Александра Федоровна откладывает письмо, снимает очки, кладет их на стол и произносит вполголоса: «Феликс как всегда врет, причем делает это не как 29-летний мужчина, коварно и изощренно, а как глупый подросток – враль и кривляка, коим он был всегда, не понимает, что уличить его в этой бездарной лжи проще простого, ведь он ни на что не способен без своей матушки, а если он так поступает, значит, она разрешила ему так поступать».
Александра Федоровна снова берет письмо, просматривает его и бросает в сердцах.
Поднимает глаза и видит перед собой княгиню Зинаиду Николаевну Юсупову, с которой в последний раз она встречалась здесь же, в Царском Селе, в августе, пять месяцев назад.
Женщины молча смотрят друг на друга, и в конце концов Александра Федоровна не выдерживает ледяного, надменного, торжествующего взгляда Зинаиды Николаевны и отводит глаза, а Юсупова при этом изображает на своем лице насмешливое недоумение. Недоумение и торжество, впрочем, приходят в противоречие друг с другом, потому как кротость и высокомерие несовместны, из чего можно сделать вывод, что Зинаида Николаевна, имевшая при дворе прозвище «Сияние», лукавит, изображая смиренную слабость, преисполняется силой.
И Александра Федоровна видит это.
Вспоминает слова Иоанна Златоуста о том, что лукавый человек гораздо опаснее зверя, потому как зверь, лишенный разума, не может иметь зла против человека, а лукавый человек, разумом наделенный, пользуется им в своих целях, изобретая с его помощью злокозненные ловушки.
Феликс Юсупов со своей женой Ириной Александровной.
1913
Так и Сияние, излучая чистоту и свет, достоинство и благородство, таит в себе безжалостную тайну, не ведает прощения, знает нечто такое, что повергает императрицу в страх. Александра Федоровна чувствует себя при этом беспомощной, уязвимой перед лицом Юсуповой и потому впадает в гнев, скрывать который становится все сложней и сложней, видит в этом искушение, и как всякий гневливый человек, по мысли святого Ефрема Сирина, «утрачивает мир и здоровье, потому что и тело у него непрестанно истаивает, и душа скорбит, и плоть увядает, и лицо покрыто бледностью, и разум изнемогает, и помыслы льются рекой».
Та августовская встреча царицы и Зинаиды Николаевны в Царском Селе закончилась их полной и окончательной размолвкой. Они не сошлись в главном – в отношении к Григорию Ефимовичу. И теперь вспоминать тот разговор у Александры Федоровны не было ни сил, ни желания, но именно с тех пор лицо Сияния стало преследовать ее постоянно, как знак чего-то недосказанного, как укор и вечное напоминание о том, что их жизненные пути разошлись навсегда, что теперь они враги, и за этим кроется трагедия.
Въехали на Большой Петровский мост и сразу сбросили скорость.
Промерзшие деревянные конструкции загудели под колесами Metallurgique, а слоистый наст затрещал и задвигался навстречу автомобилю в дрожащем свете фар. В нос ударил резкий илистый запах, потому как стрежень Малой Невки не замерз, и вода обморочно перемещала тут куски льда и обрывки мертвых водорослей, поднимала течением со дна языки ила, выворачивая при этом из себя все оттенки черного.
До середины моста не доехали и остановились ближе к левому берегу, по самому краю ледяной кромки.
Сухотин вышел из автомобиля и, подойдя к поручням моста, перевесился через них, ровно под ним в воду уходили облепленные снегом бревенчатые балки опор. Низкий, заболоченный берег терялся в предрассветной промозглой мгле и казался далеким, недостижимым.
Сергей Михайлович подумал в эту минуту, что здесь и сейчас он по воле обстоятельств и стал тем Хароном, кто завершит земной путь человека, которого одна половина России боготворила и обожала, а другая ненавидела и проклинала. И в этом не будет ничего торжественного, полезного для истории и человечества, просто сейчас они вместе со Станиславом Сергеевичем Лазовертом выволокут из мотора труп Распутина и столкнут его по бревенчатым балкам в воду. Во время падения тело выкрутится из брезента, несколько раз ударится об обледеневшие опоры и вместе со своей изодранной шубой уйдет на дно. При этом Сергей Михайлович не испытает никаких чувств, ни сожаления о содеянном, ни радости, что дело наконец завершено, сердце его останется абсолютно неподвижным и пустым.
Единственное, что его насторожит, так это узнавание подобной омертвелости чувств. Все будет происходить, как уже было однажды в его жизни, будто бы с противоположного берега реки, откуда-то из-за чухонского редколесья прилетит снаряд, выпущенный из германской дальнобойной гаубицы, и попадет точно в мост, на котором поручик Сухотин сейчас стоит. И он тут же испустит дух, то есть выдохнет глубоко и ровно, чувствуя внутри себя разве что блаженную полуулыбку Льва Николаевича Толстого, с которой тот мирно почивал в своем желтом дубовом гробу.
– Сергей Михайлович, голубчик, ну где же вы? – раздался громкий голос Лазоверта. – Светает, надо бы поторопиться!
Сухотин оглянулся, Станислав Сергеевич вытаскивал из открытой дверцы автомобиля бесформенный брезентовый сверток, из которого что-то капало на снег – кровь капала на снег.
Бросился ему на помощь. Они вдвоем донесли труп Распутина до перил, весьма неловко перевалили его. Да так, что во время падения брезент зацепился за доски обшивки пролета, и тело, выкрутившись из него, с грохотом полетело вниз, несколько раз ударившись о торчавшие, как ребра, бревна опоры-городни моста.
Звук падающего в воду мертвеца каким-то немыслимым образом сравнялся в воображении Сергея Михайловича со звуком попадания снаряда в Петровский мост, совпал с ним: оглушительный треск превращенных в щепки бревенчатых перекрытий, скрежет взломанного льда, судорожное гудение вывернутой наизнанку речной поймы, оцепеневшей под снегом, грохот пульса внутри головы.
Сухотин тут же и схватился руками за эту свою несчастную голову, пытаясь, как тогда в блиндаже, укрыться подобным образом от неминуемой погибели. Закричал громко, завопил истошно, но сам себя не услышал, так как не отнял ладоней от ушей, и побежал по мосту к противоположному берегу.
Лазоверт бросился за ним.
Течение меж тем вспенилось, заглатывая вонючими илистыми языками шубейку, что довольно быстро смерзлась, вздулась и пошла волнами, затрещав по швам, разворошилась и исторгла из себя свое страшное содержимое, которое Поддонный царь со словами: «Приди ко мне, Григорий» тут же и ухватил за скрюченные, опутанные веревкой ноги.
Тело Григория Распутина
Догнать Сергея Михайловича Лазоверту удалось уже почти на правобережной аппарели моста. Во время погони его папаха окончательно съехала на глаза, козырек сбился в сторону. Он повалил Сухотина на снег, пытаясь привести его в чувство, но со стороны это выглядело, как драка двух нетрезвых, совершенно умоисступившихся людей, один из которых лупил по щекам другого, а второй пытался дотянуться до горла первого и задушить его. Они издавали нечленораздельные звуки, сопели, мычали, и все это происходило в свете включенных автомобильных фар.
Если бы Дмитрий Павлович имел возможность наблюдать эту картину, то все происходящее на Петровском мосту напомнило бы ему полотно Иеронима Босха «Стог сена», когда под колесами его фаэтона Metallurgique, как под колесами деревенской телеги, доверху груженной сеном, копошатся люди – дерутся, пытаются прирезать друг друга, танцуют, страшно орут, изображают из себя головоногих тварей, обнимаются, затыкают уши, кашляют до рвоты, молятся, плюются, лупят друг друга по щекам, валяются в грязи, изнемогают от бессилия.
Когда Сергей Михайлович окончательно обессилел, став совсем слабым и беспомощным, как тогда, когда он был обнаружен в развороченном взрывом блиндаже, Лазоверту удалось дотащить его до мотора и погрузить на заднее сиденье.
Затем автомобиль тронулся, покатившись назад к левому берегу реки.
Разворачиваться на мосту Станислав Сергеевич не решился, слишком угрожающим показалось ему гудение бревенчатых перекрытий.
Пятился Metallurgique со всей осторожностью, крадучись, словно боясь спугнуть Григория Ефимовича, тянувшего из полыньи свои скрюченные пальцы, вокруг которых течение изворачивалось змеевидной травой, кусками льда и обрывками одежды.
Теодора Федоровна Краруп проживала на Невском проспекте в доме номер 8, где на первом этаже располагалась «Лавка художников». Бедствовала, конечно, и потому снимала убогую комнатушку под самой крышей с видом во двор-колодец. Впрочем, радовалась тому, что видит небо, пусть и хмурое по большей части, но все же высокое, приносящее свет. Солнца в Петербурге Теодора Федоровна так и вообще боялась, потому как поверить в его существование посреди бесконечных туманов и дождей было решительно невозможно, это все равно что поверить в свое вымученное счастье, пришедшее неведомо откуда, ушедшее в никуда и оставившее после себя только воспоминания, которые со временем превращаются в миф, в мираж.
Да и совладать с ярким, остроконечным солнечным светом не всегда могла. Приходилось прятаться от него за мольберт, втиснутый между кроватью и подоконником, закрывать глаза на то, что комната-клеть теперь безжалостно озарена во всей своей нищете и бесприютности – эти ненавистные бежево-серые обои в подтеках, низкий потолок, да страшный гробообразный шкаф, на котором громоздятся коробки с красками.
Теодора Краруп
Сюда, в Петербург, из Копенгагена через Гельсингфорс выпускница Датской королевской академии Анна Теодора Фердинанда Александра Краруп, так ее звали на самом деле, перебралась 20 лет назад. Причиной того переезда стало неожиданное предложение, поступившее ей от вдовствующей императрицы Марии Федоровны – Марии Софии Фредерики Дагмары, датчанки по происхождению, написать портрет ее покойного супруга – государя Александра III.
Портрет был написан, он понравился, последовали новые заказы от членов императорской фамилии, и датская художница осталась в России.