Прикрыв лицо платком, чтобы Феликс не видел ее слез, Елизавета Федоровна быстро прошла по петляющей между кривых низкорослых деревьев тропинке и вскоре оказалась у лодки, напоминавшей благоухающий цветник.
Замерла тут, потому что подумала, что за все только что перенесенные ею страдания она попала в рай. По крайне мере, именно таким она видела Эдем на полотнах Яна Брейгеля Старшего.
Великая княгиня Елизавета Федоровна.
Около 1909
Григорий Ефимович Распутин.
1913
Глава 4
На Пряжку, на зады амбаров бывшего Сального буяна, приходили в установленное время и терпеливо ждали, пока полусонный человек в брезентовом фартуке не вынесет два ведра с требухой и не опрокинет их в жестяной желоб, который пролегал вдоль кирпичной стены колбасной фабрики к реке.
Время тянулось мучительно медленно. Некоторые от нетерпения и голода начинали подвывать. Царапали когтями ледяную корку на бруствере, которым была обнесена деревянная рампа, куда как на сцену и выходил человек в фартуке.
Первыми, заслышав лязг стальной задвижки, вздрагивали собаки охотничьих пород, устремляли взгляд на двухстворчатую дверь, выкрашенную в синий цвет, напрягались, и их напряжение передавалось всем остальным. Нарастало, множилось, разбухало. Все, что свершалось после этого, происходило в каком-то диком полусне – ведра с грохотом бились о мятый желоб, выпуская из себя внутренности, и тут же все срывались со своих мест, бросались делить добычу, поднимая визг и лай, разумеется, завязывая драки и грызню.
Человек меж тем зевал, вытирал ладони о фартук, крестил рот и закуривал, лениво наблюдая за тем, как сбежавшиеся со всей округи бездомные собаки – матерые и молодые, породистые и дворняги, перемазавшись в крови, урвав куски потрохов или то, что от них осталось, как угорелые носились по двору, пытаясь спастись от преследования, сбивались в стаи, образовывали кучу-малу, которая с воем каталась по земле.
Довольно быстро, впрочем, находил это зрелище утомительным и однообразным, а посему, докурив, брал пустые ведра и, не оглядываясь, уходил. Знал, что через несколько дней, когда он опять выйдет сюда, чтобы выбросить требуху, эта сцена повторится снова.
После того как все заканчивалось, собаки разбредались по своим углам. Кто мчался на Обводный, кто пропадал во дворах на Лиговке, а кто убегал на Мойку.
Большая лохматая, добродушного вида псина, одно ухо которой было порвано, видимо, в драке, обитала в котельной при Максимилиановской лечебнице. Другое дело, что когда возвращалась поздно, то ворота тут уже были закрыты и приходилось ночевать на улице, где придется.
Так вышло и на этот раз, когда после Сального буяна долго бродила по городу, потому что еще знала места на Сенной и рядом с Николаевским вокзалом, где можно было столоваться без риска подвергнуться нападению со стороны сородичей или быть избитой пьяными прохожими или ямщиками.
Постояла какое-то время перед запертыми воротами на пронизывающем ветру, безуспешно пытаясь уловить знакомые, теплые запахи больничной столовой, и пошла в сторону полосатой караульной будки, которую приглядела еще в начале зимы и в которой уже ночевала несколько раз, пользуясь добротой ее хозяина – человека, как казалось собаке, похожего на эту самую полосатую будку, перечеркнутого, переполосованного портупеей, башлыком и ярким револьверным шнуром.
Войти внутрь сразу не решилась.
Села рядом на снег, зевнула и стала принюхиваться к местному духу, что хоть и был разорван на части и разогнан по околотку сквозняком, метавшимся как безумный между домами, все-таки оставался различим и потому покалывал ноздри то терпким дыханием табака, то запахами сыромятной кожи и ружейного масла, то вдруг накрывал тяжелым букетом отсыревшей шерстяной ткани. Дух слабо переливался под порывами ветра, но при этом оставался на месте, был неподвижен, из чего собака сделала вывод, что в будке никого нет.
Осмотрелась по сторонам, не поворачивая головы при этом, но лишь навострив уши, облизнулась, поднялась с земли, сделала несколько нерешительных осторожных шагов к деревянному сооружению и заглянула в него.
Нет, она не ошиблась, внутри было пусто. Не долго думая, тут же и заполнила собой пространство, свернулась на полу клубком, спрятав морду в лапы и хвост.
В наступившей темноте сразу стало тихо, и собака подумала, будто спит с открытыми глазами, потому как окружила ее ровно такая же темнота, какая наступала и в том случае, если она глаза закрывала, и ей снился при этом один и тот же сон про то, как она бежит по огромной пустой улице, в конце которой возвышается огромный шпиль, упирающийся в небо.
Собака бежит и видит, как по небу медленно плывут существа без лап, ушей и шерсти, но у них есть хвосты, которыми они виляют, чтобы двигаться вперед. Собака улыбается, ведь она не чувствует никакой опасности от этих существ, она уже видела их раньше лежащими на берегу большой воды, в которой они еще несколько мгновений назад плескались.
Над огромной пустой улицей звучат раскаты грома, и неспешно плывущие по небу существа превращаются в грозовые облака, из которых начинает идти дождь.
Собака высовывает язык и пьет воду, льющуюся на нее с неба. Делает это с удовольствием, ведь она и улыбается, и утоляет жажду одновременно.
Раскаты грома сотрясают воздух над самой ее головой, и собака прижимает уши. Но это не чувство страха, скорее изумления, что неизвестно откуда взявшийся звук подобрался к ней так близко, и она уже чувствует его своей спиной, будто бы кто-то сверху толкает ее ногой.
И снова раскат.
И снова толчок.
Собака выглянула из-под лап – сверху вниз на нее смотрел человек, напоминавший будку, в которой она сейчас лежала.
Человек начинал свирепо размахивать руками, открывал рот, издавая громкие звуки, пихал ее ногой, обутой в сапог. Он высился до неба, из которого на собаку продолжал лить дождь и по которому проплывали облака, похожие на существа без лап, ушей и шерсти. Человек-будка негодовал, но настоящей угрозы от него почему-то не исходило. Собаке даже казалось, что он боится ее больше, чем она его.
Нет, не показалось! Совсем не показалось! Она была в этом уверена, а потому только и вильнула хвостом в ответ, зевнула, в желудке у нее при этом заурчало, опустила морду на лапы и закрыла глаза.
С места она так и не сдвинулась.
На подъезде к Варшавскому вокзалу поручик Сухотин пришел в себя. Его обдало ледяным воздухом, и он инстинктивно завернулся в шубу. Поднятый воротник навис над ним подворотней, по которой он только что убегал от расхристанного, полураздетого бородатого мужика, что гнался за ним несколько кварталов с самой Мойки, видимо, учинил побег из Николаевской больницы для душевнобольных людей.
– Извольте ответить, ваше благородие, – кричал мужик, размахивая то ли кинжалом, то ли иерейским подсвечником, – какая вода святее, Крещенская или Богоявленская?!
Сергей Михайлович ускорял шаги, старался не оглядываться, переходил на бег, но преследователь не отставал, и казалось, что хриплый, скрипучий голос его все более и более приближался, вырастал за спиной.
Плакат к фильму «Святой черт».
Москва. 1917
– Не узнаете меня, ваше благородие? – не унимался мужик, чье горячее смрадное дыхание заполняло подворотню. – Григорий я, шубейку вы у меня подтибрили, и вот теперь, изволите видеть, мерзну вельми, а зимы-то нынче студеные.
– Ты меня, братец, с кем-то перепутал, – цедил сквозь губы Сухотин, – поди прочь.
– Никак не можно перепутать, ваше благородие, как же мне шубейку-то свою и не признать. Украли, ох украли, и Бог тому свидетель, а ведь сказано – не укради! – на этих словах мужик настигал свою жертву, хватал ее за воротник и валил на землю. Теперь Сергей Михайлович наверняка знал, что в правой руке безумца зажат кинжал, он видел его, и это был не подсвечник, не дикирий или трикирий никакой, а именно кинжал, который взмывал в воздух и, описав дугу, падал вниз, начиная кромсать шубу.
Первым в темноту проходного двора отлетал изуродованный воротник…
Сухотин опустил воротник шубы, и видение сразу исчезло.
Съехав с моста через Обводный, автомобиль устремился к железнодорожным путям, забитым санитарными эшелонами. Миновал привокзальные ворота, угольную биржу, подсвеченную газокалильными лампами вереницу пакгаузов в готическом стиле и остановился рядом с паровозным депо, внутри которого горел свет, отчего оно напоминало огромный затертый льдами дредноут, из недр которого доносился шум работающих механизмов.
Дмитрий Павлович предпочел остаться в машине, и к вагону головного отряда Красного креста, стоявшего на третьем пути, Сергей Михайлович и Станислав Лазоверт отправились пешком.
Шли в голубоватой полутьме узкого ущелья, образованного бесконечными железнодорожными составами.
Тут терпко пахло углем и креозотом.
Ветер меж тем стих совершенно, и пошел мелкий, искрящийся в свете далеких локомотивных огней снег.
Пришлось долго обходить только что пришедший с фронта эшелон, стоявший на втором пути, и когда наконец добрались до санитарного вагона, то гул станков, что работали в ремонтных мастерских депо, стих окончательно.
Перед приступкой тамбура в свете керосиновой лампы уныло топтался часовой.
При виде Сухотина и Лазоверта он настороженно вздрогнул и поправил висевшую на плече винтовку, однако, опознав Станислава Сергеевича, молодцевато вытянулся и отдал честь.
Поднялись в вагон.
Но это был совсем другой вагон, не тот, в котором Сережа Сухотин вместе с мачехой и ее отцом ехали в Москву зимой 1908 года.
Страница французской ежедневной газеты Excelsior со статьей об убийстве Распутина.
Париж. 1917
Страница французской ежедневной газеты Le Petit Parisien со статьей об убийстве Распутина.
Париж. 1917
Тогда был вагон третьего класса, переполненный крестьянами, батрачками в перелицованных кацавейках, замотанных платками поверх, да рабочими в замасленных бушлатах. Лев Николаевич сидел у окна и мрачно смотрел то ли на несущийся мимо него за стеклом пейзаж, то ли на отраженных в этом же стекле своих попутчиков, кто-то из которых спал, закрыв лицо шапкой ил