Нет, не знал, что тут и подумать, как ответить на эти вопросы.
С тех пор забирался в чугунную ванну с трепетом и наверняка знал, что даже если отеки в локтях и коленях не пройдут, и страдания продолжатся, то тогда наверняка он будет похож на изможденных аскетов-пустынников Древней Церкви, чья кожа имела черный цвет, потому что была полностью выжжена солнцем.
В ночь с 16 на 17 декабря 1916 года Алеша почти не спал.
Его нервозность передалась матери, и она приказала во всех помещениях дворца включить свет. Это, впрочем, не принесло успокоения, но, напротив, как ни странно, еще более добавило напряжения. Залитые электрическим светом пустые залы и кабинеты, коридоры и гостиные, парадные лестницы и безлюдные салоны, будуары и столовые выглядели устрашающе, производили гнетущее впечатление в своем немом требовании шумных гостей и смеха, музыки и громких голосов, но ничего этого не было, потому что за окном стояла глухая декабрьская ночь.
Весь день Алексей Николаевич был бодр и весел, но после обеда он вдруг помрачнел и почувствовал внутри себя какое-то изменение. Насторожился, потому что испытал недомогание, которого никогда не испытывал раньше. Нет, у него не болели суставы, как это бывало всякий раз, когда начиналось внутреннее кровотечение, у него была нормальная температура, его не тошнило, но странным образом вошедшая в него мучительная тревога, тягость и томление духа распространялись по всему его телу медленно и неотвратимо. Он не понимал, что с ним происходит. Подумал, что надо сообщить об этом матери, но, застав ее за чтением, передумал, не желая беспокоить, надеясь, что все пройдет само собой.
Однако ничего не проходило.
Напротив, волнообразно надвигалось на него, то бросая в жар, то вызывая озноб. Начинало болеть сердце, потом вдруг переставало болеть, а затем сжималось вновь, причиняя страдания, скорее не физические, но душевные. Все это напоминало острую форму волнения, даже паники, когда уже совершенно не принадлежишь себе, а полностью растворяешься в своих страхах и сомнениях. Боишься сделать шаг, потому что не ведаешь, что за ним последует – исцеление или смерть. Каменеешь на месте и вдруг начинаешь принимать странные, а порой и противоестественные позы, чтобы тем самым обмануть самого себя в собственной истерике – садишься на пол, поджимаешь ноги к животу, резко распрямляешься, крутишь руками, широко открываешь рот, встаешь на четвереньки, закрываешь рот, задерживаешь дыхание, бог весть что еще делаешь. Но, как ни странно, это успокаивает.
Алеша лег на кровать и стал смотреть в потолок, который почему-то сейчас напомнил ему разбеленное на солнце Ливадийское небо. Хорошо помнил, как семь лет назад они с отцом и троюродным братом Дмитрием Павловичем, который отдыхал на море вместе с ними, гуляли по пляжу. Он босиком бегал по песку, а отец о чем-то эмоционально беседовал со своим двоюродным племянником, который по большей части молчал, отвечал редко и, казалось, был раздосадован нотацией, которую ему приходилось выслушивать от царя. Потом они присели на скамейку у самой воды, и подоспевший фотограф запечатлел их на фоне моря и мыса Мартьян.
Попросил их замереть на секунду, чтобы, как он сказал, «сохранить это мгновение для истории».
Они замерли.
Алеша замер, положив руку на спинку скамейки, и сразу почувствовал в этой короткой паузе напряжение, исходившее от Дмитрия Павловича, сидевшего рядом с ним.
Когда же карточка была сделана, и фотограф удалился, прогулка продолжилась.
И уже вечером Алеша спросил отца, о чем они беседовали с Дмитрием и почему он был так строг с ним. Николай Александрович рассмеялся и, погладив сына по голове, ответил, что пока ему рано говорить об этом, но придет время, и он все узнает.
Алексей Николаевич Романов.
Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1909–1910
Николай II с сыном Алексеем на яхте Штандарт.
Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1909–1910
Последний император Всероссийский Николай II с семьей.
1913
Фотография Николая Романова, сделанная после его отречения в 1917 году в Царском Селе
Григорий Распутин с детьми царской семьи и их няней Марией Ивановной Вишняковой.
Царское село. 1908
Такой ответ Алеша слышал от родителей довольно часто, особенно когда разговор заходил о Григории Ефимовиче. Ему становилось грустно даже не от этих слов, похожих на обычную отговорку, а от того, что время, когда он все узнает, почему-то никак не наступало.
Рассуждал так: Григорий добрый, а все о нем говорят только дурное, мама и папа любят его, а остальные родственники нет, он считает его своим другом, а остальные почему-то боятся Григория Ефимовича и презирают его. Где тут правда, как во всем этом разобраться?
Иногда, когда играл у себя в комнате в солдатиков, расставлял их на позиции, отдавал им команды, то думал о том, что если на Григория Ефимовича нападут и причинят ему зло, то он прикажет своим солдатам поймать заговорщиков и расстрелять их или повесить. Как повесили его родители тех, кто убил Петра Аркадьевича Столыпина. Представлял себе эту сцену живо: барабанная дробь, вопли о пощаде, команда «заряжай» или «на эшафот». Потом, правда, начинал сомневаться в правильности своего решения, потому что был уверен в том, что старец наверняка не одобрит его. А задать ему вопрос, как следует поступить правильно, он не решался.
Премьер-министр Российской империи Петр Аркадьевич Столыпин
По небу над Ливадией медленно плыли куски белых ватных облаков, и потому свет на пляже был умеренный, мягкий, в тон сонному морю, которое казалось совершенно неподвижным, растворялось за горизонтом, исчезая навсегда.
«А что, если Григорий исчезнет навсегда, – Алеша даже привстал на локте от этой своей мысли, – то есть пропадет, перестанет приходить, и матушка больше никогда не сможет до него дозвониться или телеграфировать ему? Что тогда будет?»
Дверь в комнату приоткрылась.
– Уже поздно, пора спать, бэби.
В Ливадии.
Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1909–1915
Мальчик порывисто сел на кровати.
– Мама, а что будет, если Григорий Ефимович больше никогда не придет?
– Это невозможно, он всегда будет с нами.
– Даже когда мы будем старыми?
– Даже когда мы будем старыми, – улыбнулась Александра Федоровна.
– Даже когда мы умрем?
– Даже когда мы умрем. Ты хорошо себя чувствуешь?
Алеша кивнул головой в ответ, но сразу понял, что мать не поверила ему.
Человек с ледяными рыбьими глазами, гладко выбритым подбородком боксера и расчесанными на прямой пробор волосами, прилизанными как у полового из дешевого привокзального трактира, вошел в кабинет к Феликсу.
В дверях он закурил, затем неспешно проследовал к окну, открыл фрамугу и долго смотрел в ночную пустоту.
Юсупов терпеливо ждал, когда из заводного симфониона «Циммерман» зазвучит голос, принадлежащий этому господину, – ровный, монотонный и абсолютно нездешний.
– Mortem effugere nemo potest[1], дорогой друг, – наконец произнес человек, продолжая безотрывно рассматривать собственное, затуманенное папиросным дымом отражение в окне.
Дождался Феликс звучания заводного механизма, но не испытал при этом ни радости, ни удовлетворения, но раздражением и возбуждением, страхом и азартом наполнился одновременно, потому что содеянное было лишь началом череды событий, вереницы поступков и действий, которые теперь он должен был предпринять сам.
Проговорил в ответ «Циммерману» с усмешкой:
– Libenter homines id, quod volunt, credunt[2], не так ли?
– Именно так, – затушил папиросу в пепельнице человек-симфонион.
– Тебя проводят к моему автомобилю. – Феликс встал из-за стола, за которым сидел все это время, и проследовал вместе со своим гостем до двери.
Далее следует обмен рукопожатиями и короткими взглядами.
Все это происходит в абсолютном молчании.
На столе разложены фотографические карточки:
«Феликс с маман и братом»;
«Николай Юсупов с игрушечной лошадкой»;
«Отец на костюмированном балу в Зимнем дворце»;
«Феликс и Николай с отцом»;
«Семья Юсуповых с гостями на теннисном корте»;
«Феликс и Николай борются»;
«Вид усадьбы Юсуповых в Кореизе»;
«Маман читает Феликсу книгу»;
«Сосна у подножия Ай-Петри»;
«Феликс и Николай с родителями на ступенях нижней террасы перед южным фасадом большого дворца в Архангельском».
Последнюю фотографию рассматривает чуть дольше, чем все остальные, потому что именно с ней Юсупова-младшего связывает одно особенное воспоминание.
Николай, Феликс и Зинаида Николаевна Юсуповы
Юный Феликс с родителями – Зинаидой Николаевной и Феликсом Феликсовичем – в Архангельском.
Около 1897–1900
В то время, когда она была снята, юный Феликс страдал лунатизмом, о чем ему рассказал старший брат Николай, который проснулся как-то ночью и увидел, как его младший брат поднялся с кровати и стал ходить по комнате, но на следующее утро он ничего не помнил. Мальчики договорились держать это в тайне и родителям ничего не рассказывать.
Почти каждое утро Феликс спрашивал брата о том, как он вел себя ночью, но так как снохождение у него приключалось нечасто, то довольно быстро он уверился в том, что в его лунатизме нет никакой опасности, и даже перестал обижаться на Николая, который называл его сомнамбулой (от латинских слов somnus – «сон» и ambulo – «ходить»).
Однако все изменилось после случая, происшедшего в Архангельском.
Феликс хорошо запомнил тот день.
После обеда они вместе с родителями пошли гулять в парк.
На ступенях нижней террасы перед южным фасадом большого дворца их задержал фотограф, чтобы сделать несколько карточек для семейного архива.