуту, не доверие, то просто страх и сознание, что рядом с тобой нет никого достаточно сильного и смелого, чтобы расправиться с опасностями, со всех сторон надвигающимися на тебя…
Государыня доверчиво положила руку на плечо Орлова, окинула его проницательным взором и прервала его:
— И никто так близко, как ты, не заинтересован в этой опасности. Что стало бы с Григорием Орловым, если бы Екатерине когда‑нибудь пришлось перестать быть императрицей?
Орлов в упор посмотрел на государыню; по–видимому, с его губ готов был сорваться резкий ответ, но он подавил его и мрачно сказал:
— Тебе понадобилось не мало времени, чтобы найти своего единственного истинного друга.
— Я уверена, — возразила Екатерина Алексеевна, — что тебе не понадобится так много времени, чтобы указать мне спасительный путь и уничтожить тайные надежды шпионящих за нами врагов. Что предпринять, Григорий Григорьевич? Нам нужно во что бы то ни стало разгромить этого обманщика, если мы не хотим, чтобы в империи возрастал этот позорный мятеж; все недовольные примкнут к нему. Так что же остается нам делать, чтобы преодолеть опасность?
— Действовать! — воскликнул Орлов.
— Мы действовали, мы посылали войска, но, к сожалению, были разбиты, — вздохнув, проговорила государыня.
— Разве можно назвать действием, — сказал Орлов, — когда высылают горсть людей, под начальством незначительного и неспособного генерала, против человека, вооружившего все степные орды, чтобы вырвать у тебя императорскую корону? Какое дело этому Голицыну и всем подобным ему, кто царствует в России — Екатерина Алексеевна или Емелька Пугачев под именем Петра Федоровича?
— Ты клевещешь, Григорий Григорьевич! Голицын предан мне, — возразила Екатерина Алексеевна.
— Предан! — с иронической усмешкой воскликнул Орлов. — Кто был предан тебе, когда ты была одинока и беспомощна? Кто думал о тебе, когда твоя забота и твоя жизнь висели на волоске? И, клянусь Богом, пусть этот Пугачев достигнет Москвы, пусть он выступит оттуда коронованным императором против Петербурга, и ты узнаешь верность всех тех, кто теперь пресмыкается пред тобою во прахе.
Екатерина Алексеевна мрачно потупилась. Она чувствовала горькую истину этих слов.
— Голицын был неспособен, — неуверенно, как бы извиняясь, сказала она, — я послала генерала Панина, чтобы принять от него командование над войсками.
— Брата твоего великолепного министра, — рассмеялся Орлов. — Ну, если он так же ленив, как и этот, то спокойно даст Пугачеву время вступить в Москву.
— Но ты знал обо всем, — сказала Екатерина Алексеевна, — Панин являлся к тебе.
— У меня не было времени для него, — высокомерно сказал Орлов. — Какое мне дело до всего этого? Если мне предстоит действовать, то я должен действовать и повелевать один!
— А что сделал бы ты, если бы я попросила тебя действовать единовластно? — спросила Екатерина Алексеевна.
— Я выехал бы к войскам, которые бесполезно слоняются где‑то по Польше, и повел бы их на бунтарей, — воскликнул Орлов с гордо заблестевшим взором. — Да нет, это даже лишнее, так как Польша не уйдет от нас! Я двинул бы гвардию. На что так много войск, чтобы держать в повиновении петербургских лавочников? Ведь здесь не народ опасен, а солдаты. Я обещал бы свободу крепостным, если бы они выставили мне всех способных носить оружие; я действовал бы против изменника его собственным оружием; я выступил бы с превосходными силами, и, клянусь Богом, этот Пугачев скоро был бы в руках у меня!
— Да, ты прав, — сказала Екатерина Алексеевна, — я узнаю твой смелый ум; отрицанием опасности не поможешь, нужно собрать все силы, чтобы побороть ее; пусть народ видит, что она существует, но вместе с тем нужно, чтобы он видел то, что по мановению императрицы она исчезает. Пусть будет так, как ты говоришь, и завтра же…
— Постой, — прервал ее Орлов. — Чтобы ждать успеха от моего предприятия, мне не следует выступать в качестве командующего генерала, как, например, князь Голицын или Панин; этот Пугачев — неограниченный повелитель в своем войске, и вот потому‑то он и непобедим; если я обязан добиться победы, то я должен иметь большие полномочия, чтобы быть в состоянии свободно распоряжаться и, подобно своему противнику, развертывать все свои силы.
— Полномочия? — с напряженным вниманием спросила Екатерина Алексеевна. — Какие?
— Я должен неограниченно распоряжаться всеми войсками империи, — ответил Орлов, — все твои генералы, даже и военный министр с Румянцевым, должны безусловно повиноваться мне; мне необходимо право над жизнью и смертью моих подчиненных, словом, я должен быть твоим наместником, повелевать всюду, где я лишь появлюсь; только при подобных полномочиях мои руки будут свободны и достаточно сильны, чтобы я мог действовать и идти навстречу всякой опасности.
— Моим наместником? — смущенно повторила государыня. — Право над жизнью и смертью? А что будет затем? — спросила она, почти невольно высказывая свои мысли.
— Будет императрица, — сказал Орлов, — престол которой я стану охранять и поддерживать, как я воздвиг его. Если мои руки будут совершенно свободны от оков, то я ручаюсь головой за победу над всеми опасностями, угрожающими тебе, над всеми подкарауливающими тебя врагами, которые рады этой опасности.