Тогда, выйдя из столовой, кривляясь, строя гримасы и корча страшные морды, крутя пальцем у виска, изображал душевнобольного, а еще всматривался в свое отражение в зеркале и признавал со слезами на глазах, что Распутин имеет над ним власть, что руководит каждым его помыслом и жестом, знает наперед каждый его шаг и поступок, запирает его уста и запрещает ему говорить то, что он хочет изречь на самом деле, ввергает его в забытье, насылает на него недуги и порчу.
Несомненно, этой властью обладал дух Григория Ефимовича, потому что тело его было немощно и болезненно, как тело всякого деревенского мужика, привычного к тяжелому труду, к постоянному превозмоганию боли и пересиливанию самого себя, а оттого и недолговечное, измученное и смертельно усталое.
Феликс доставал из кармана «Браунинг», но не знал, что с ним делать, в кого целиться, не в Распутина же в конце концов, совершал какое-то неловкое движение, потому что руки его дрожали, и ронял пистолет на пол.
– Как мне поступить? – спрашивал он у своего отражения в зеркале. И совсем неожиданно получал ответ от старшего брата Николая, который, прикрывая левой рукой простреленную грудь, выходил из старой, отслоившейся от стекла амальгамы, наклонялся, поднимал упавшее оружие и, протягивая его брату, говорил:
– Обмани Григория, разлучи его дух с телом, он станет безволен и погибнет, лишившись своей опоры. А пистолет твой не заряжен. После того как мсье Мантейфель убил меня на дуэли, папа́ распорядился выбросить из дома все боевые патроны к нему, оставив лишь холостые. Разве ты не знал?
Конечно, Феликс знал об этом, потому и разыгрывал так смело всевозможные сцены со смертоубийством, понимал, что они ничем ему не грозят, лишь будоражат воображение, делая самообман реальностью, в которой нет места ни боли, ни сожалению, лишь азарту и горячности.
А ведь все это началось тогда, в Архангельском, рядом со старой каменной церковью на высоком берегу Москва-реки, когда на похоронах старшего брата Феликс впервые ощутил в себе полное и скорбное бесчувствие ко всему происходящему, абсолютное непонимание того, в чем заключается ценность жизни. Конечно, он знал, что, когда ее прерывают, всем становится безумно жалко, до слез, до истерик жалко собственных обманутых надежд. Понимал и то, что с ее остановкой нарушается привычный ход вещей и нужно все начинать сначала.
Но в чем ценность жизни?
В ее обыденности?
В бесконечности?
Однако если первое безотрадно и невыносимо скучно, то второе невозможно в принципе.
Смотрел тогда на измученное, бледное лицо отца с неподвижными, смотрящими в одну точку глазами, на безутешную мать, которую поддерживали под руки, и думал, скорее, не о ценности жизни, а о ее цене, которую каждый, как ему мыслилось, мог назначить самостоятельно.
Поднявшись в музыкальную гостиную, Феликс застал гостей, слушающих граммофонную пластинку с романсами в исполнении госпожи Плевицкой.
Особые восторги по поводу меццо-сопрано Надежды Васильевны высказывал Владимир Митрофанович Пуришкевич, на чьем автомобиле Распутин был доставлен во дворец на Мойке.
Владимир Митрофанович Пуришкевич
Совершенно не имея ни слуха, ни голоса, Владимир Митрофанович старался подпевать Плевицкой, мог закатывать глаза при этом или щуриться подслеповато, мог складывать руки на груди, будто бы находясь в молитвенном экстазе, отчасти актерствовал, отчасти юродствовал.
Юсупову эта картина представилась чудовищной по своей пошлости, особенно когда умиление Владимира Митрофановича разделил господин Лазоверт, водитель его авто, и два взрослых мужчины, взявшись за руки, принялись взахлеб рассуждать о широте русской души.
– А как же, господа, у Федора Михайловича сказано – широк, решительно широк русский человек, я бы сузил! – Феликс ворвался в разговор нарочито резко, всем своим видом показывая, что не потерпит возражений:
– Прошу простить меня, дорогой Феликс Феликсович, за мою излишнюю сентиментальность, за неумение скрывать свои чувства, – лицо Пуришкевича мгновенно посерьезнело, при этом весь он как бы подобрался, сделался покорным и даже робким, потупил глаза. – Каюсь, каюсь совершенно! Готов полностью согласиться с нашим русским гением. Более того, готов, по его словам, поклониться до земли и поцеловать с наслаждением и счастием эту грязную, истоптанную землю! Нами же и истоптанную, оскверненную!
Владимир Митрофанович вдруг задрожал, картинно пошатнулся и рухнул на колени, полностью войдя в образ героя одного известного романа Достоевского.
Зарыдал громко, по-бабьи.
Юсупов брезгливо отшатнулся.
Встретился взглядом с Дмитрием Павловичем, который наблюдал за происходящим с не меньшим отвращением.
Песня в исполнении Надежды Васильевны меж тем закончилась, и рупор граммофона начал издавать ухающие звуки.
Феликс сразу представил себе, что внутри деревянной, инкрустированной перламутром коробки прибора сидит золотой механический филин из родительской коллекции диковинных заводных симфонионов. Хищная птица умеет крутить головой, грозно двигает перьевыми ушами, щелкает клювом, раскачивается из стороны в сторону и сердито таращит сделанные из балтийского янтаря желтые глаза. Мысль о том, что это она, а не Плевицкая, только что исполнила романс «Чайка», веселит Юсупова.
Историю Дмитрия Павловича Феликс, разумеется, хорошо знал.
Великий князь Дмитрий Павлович и великая княгиня Мария Павловна.
1908
Дмитрий был вторым ребенком в семье великого князя Павла Александровича, шестого сына императора Александра II и греческой принцессы, великой княгини Александры Георгиевны, которая умерла через несколько дней после рождения сына.
Годовалая дочь Мария и новорожденный мальчик остались с отцом.
Великий князь Сергей Александрович и его супруга Елизавета Федоровна
Однако через 11 лет Павел Александрович женился во второй раз на разведенной Ольге Валериановне Пистолькорс, урожденной Карнович, а поскольку сей брак являлся морганатическим, молодожены были вынуждены покинуть Россию и перебрались в Италию.
На тот момент уже двенадцатилетняя Мария Павловна и одиннадцатилетний Дмитрий Павлович остались в Москве у своих приемных родителей – великого князя Сергея Александровича, их родного дяди, и его супруги Елизаветы Федоровны, у которых не было собственных детей. Однако нахождение в семье Сергея Александровича было непродолжительным, 4 февраля 1905 года он был убит в Московском Кремле Иваном Платоновичем Каляевым. Теракт должен был произойти на два дня раньше, но великого князя спасло то, что 2 февраля вместе с ним в карете была его супруга и малолетние племянники.
Иван Платонович Каляев.
1905
Об этом Дмитрий Павлович узнал много позже и ужаснулся. Значит, сам того не ведая, он – 14-летний мальчик – стоял на краю гибели и не почувствовал этого, настолько все было обыденно и даже рутинно. А его жизнь оказалась в руках некоего неизвестного ему молодого человека весьма приятной наружности и даже, по словам знавших его, хороших манер, студента Московского и Петербургского Императорских университетов, сына Платона Антоновича Каляева – старшего околоточного надзирателя варшавской полиции.
– Так вот она в чем ценность или цена жизни! – вполне бы мог воскликнуть Феликс Юсупов, услышав от Дмитрия Павловича рассказ о своем детстве, – не судьба, не случай и даже не Бог, а человек без имени, без свойств, без роду и племени решает, быть тебе или не быть – бросает бомбу, стреляет, отворачивается, когда ты находишься в смертельной опасности, становится твоим повелителем, твоим Навуходоносором или Чингисханом. То есть назначает твоей жизни цену!
Феликс смотрел на своего друга Дмитрия, старше которого он был на четыре года, и думал, что должен стать для него таким человеком без свойств, таким повелителем, который с беспощадной любовью будет спасать и опекать его.
Это произошло ночью в бильярдной комнате с видом на Невский проспект, который в ту пору заметала непроглядная метель.
Дмитрий Павлович решил свести счеты с жизнью, в которой разуверился, запутался окончательно, не понимая, кто он есть на самом деле, кому может верить, а кому нет, кого любит он, а кто действительно любит его, кто пользуется его именем в своих целях, а кто бескорыстно предан ему. Достал склянки с лекарствами и, не разбирая, стал поглощать их содержимое.
Тогда, когда ему было 14 лет, кто-то неведомый распорядился его судьбой. Теперь же, как думал Дмитрий Павлович, все в его руках.
Но он ошибся.
Феликс обнаружил своего молодого друга, когда тот уже был без сознания, но еще дышал. В истерике, в полусне, задыхаясь, не чувствуя себя, стал приводить его в чувство, как умел – бил по щекам, тормошил, кричал, просил не умирать, вновь бил по щекам, поливал из графина водой, пока Дмитрий не очнулся.
Очнулся.
Открыл глаза и увидел перед собой измученное, испуганное, обезображенное гримасой страдания лицо Феликса. Таким он его еще не видел никогда. На нем не было и следа от прежней гордой самонадеянности, знаменитой юсуповской надменности, весь лоск сошел с него, и под ним оказалась растерянность избалованного мальчика, младшего брата, старший брат которого оценил свою жизнь недорого, чем потряс всю свою семью, и теперь лежал перед всеми в гробу, что стоял на высоком крутом берегу Москва-реки, совершенно чужой, будто бы узнавший нечто такое, о чем никто из оставшихся жить Юсуповых не мог знать в принципе.
Золотой механический филин с желтыми янтарными глазами, сидевший внутри граммофона, запел «Потому я тебя так безумно люблю». Причем было совершенно непонятно, кто именно поставил эту пластинку. Будто бы это произошло по воле самого заводного симфониона.
Исполнение развеселило Феликса, и он улыбнулся. Вот уж действительно, стоило только заговорить о любви, как тут же его лицо становилось радостным, по-детски открытым и счастливым.
Он стал подпевать заводному устройству высоким тенором-альтино: