Однако в десятых годах интерес к ее творчеству сошел на нет, конкурировать с Ильей Репиным и Валентином Серовым, Эрнстом Липгартом и Генрихом Манизером, Александром Маковским и Борисом Кустодиевым, чьи работы высоко ценились при дворе, Теодоре Федоровне оказалось не под силу.
Пришлось перебиваться редкими заказами.
В 1914 году она познакомилась с Григорием Ефимовичем Распутиным, оказавшись у него на Гороховой, 64 среди прочих его почитателей и поклонников.
А весной 1915 года старец в сопровождении своих духовных чад уже самолично прибыл к художнице позировать на Невский, 8.
Вошел тогда в каморку Теодоры Федоровны со смирением и робостью.
Поклонился хозяйке.
Огляделся по сторонам, приметив все убожество обстановки, но в то же время и помыслил, что ничего тут лишнего не существовало, что именно эта скудость и была ценна, потому как в ней таились сердечное богатство и мудрость.
Проговорил ласково:
– Воистину дивлюсь я на художников, какие они все бедные, ни крестов, ни медалей, а только свой материал. Материя – краска, а талант в духе их. Потому что талант от Господа – ко Господу идет. Придешь в студию, а тут все изукрашено одним живописанием, смотришь – одна кровать, матрац и ничего больше…
А поди ж ты, берет художник от любви к человеку хорошую свою кисть и начертывает саму мудрость.
Затем Григорий Ефимович сел на стул у окна, сложил руки на коленях и стал терпеливо позировать.
Сначала Теодора Федоровна переволновалась, конечно, и потому первый набросок у нее не получился, вернее, вышел какой-то похожий на известного русского литератора старик с растрепанной бородой, мясистым носом, узкими скулами и покатым, как бы вперед смотрящим лбом. Вышло это само собой, инстинктивно, потому как в ту пору художница подвизалась в Совете Петроградского вегетарианского общества, и у них в столовой на Невском, 110 висела копия портрета великого поборника вегетарианства Л.Н. Толстого кисти Ивана Николаевича Крамского.
«Я никого не ем!» – словно бы возглашал яснополянский граф и неотрывно смотрел на посетителей столовой, как они открывают рты, жуют пищу, переговариваются в полголоса. От его пронзительного, немигающего взгляда Теодоре Федоровне становилось не по себе, и она отворачивалась от картины, а приходя домой, делала несколько набросков великого писателя по памяти, однако всякий раз находила их неудачными, комкала и бросала на пол.
Вот и сейчас Теодора Краруп скомкала лист бумаги, бросила его в корзину, стоявшую рядом с кроватью, и принялась писать портрет Распутина заново.
Григорий Ефимович обратил внимание на ее замешательство:
– Много делаешь ненужных вещей, и они забудутся, потому что твой талант в другом, в живописании, – помолчал и добавил: – Напрасно ты старца попрала, в нем была великая сила и много страдания.
Работа над портретом продвигалась медленно и трудно.
Каждый раз подходя к мольберту, Теодора Краруп столбенела, испытывала некое подобие умопомешательства оттого, что ей казалось, что она не понимает и не чувствует того, что пишет. Как было изображать человека, который то проступал сквозь многие слои масляной краски осунувшийся, восковой, помертвевший, то исчезал в них и проваливался в густоту мазков как в воду, а потом вновь оказывался на поверхности, источая свет.
Получалось, что Распутина было невозможно изобразить, не получалось перенести на холст увиденное глазами, но лишь данное в ощущениях, нематериальное и мимоестественное.
Приходилось накрывать портрет куском ткани, дабы не видеть его, не встречаться с ним взглядом, как в вегетарианской столовой с Толстым, а тут дома, в мастерской не смотреть на этого улыбающегося человека в белой косоворотке, ведь именно таким Теодора изобразила Григория Ефимовича, чтобы хранить в памяти образ живой и непосредственный.
Записка Распутина в конверте. Текст записки: «Милой дорогой желаетъ работать насъ. Извиняюсь. Роспутинъ». Текст на конверте: «Завидучей в больницу Герзонею».
1915
Несколько дней, а то и недель Теодора Федоровна не могла подойти к холсту, боясь того, что, сбросив с него ткань, она увидит какого-то совсем другого, не известного ей человека, которого она и не писала вовсе.
Она часами сидела у окна, единственном месте в комнате, где можно было спрятаться от картины, и думать о фоне, то есть о том, что происходило за спиной у Григория Ефимовича. Например, представлялся горовосходный холм, откуда был виден весь Иерусалим. У подножья этого холма толпились люди, самые отчаянные из которых пытались на него взобраться – цеплялись за траву и кусты, лезли из последних сил, падали вниз, но не оставляли своих попыток.
Другие же, напротив, потешались над неумелыми верхолазами, пили, ели, дрались, танцевали, изображали из себя животных и рыб, стояли на головах, спали на земле, молились, играли на музыкальных инструментах, испражнялись, подглядывали друг за другом, смеялись, плакали.
Пасхальная ночь у Григория Распутина.
1917
Иерусалим. Храм Гроба Господня, вид спереди.
В 1911 году Григорий Распутин добровольно покинул столицу и совершил паломничество в Иерусалим
Некоторым, впрочем, удавалось забраться наверх, но вот как слезть обратно, они уже не знали. Так и оставались сидеть на вершине холма над Иерусалимом до скончания века.
Старательно прорисовывала в своем воображении всех этих копошащихся людей, но когда фон был дописан, и Теодора Федоровна увидела результат, то в ужасе тут же закрасила его. Теперь Григорий Ефимович вышагивал из бежево-серой стены, которая придвигалась к нему, а он от нее. Возникала иллюзия движения проекции на зрителя, и Теодора Краруп начинала пятиться от картины к входной двери, упиралась в нее спиной, слышала из парадного голоса. Это снимавшие по соседству комнату торговцы сбитнем тащили свое нехитрое оборудование, грохоча кружками, притороченными у них на поясе.
Портрет Распутина был закончен 13 декабря 1916 года.
Это событие было решено отметить чаепитием, на которое прибыл сам виновник торжества в сопровождении своих поклонников и двух агентов охранного отделения. Так как тесная комнатка-мастерская не могла вместить всех пришедших, то часть из них расположилась на лестничной площадке и дверь в тамбур оставили открытой.
Григорий Ефимович долго смотрел на свое изображение, прикасался к холсту руками, заглядывал себе в глаза и не мог их различить за тяжелыми, густыми мазками, которые хлопьями отваливались от уступами нависающих бровей. Хоть он и улыбался на портрете, но как никогда остро чувствовал, насколько он глубоко несчастен, насколько его сердце закрыто и очерствело, глаз его было не разглядеть вовсе не потому, что художник не смог их написать, а потому, что он утаивал свое сердце, стыдился самого себя, чем и предавал самого себя.
Тогда почему же он улыбался? Чему радовался? Тому, что сознавал – утаив свое сердце от других, все равно не скрыть его от револьверных пуль или от стрел, которыми слуги Диоклетиана изрешетили тело святого мученика Себастьяна, а потом утопили его в сточной канаве.
– Сказано святыми Евангелистами: нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы – медленно, словно в забытьи проговорил Распутин и обвел собравшихся невидящим, отсутствующим взглядом. – Скоро меня не станет, а живописание сие останется. Кто это – я или не я? Не ведаю…
Затем Григорий Ефимович повернулся к Теодоре и поклонился ей:
– Благодарю тебя, раба Божия, за любовь и тайноведение.
Григорий Ефимович Распутин
Глава 7
В Чесменскую военную императора Николая I богадельню, расположенную на седьмой версте по дороге в Царское Село, Александра Федоровна и Анна Александровна Вырубова прибыли во второй половине дня, когда уже начало смеркаться. У ворот богадельни императрицу и ее фрейлину встретил командир Отдельной батареи для воздушной артиллерийской обороны Императорской резиденции в Царском Селе гвардии полковник Владимир Никанорович Мальцев.
Имя этого офицера было хорошо известно при дворе, и царица ему доверяла – участник русско-японской войны, артиллерист-теоретик и практик, изобретатель и разработчик прицельного устройства для стрельбы по воздушным целям, поклонник Г.Е. Распутина. Последнее обстоятельство являлось определяющим в списке его заслуг.
Полковник Владимир Никанорович рядом с зенитным орудием Отдельной батареи для воздушной артиллерийской обороны Императорской резиденции в Царском Селе
Чесменская военная богадельня Николая I
Владимир Никанорович доложил, что тело Григория Ефимовича было привезено накануне ночью сестрой милосердия санитарного имени Ее Императорского Величества поезда, его домоправительницой Акулиной Никитичной Лаптинской. Она же присутствовала при вскрытии, произведенном в морге богадельни судмедэкспертом, профессором судебной медицины и токсикологии Дмитрием Петровичем Косоротовым.
В ходе патолого-анатомической процедуры Лаптинской стало дурно и ее пришлось удалить из прозекторской.
При этих словах Александра Федоровна закрыла лицо руками и отвернулась. Да, ей объяснили, почему вскрытие было необходимо, и она согласилась с объяснениями, но ничего не могла с собой поделать, как представила себе эту картину, и слезы сразу начали душить ее.
Подумала в эту минуту о том, что, вероятно, ей было бы лучше и легче заплакать, разрыдаться сейчас в голос, но слезы таились где-то внутри и не шли, этим они были похожи с сестрой, а вместо слез закипали ярость и отчаяние, гнев и беспомощный страх перед будущим.
Легче императрице стало только в домовой Христорождественской церкви, где перед иконостасом, похожим на вызолоченную резную шкатулку на высокой мраморной солее, в деревянном гробу лежал Григорий Ефимович.
Почему-то здесь стало возможным дышать, не захлебываясь от рыданий, не давясь сухими, как сода, слезами,