Проживание Распутина в Питере было безупречно. И все же начинается немыслимая кампания его травли. Григорий в отчаянии отбивался от газетчиков. Не выдержав приставаний одного особенно настойчивого писаки, Григорий Ефимович однажды прокричал, простонал: «Говорю тебе, я маленькая мушка, и нечего мною заниматься… Кругом большие дела, а вы все одно и то же: Распутин да Распутин… Молчите… Довольно писать. Ответите перед Богом! Он един и все видит… Я больше ничего говорить не буду… Принимал близко к сердцу… Теперь перегорел… Наплевать… Пусть все пишут… Все галдят… Такая, видно, моя судьба… Все перенес… Ничего не боюсь… пишите… Сколько в душу влезет… Говорю тебе, наплевать… Прощай…»[104].
Глава 11Распутин глазами современников
«И много толков было о Нем в народе: одни говорили, что он добр, а другие говорили: нет, но обольщает народ».
«Это была колоссальная фигура, чувствовавшая и понимавшая свое значение».
Сохранилось немало описаний внешности Распутина. Вот одно из них, которое дает Симанович: «Своей внешностью Распутин был настоящий русский крестьянин. Он был крепыш, среднего роста. Его светло-серые острые глаза сидели глубоко. Его взгляд пронизывал. Только немногие его выдерживали. Он содержал суггестивную силу (суггетия — внушение), против которой только редкие люди могли устоять. Он носил длинные, на плечи ниспадающие волосы, которые делали его похожим на монаха или священника. Его каштановые волосы были тяжелые и густые.
Он всегда носил при себе гребенку, которой расчесывал свои длинные, блестящие и всегда умасленные волосы. Борода же его была почти всегда в беспорядке. Распутин только изредка расчесывал ее щеткой. В общем он был довольно чистоплотным и часто купался»[105].
А вот фрагмент из статьи «Распутица в церкви» одного из главных идеологов «Всероссийского национального союза», государственника и националиста Михаила Осиповича Меньшикова. «Григория Распутина я немножко знаю и могу говорить о нем по личным впечатлениям. Этого „святого старца“ в разгар его славы, года два тому назад, ко мне привез Г. П. Сазонов. Старец обедал у меня, и мы долго беседовали. Он показался мне, во-первых, не старцем, а сравнительно моложавым мужичком, лет за 40, корявым и некрасивым, хотя он был щеголевато одет по-мещански. Испитое, с мелкими чертами лицо, нервное и тревожное, бегающие глаза, тихий голос не то монастырского служки, не то начетчика-сектантa. Речь отрывиста, с отдельными, иногда загадочными изречениями.
Меня поразило сначала, как мог этот полудикий мужичонка из Сибири не только добраться до Петербурга, но вдруг войти в весьма высокопоставленные круги до последних вершин знати. Поговорив с Григорием Распутиным, я убедился, что он может производить впечатление. Это натурфилософ со дна народного, человек почти безграмотный, но начитанный в писании, наслышанный, напетый церковностью, как пластинка граммофона, да сверх того с природным экстазом мысли. Некоторые его изречения меня удивили оригинальностью и даже глубиной. Так говорили древние оракулы или пифии в мистическом бреду: что-то вещее развертывалось из загадочных слов, что-то нелепо-мудрое. Некоторые мысли Распутина мне показались близкими к стоической и аскетической философии, а некоторые характеристики общих знакомых — иерархов и высокопоставленных сановников — показались очень тонкими и верными.
В общем в первый раз он произвел на меня скорее благоприятное впечатление. Мужичок, подумал я, себе на уме, с хитрецой, но натурально — религиозный, способный заражать этой религиозностью и будить от летаргического сна, в котором пребывает, что касается веры, множество православных. Не понравились мне только слишком нарядные сапоги — бутылкой, да то, что Григорий Ефимович прямо от меня ехал к очень уж знатной даме. „Я бы, — говорил он мне, — остался у тебя ночевать, да не могу: все зовут, должен ехать“. Показалось странным также, что Гриша целует дам при прощании. Очень уж, подумал я, развязный святой — из тех, что гастролируют по светским гостиным.
Много хорошего о Распутине мне наговорили большие приятели его — писатели Сазонов и Гофштеттер, — последний казался почти влюбленным в него, возился с ним неделями. Но затем очень быстро со всех сторон стали приходить крайне странные рассказы о Распутине: будто он уличен в распутстве, будто он совращает дам из общества и молодых девушек в ночные радения, будто ходит с ними даже в баню и т. п. Пришло известие, что Распутин потерял наконец доверие известного аскета, епископа Феофана, которым вначале и был выдвинут в Петербург. Называли светскую даму, жену инженера, которая до сумасшествия уверовала в этого корявого мужичка и всюду следовала за ним. Уже взрослая падчерица одного знаменитого публициста тоже ушла за „старцем“, и мать ее была в отчаянии. Одна высокопоставленная дама, по слухам, съездила даже в Сибирь, чтобы проверить житие Распутина, и будто бы открыла там весьма скандальные отношения его с разными женщинами. В левых газетах имя Распутина начало греметь как имя пройдохи и шарлатана, каких еще свет не видывал…»[106]
Так искусственным образом людям внушалась мысль, что Распутин — это грязный самозванец, пьяница и развратник. Такого рода пропаганда, начавшаяся как по команде, обрушилась на людей, заставляя верить уже своей массовостью и авторитетностью заявлений. Множество народа теперь находилось в смущении, не зная, кому и чему верить. Но даже среди этого смущения и растерянности люди, соприкасавшиеся лично с Григорием Ефимовичем, не могли не отдать должное его удивительным качествам. Вот что писал, например, писатель и филосов Василий Розанов: «От него „тяга“?!! Влиявшая на непоколебимого и ученого архимандрита?!.. На эту изящную, светящуюся талантом женщину?!! Какое-то „светопреставление“… Что-то, чего нельзя вообразить, допустить… И что — есть!! Воочию!!
Совсем позднее мне пришлось выслушать два рассказа „третьих лиц“ и не увлеченных, и не вовлеченных.
Разговор — о каком-то вопросе церкви, о каком-то моменте в жизни текущей церкви — был в квартире о. архимандрита: и мы все, я и другие присутствующие, были удивлены, что о. архимандрит, всегда такой определенный и резкий в суждениях, был на этот раз как будто чем-то связан… Разговор продолжался, как вдруг занавеска отодвинулась и из-за нее вышел этот странник, резко перебивая всех нас: „Пустое вы говорите, пустое и не то…“
Нужно было видеть, что произошло с отцом архимандритом: с момента, как вошел странник, очевидно слушавший все из-за занавески, его — не было. „Нет о. архимандрита“. Он весь поблек, принизился и исчез. Вошел в комнату дух, „духовная особа“ такой значительности, около которой резкий и властительный отец архимандрит исчез и отказывался иметь какие-нибудь „свои мысли“, „свои мнения“, быть „своим лицом“, — и мог только повторять то, что „Он сказал“… Вспомнишь пифагорийское „Сам изрек“, „Учитель сказал“. …Но и без шуток и „примеров“ — тут было что-то параллельное, одинаковое в силе; было что-то, проливающее свет на само пифагорейство… Была страшная личная скованность, личная зависимость одного человека от другого.
И в этой-то неисповедимой зависимости — все дело…»[107]
Розанов, однако, не сумел разглядеть за этой внешней духовной силой, которая его так поразила и постоянно влекла, чистоту сердца Григория Распутина. Он писал: «Мне как-то случилось обмолвиться в присутствии священника, что ведь „личность этого Странника с нравственной стороны ничем не удостоверена, потому что зачем же он целует и обнимает женщин и девушек?..“ Нужно было видеть, какое это впечатление произвело. Священник совершенно забылся и ответил резко, что хотя „странник и целует женщин (всех, кто ему нравится), но поцелуи эти до того целомудренны и чисты… как этого… не встречается у человека“…»[108]
Розанов достаточно близко подошел к пониманию сущности дела — не мог он только переступить той последней черты, которая называется христианской верой. И все же его рассказ интересен: «Странник, о коем я упомянул, утонул в море анекдотов о нем, которых, чем более, тем гуще они заволакивают от нас существо дела… Между тем здесь великая тема для мысли и для любопытства. Мы, конечно, имеем перед собою „что-то“, чего совершенно не понимаем, и что натурально — есть, реально — есть; что присутствует в этом страннике…
…Можно объективно заметить в Сибирском Страннике, отметить „научно“ и не проникая в корни дела, это что он поворачивает все „благочестие Руси“, искони, но безотчетно и недоказуемо державшееся на корне аскетизма, „воздержания“, „не касания к женщине“ и вообще разобщения полов, — к типу или вернее к музыке азиатской мудрости (Авраам, Исаак, Давид и его „псалмы“, Соломон и „Песнь песней“, Магомет), — не только не разобщающей полы, но в высшей степени их соединяющей. Все „анекдоты“, сыплющиеся на голову Странника, до тех пор основательны, пока мы принимаем за что-то окончательное и универсальное „свою русскую точку зрения“ — точку зрения „своего прежнего“; и становятся бессильны при воспоминании о „псалмах Давида“, сложенных среди сонма его окружавших жен…
Странник чрезвычайно отталкивает европейский тип религий, а „анекдоты“ возникли на почве великого удивления, как можно быть „религиозным лицом“, иметь посягательство на имя „святого человека“, при таких… „случайностях“. Но ведь „взяв анекдот в руки“ и вооружившись настроением анекдотиста, — это же самое можно рассказать о Магомете, о Соломоне, о Давиде, об Иакове и Аврааме, которые, однако, были