Закрыл глаза, как ему показалось всего лишь на мгновение, но когда открыл их, то шубы Григория Ефимовича рядом с собой не обнаружил. Не понимая, что происходит, вскочил, огляделся по сторонам и, к ужасу своему, увидел, как она, коряво перебирая полами, путаясь в них, повисая на перилах, взбирается по лестнице вверх.
Сонливость тут же слетела, и Сухотин бросился догонять ее, явственно слыша при этом хриплый смех духа шубы Распутина. Он смеялся, потому что угнаться за ним было совсем непросто.
Настигнуть беглеца удалось только на третьем этаже ровно перед дверью в квартиру Григория Ефимовича. Сергей Михайлович повалил шубу на кафельный пол лестничной площадки, скрутил ее и, придавив своим телом, стал душить там, где еще недавно был воротник. Она почти не сопротивлялась и после довольно короткой и вялой агонии испустила дух.
Нет, Сухотин никогда не бывал здесь раньше, но почему-то находил это место знакомым, он ощущал привычные запахи и узнавал шорохи, он видел перед собой дверь, выкрашенную масляной краской, и прикасался к медному кольцу звонка, торчавшему из стены. Не решался, впрочем, его дернуть, потому что знал наверняка, что изошедший дух скрылся именно за этой дверью, и она теперь для него запечатана семью печатями.
Всегда боялся этих печатей, о которых ему еще в детстве рассказывал Лев Николаевич.
Наклонившись к самому его лицу, говорил с хитринкой, будто сам не до конца верил в то, о чем говорил:
– Вот смотри – первая печать в виде всадника с луком на белом коне, вторая печать в виде всадника с мечом на рыжем коне, третья печать в виде всадника на вороном коне с весами, четвертая печать есть всадник на бледном коне, и имя ему «смерть», пятая печать – это души убиенных за слово Божие, шестая печать явлена в виде страшного землетрясения и седьмая печать есть великое безмолвие.
Вот и сейчас, стоя на лестничной площадке черного хода, Сергей Михайлович чувствовал прикосновение к щекам и подбородку сухой, пахнущей мылом "Брокара" бороды Толстого. Всегда недоумевал, откуда он все ведает про эти печати, во всех подробностях, как будто сам ставил их. И это уже потом, когда вырос, узнал, что были они поставлены очень давно, задолго до него, а Лев Николаевич просто прочитал о них, но мог рассуждать о прочитанных пророчествах столь откровенно, что казалось, будто он и есть тот самый Иоанн, которого было принято называть Богословом. Вот только верил он во все это?
Сухотин поднял с пола мертвую шубу, которая уже не представляла для него никакой опасности, накинул ее на себя и стал спускаться вниз.
Когда он дошел до первого этажа и был готов открыть дверь на улицу, как услышал сверху вихляющий, жалобный детский голосок: «Христом Богом прошу тебя, Сереженька, верни мою шубейку, ведь мне без нее нынче так холодно!»
Сергей Михайлович усмехнулся: «Откуда тут быть ребенку, почудилось-почудилось конечно», – распахнул дверь и, минуя дворницкую, побежал к машине, которая дожидалась его в ближайшей подворотне по направлению к Мойке.
Собаке не спалось.
Ей хотелось выть от неясной тоски.
В такие минуты она предпочитала не доверять себе, потому как начинала бояться саму себя, ведь тосковала она не от голода и боли в конечностях, а от неведомого, без остатка заполняющего ее ужаса, пришедшего неизвестно откуда.
Собака выходила из будки, пытаясь уловить хоть какие-нибудь запахи ночи, однако идущий снег полностью прибил их к земле, перемешал, и разобраться в этом месиве городских миазмов не было никакой возможности.
Какое-то время она стояла неподвижно, лишь поводя ушами, одно из которых было порвано. Конечно собака помнила ту драку на Сальном буяне, когда ей удалось выхватить изрядный кусок требухи, даже убежать с ним от преследователей, но недалеко. Ее настигла свора молодых собак, после чего она неделю отлеживалась в заброшенном сарае на задах колбасной фабрики. Думала, что издохнет тут, но, как ни странно, выжила. То ли потому, что ее подкармливал полусонный человек в брезентовом фартуке, почему-то пожалевший ее, то ли потому, что вожак стаи – одноглазый кобель-переросток, который был готов перегрызть ей горло. Вдруг отвернулся от нее и с лаем бросился бежать прочь, увлекая за собой всю свору.
Так и стояла теперь под снегом в растерянности, изнемогая от тревоги и предчувствий, которыми полнилось ее воображение. Не могла сделать и шага ровно до того момента, когда вдруг не осознала, что же именно произошло. Пришло понимание, которое осветило ночь и остановило снег, что завис в воздухе, так и не долетев до земли.
Прижав уши, собака бросилась в сторону Мойки по Прачечному переулку. Преодолевала проходные дворы и потайные, только ей ведомые лазы, почти с закрытыми глазами, потому что знала здесь каждый угол, каждый парадный подъезд и черный ход, каждую вентиляционную трубу и дырку в кирпичном брандмауэре.
Прачечный переулок.
Фотография Максима Гуреева. 2023
Неслась, задыхаясь, почуяв дух мертвеца, который признала безошибочно, потому как он был чужим в этой местности, которую она считала своей.
Уже сама и не помнила, как достигла того забора, как прорыла под ним лапами ход в снегу, как протиснулась в него и оказалась во дворе огромного дома, освещенного с набережной редкими мигающими фонарями. Остановилась тут, тяжело дыша, затопотала на месте, и снег тотчас же продолжил падать, повалил, будто бы за то время, пока висел в воздухе, где-то наверху он накопился и должен был теперь высыпаться сверх всякой меры.
Собака всмотрелась в эту подслеповатую мглу и увидела рядом с низкой, едва различимой в стене дома дверью лежащего на земле человека. Казалось, что его вытолкнули из этого дверного проема, и он упал, зацепившись ногами за ступеньки крыльца, нелепо вывернув руки, изогнувшись полозом, уткнулся головой в почерневший от крови снег.
Увидела мертвеца собака и начала лаять, задрав морду к небу, заходясь в вое и крике одновременно.
И вновь снег перестал падать, потому что тишина ночи опрокинулась, загрохотала, перестав быть безмолвной, понеслась вдоль набережной и домов отголосками гвалта, в котором кроме лая собаки теперь можно было различить и людские голоса, стук открывающихся и закрывающихся ворот, хруст быстрых шагов по снегу, удары кулаков в деревянный забор. Весь этот переворачивающийся ком звуков придавил собаку, и она от страха, что ее со всех сторон окружила оглушающая какофония, настигла и теперь норовит раздавить, заблажила еще громче и истеричнее, будто с ней приключился припадок, и в глазах потемнело. Только заходилась в лае, да вертела головой, словно вкручивала ее в этот ком, в это коловращение, атаковала его подобным образом, находя в нем опасность, дурела при этом окончательно, не чувствовала уже ни лап, ни хвоста, разве что вставшую на загривке шерсть ощущала воткнутой в затылок и холку.
Да живот сводило от напряжения.
Как сумасшедшая она носилась по двору то убегала вглубь, к самому забору, и тогда лай затихал, глох, то приближалась к стене дома, и лай ее нарастал, множился эхом. Но вдруг дверь в стене распахивалась, в темноту выходил человек, поднимал пистолет и начинал стрелять в собаку.
Попадал в нее со второго раза и приговаривал: «Баба пала – собака пропала».
Что за баба такая? А бог ее знает. Просто присказка…
На следующее утро выяснилось, что бездомная собака, коих, как известно, в Петрограде было бесчисленное множество, каким-то образом пробралась во двор дома Феликса Юсупова и, по словам дворецкого Григория Бужинского, напугала гостей князя, став бросаться на них и лаять. Решение застрелить ее было принято незамедлительно, потому как в своем поведении собака проявляла все черты бешенства. Затем труп ее закопали в сугробе рядом с воротами, выходящими на Мойку.
Тело Григория Распутина, убитого в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года
Для прибывшего на место происшествия городового Степана Федосеевича Власюка мертвая собака была специально извлечена из снега и предъявлена ему, а следы крови по всему двору подтверждали версию, что, уже будучи раненной, она продолжала кидаться на людей и представлять собой большую опасность.
В результате осмотра места происшествия, а также ознакомления с показаниями свидетелей городовой счел обстоятельства применения огнестрельного оружия законными.
Конечно, узнал Степан Федосеевич эту собаку, которую он приютил в своей караульной будке. И вот теперь, слушая рассказ господина Бужинского о том, как она ночью бросалась на гостей Феликса Феликсовича, недоумевал, как такая ласковая и тихая, ни породы, ни имени дворняга могла в бешенстве кидаться на людей, норовя их искусать. Странно, конечно, хотя, с другой стороны, кто знает, что там у них, у собак на уме, тут и вообразить себе невозможно.
Вот, например, когда он в первый раз приехал в Петербург, подвергся на Лиговском проспекте нападению бродячих собак. Насилу спасся от них тогда.
А произошло это так. Перешел Лиговку у Николаевского вокзала и двинулся в сторону Кузнечного переулка, где рядом с рынком, по слухам, находился ночлежный дом для неимущих и приезжих. Сначала и не заметил, как за ним увязалась хромая плешивая псина, которая так и норовила ухватить его то за пятку, то за носок сапога. Продолжалось это довольно долго, и в конце концов Степан Федосеевич не выдержал и приложил свою обидчицу тем же сапогом столь изрядно, что она отлетела в сторону и заскулила. Ровно в ту же минуту из подворотни на тротуар выскочила стая бездомных, озверевших от голода и безделья собак и с лаем бросилась на него.
Он побежал, а что ему еще оставалось делать, с каждым шагом чувствуя приближение огромного тощего пса, свирепо хрипевшего, клацавшего зубами, совершавшего огромные прыжки, вонючего и заросшего колтунами.
– Ходи, ходи! – вдруг заголосил неизвестно откуда взявшийся на пути Власюка татарин, что распахнул перед ним металлическую калитку во двор и принялся размахивать руками, видимо, пугая тем самым собак. – Ходи, ходи сюда!