Степан Федосеевич буквально ввалился в кованый, густо прокрашенный черной масляной краской створ, и калитка тут же захлопнулась за его спиной. Упал и еще долго лежал на асфальте, слушая рев и лай своих преследователей, который, будучи отрезанным от своей жертвы, разливался теперь ровно и монотонно, как гул работающих в паровозном депо механизмов, и уже не представлял собой никакой опасности. Был лишь отголоском того предполагаемого кошмара, который могло рисовать взбудораженное воображение.
– Вставай, пойдем чай пить! – татарин сидел на низкой деревянной скамейке перед входом в дворницкую и курил трубку. – У нас тут на прошлой неделе они на городового напали, так он по ним палить начал, одну пристрелил.
После посещения двора дома Юсупова Степан Федосеевич направился в 3-й участок Казанской части, к которому был приписан, где доложил о происшествии, аттестовав его как обычный бытовой эпизод без признаков уголовного преступления. Затем вернулся на свой пост в Максимилиановский переулок.
И это уже вечером, когда пришел к себе в барак на Сенную, сел, не раздеваясь, к столу и допил припасенный штофик, понял, что там, во дворе на Мойке, никаких гостей Феликса Феликсовича, конечно, не было, и собака, скорее всего, обнаружила нечто такое, что ее испугало до полусмерти, потому и подняла она шум, потому и была застрелена.
Указ Николая II священнику Слободо-Покровской церкви, Тюменского уезда, Феодору Кунгурову. Второе дело о «хлыстовстве» Распутина.
1912
Степан Федосеевич положил перед собой руки на стол, затем опустил на них голову, закрыл глаза и вдруг отчетливо осознал, что собака обнаружила труп Распутина, ведь слухи об исчезновении Григория Ефимовича уже поползли по городу. Конечно, его! Стал мотать головой от этой догадки, прогоняя от себя столь внезапно четкую, даже острую мысль, но она не уходила, а лишь обрастала подробностями. Голова при этом тяжелела с каждой минутой, и ее уже было невозможно оторвать от стола. Мерлушковая шапка при этом совсем съезжала на глаза, и делалось совсем темно.
Итак, Степан Федосеевич засыпает.
Ему снится сон, будто бы некий коренастого сложения лысый господин в пенсне, которое он постоянно нервически поправляет, трогает, снимает и вновь надевает, допрашивает его, причем делает это с изрядной долей нервозности и пристрастия.
– Вот ответь мне – ты православный человек?
– Так точно, – отвечает Власюк и зачем-то берет под козырек.
Листовка со статьей М.В. Родзянко «О Распутине. Кто открыл глаза народу».
Киев. 1917
– А русский ты человек?
– Так точно, русский.
– Любишь ли ты государя и родину?
– Люблю!
– А как любишь?
– Сильно люблю.
– Правильно, надо больше всего любить царя и родину! Понял?
– Так точно.
– А меня ты знаешь?
– Никак нет.
– Про Пуришкевича слышал когда-нибудь?
– Слышал.
– Вот я сам и есть Пуришкевич.
– Так точно.
– Да не «так точно», болван, а просто я и есть Пуришкевич. Понял?
– Да.
– А про Распутина слышал что-либо?
– Слышал.
– Что слышал?
– Разное слышал.
– Так вот знай, он погиб, и если ты вправду любишь царя и родину, то ты должен молчать и никому ничего не говорить об этом. Понял?
– Так точно.
– Повтори!
– Если я люблю царя и отечество, то должен молчать и никому ничего не говорить.
– Что не говорить, дубина!?
– Что Распутин погиб.
– Правильно.
Лысый господин в пенсне достает из шкафа полуштоф водки, наливает стопку до краев и ставит ее перед Степаном Федосеевичем:
– На, выпей.
– Благодарствуем, – отвечает Власюк, залпом опрокидывает стопку в рот и занюхивает рукавом шинели.
– Ну прощай, братец, – говорит человек, назвавшийся Пуришкевичем, и выходит из комнаты.
Степан Федосеевич остается один, водка гуляет по его организму, и он уже не может понять, был ли этот разговор сонным видением, или он произошел на самом деле.
Григорий Распутин в больнице после покушения. На фото надпись его рукой: «Что завтре? Ты наш руководитель боже сколько въ жизьни путей тернистыхъ»
Карикатура на Распутина и императорскую чету.
1916
Глава 5
Алеша всегда ненавидел принимать грязевые ванны.
Со временем эта ненависть у него переросла в хроническое раздражение при виде печального, словно бы кем-то обиженного господина с вислыми усами, который всем своим унылым обличием навевал тоску от предстоящей процедуры. Господина звали Матвеем Тимофеевичем Шевкоплясом, и был он смотрителем грязелечебного курорта Саки, что находился под Евпаторией.
Сначала в Ливадию, а потом и в Царское Село Матвей Тимофеевич привозил бочки с целебной, как он уверял, грязью, которую рабочие заливали в чугунную ванну, специально установленную в личных покоях императрицы.
Еще гуляя в парке, Алеша улавливал тошнотворный дух сероводорода, клубы которого разносились по всей округе. Начинал морщиться, томиться, даже и боясь подумать о том, что же происходит в самом дворце, если тут, на улице, болотный дух был совершенно невыносим. Но маменька хранила полную свою непреклонность, усматривая лечение сына подобным образом полезным и, следовательно, необходимым.
Мальчика раздевали, заворачивали в простыню и погружали в ванну, подложив предварительно под спину высокую подушку. Затем высвобождали ноги и руки Алеши и густо смазывали их черным пахучим сапропелем, что у Александры Федоровны и доктора Боткина, присутствовавших при процедуре, вызывало улыбку: «Чистый Алешенька наш – фараон, Навуходоносор Вавилонский», – звучало нечто подобное вполголоса, при этом взрослые удовлетворенно покачивали головами, сдержанно комментировали происходящее, наклонялись к юному пациенту, чтобы разглядеть его бледное, замученное лицо, окруженное пузырящимися клоками лечебной грязи.
Подушка постепенно уходила на дно болота, и Алеша чувствовал, что погружается вместе с ней. Однако с удивлением он ловил себя на том, что сейчас может утонуть в ванной в этой грязи, надышавшись болотным смрадом, порой приносящим галлюцинации и головокружение, но ему совсем не было страшно. Даже любопытно, что будет потом, после того как густые, теплые слои сапропеля сомкнутся над ним, и он не сможет больше дышать.
Императрица Александра Федоровна с сыном Алексеем.
Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1908–1909
Однако тут же мальчика приподнимали, поправляли уже полностью окаменевшую от грязи подушку, протирали ему лицо влажным полотенцем и оставляли его на лбу, чтобы у Алеши не разболелась голова.
Однажды за подобным мероприятием наследника цесаревича застал Григорий Ефимович, прибывший в Царское Село по настоятельной просьбе Александры Федоровны.
В процедурную он вошел почти беззвучно, поклонился царице, перекрестил Алешу и встал перед ним на колени. Положил ладони свои на край ванной, уперся в них лбом, как это принято делать, когда молишься у раки с мощами угодника Божия, и зашевелил губами.
Императрица услышала:
– Христос ступил на трость,
трость сломилась: кровь остановилась.
Цветы расцветают,
кровь остановляют.
Аминь…
При каждом новом повторении заговора голос Григория Ефимовича становился все громче и звонче, крепче и настойчивее, превращая молитву в команду, а просьбу в требование. Когда же наконец Распутин перешел на крик, то он вскочил с пола, наклонился к ванной, в которой лежал Алеша, стал вычерпывать из нее грязь и намазывать ее себе на лицо и волосы. Говорить ему становилось все труднее, он плевался, был вынужден глотать куски сапропеля, но продолжал обмазывать себя. Когда же наконец он зашелся в крике окончательно, и «Аминь» у него вышло просто как истеричное и протяжное «а-а-а-а-а-а-м», Григорий Ефимович резко замолчал, достал завернутого в перемазанную простыню мальчика и аккуратно переложил его на стоявшую тут же рядом кровать.
– Ничего не бойся, Алешенька, Христос с тобой, – проговорил Распутин тихо и ласково.
А потом он принялся счищать со своего лица и головы грязь и бросать ее ошметки на пол.
Рассмеялся при этом.
И Алеша тоже стал смеяться и бросать черные куски сапропеля на белоснежный кафельный пол процедурной.
Кто дальше?
Кто точней?
У кого смешней получится?
Александровский дворец, Царское село.
Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1912–1913
Великая княжна Мария Николаевна, великая княжна Ольга Николаевна, великая княгиня Ольга Александровна и великая княжна Анастасия Николаевна в Александровском дворце.
1913
Сначала неуверенно, а потом все смелей и решительней к ним присоединилась и Александра Федоровна. Вся перепачкалась, конечно, но видеть своего мальчика смеющимся и совершенно здоровым было для нее наивысшим счастьем, кроме которого ничего в мире не существовало. Да, она не могла знать, как долго продлится это веселье, что последует за ним, но именно сейчас наступало то торжественное безвременье, когда ни о чем не надо было думать и ни о чем печалиться, ничего не надо было бояться и можно было думать только о будущем, в котором любовь побеждает вражду, а жизнь – смерть.
Григорий Ефимович меж тем вдруг загукал, застрясся, глаза его закатились, и он, потеряв сознание, упал на пол, оттопырив подбородок при этом и скрючив пальцы на руках, будто бы он в кого-то вцепился мертвой хваткой.
А лечебная грязь медленно выползала из ванны, густела, напоминая полозов, подвешенных в коптильне, и затвердевала. Матвей Тимофеевич же стоял под дверью в процедурную и прислушивался к доносившимся из-за нее звукам – бормотанию, крикам, смеху – и не решался постучать, чтобы осведомиться, все ли в порядке и не угодного ли чего.
После этого случая грязелечение Алексея пошло лучше, хотя отвращения к процедуре он не утратил. Только и оставалось ему вспоминать, как они с маменькой и старцем Григорием безобразничали, разбрасывая по комнате целебный сапропель, который пузырился, но уже почему-то не издавал прежнего зловония. «Может быть, потому что Григорий Ефимович перекрестил его? – вопрошал мальчик сам себя. – Или потому что молился перед ним как перед мощами святого угодника Божия, о чем рассказывала мать?»