«Охранка»: Воспоминания руководителей охранных отделений». В своих записках Александр Мартынов, в частности, довольно правдиво рассказывает о нашумевшей отставке жандармского генерала Джунковского, которая долгие годы неразрывно связывалась с претензиями последнего к Распутину.
Владимир Фёдорович Джунковский был слишком значимой фигурой на имперской внутриполитической шахматной доске, чтобы его можно было отправить в отставку, не вызвав при этом разного рода толки. Достаточно сказать, что до того, как стать командующим Отдельным корпусом жандармов (1913–1915 гг.), он занимал пост московского вице-губернатора (1905–1908 гг.), а позже – и генерал-губернатора (1908–1913 гг.); был зачислен в Свиту Его Величества по гвардейской пехоте. 25 января 1913 года Высочайшим указом Джунковский был назначен товарищем министра внутренних дел и шефом Корпуса жандармов. В сравнении с хвостовыми и белецкими – величина гигантская! И вдруг – в «скоропостижную» отставку…
Вообще, отдельный Корпус жандармов выполнял функции политической полиции. Возглавлявший его полицейский чиновник автоматически становился товарищем министра внутренних дел – то есть как и глава Департамента полиции. Будучи генерал-адъютантами, оба в иерархии Министерства внутренних дел Российской империи занимали ключевые должности и имели прямой доступ к императору. Данный факт говорит сам за себя.
Как это часто случается, проходя службу в силовых органах, генерал Джунковский окружил себя не только друзьями, но и опасными врагами, одним из которых был Феликс Феликсович Юсупов-старший, граф Сумароков-Эльстон. Возглавив в мае 1915 года Московский военный округ и получив должность главноначальствующего над г. Москвой, уже через полтора месяца Юсупов, будучи не в силах оперативно пресечь антигерманские погромы, покинул кресло высокого начальника.
Погромы магазинов, принадлежавших русским немцам, начались уже в первые дни войны. Впрочем, громили не только магазины. Так, с каким-то особенным ожесточением было разгромлено германское посольство. Привратника, сбежавшего на крышу, добили прямо там. Ворвавшаяся в посольский особняк толпа била стёкла, выбрасывала в окна мебель красного дерева, мрамор и антикварную бронзу эпохи Возрождения.
Из доклада жандармского полковника Сизова министру внутренних дел Маклакову: «Так что, ваше превосходительство, германцы начисто выгореть изволили».
Череда жестоких погромов продолжалась весь первый год войны. Но особого накала антигерманские настроения достигли в мае 1915 года, когда стали приходить неутешительные известия с фронта об отступлении русской армии. В Москве заговорили о немецких шпионах и «прусском засилье» в экономике и правительстве.
28 мая громят аптеку Феррейна на Никольской, в самом центре Москвы. Найденные там 80 литров спирта ещё больше разогрели толпу: пошли грабить дальше. Из крупных та же участь постигла парфюмерную фабрику Брокара (ныне «Новая заря») и аптеку Келлера, где были выпиты даже настойки от вшей.
К вечеру громили уже не только немецкие магазины, но и любые, попавшиеся на глаза. Погромщикам почему-то особенно не нравились рояли: вандалы пинали их сапогами, проламывали и, разломав на части, выбрасывали на улицу.
Иногда дело доходит до убийств. На фабрике Шредера выволокли хозяина-немца, его жену и двух детей и, растерзав, утопили в сточной канаве. На винных складах Генке были обнаружены 32 убитых в пьяной драке…
Обувную фабрику «Скороход» погромщики просто не могли обойти стороной. Когда кто-то напомнил, что она, эта фабрика, не немецкие, на него посмотрели как на чумного:
– И чё? Ведь обувь-то больно хороша…
Через три дня по приказу князя Юсупова в Камергерском переулке войска открыли по погромщикам огонь на поражение. В крови убитые и раненые. А ещё – раздражение в обществе.
В результате, князь Юсупов-старший «попал под раздачу».
Тем не менее чета Юсуповых во всём винила именно генерала Джунковского, который всячески противился повышению графа и даже не пытался скрывать этого. Во время аудиенции у императора 1 июня 1915 года шеф жандармов изложил монарху свое отрицательное мнение о Юсупове, которого царь планировал назначить Московским генерал-губернатором.
14 июня на заседании Совета министров в Ставке Юсупов, объясняя причины московских погромов, всю вину возложил на МВД и, в частности, на генерала Джунковского, объясняя это тем, что Министерство внутренних дел якобы покровительствовало немцам и возвращало из ссылки удаленных из Москвы германских подданных. Это и возмутило, наконец, простой народ, оправдывался Юсупов. Однако подобные обвинения для Николая II ничего не значили; гораздо серьёзнее выглядело нарушение служебной тайны, связанной с антираспутинским докладом, о котором вскоре узнали те, кому не следовало знать.
Когда 1 июня Джунковский докладывал императору о московских погромах, тогда же сообщил и о посещении Распутиным в марте месяце московского ресторана «Яр».
– Разрешите, Ваше Величество, продолжить расследование деятельности Распутина, – обратился к царю глава Корпуса жандармов.
– Я вам не только разрешаю, – ответил Николай, – но я вас даже прошу сделать это! Но, пожалуйста, чтобы все эти доклады знал я и вы. Путь это будет между нами…
– Слушаюсь, Ваше Величество, – щёлкнул каблуками Джунковский.
Однако жандармский генерал совершил грубую ошибку: он поделился тайной с великим князем Дмитрием Павловичем, от которого о приватном договоре с царём узнали все. И теперь Джунковскому приходилось за это расплачиваться.
После того как против Джунковского ополчились не только Юсуповы, но и Хвостов, министр внутренних дел князь Щербатов, бывший товарищ председателя Государственной Думы князь В. М. Волконский, а также некоторые влиятельные лица, царь оказался готов уволить Джунковского, предложив вместо него назначить сенатора Белецкого. Для увольняемого это выглядело настоящей пощёчиной: незадолго до этого, в январе 1914 года, генерал уволил Степана Белецкого с поста директора Департамента полиции.
Приходится признать: император слишком просто расставался с преданными ему людьми. И это выйдет для него боком: скоро Николая II предадут все!
Как бы то ни было, нарушение Джунковским служебной тайны оскорбило чувства Александры Фёдоровны, которая уже 22 июня в своём письме мужу впервые назовёт его «моим врагом», упирая на то, что «клеветники должны быть наказаны». «Ах, мой дружок, – продолжала императрица в письме Николаю, – когда же, наконец, ты ударишь кулаком по столу и прикрикнешь на Джунковского и других, которые поступают неправильно?»
Как видим, Александра Федоровна после случившегося была вне себя от гнева. Но! В переписке нет ни слова об увольнении генерала: императрица всего лишь требует от мужа, чтобы он был более самостоятелен и не поддавался влиянию даже таких людей, как Джунковский.
Теперь вернёмся к полковнику Мартынову. Как вспоминал бывший начальник Московского охранного отделения, история отставки Джунковского – это история его «апельсинной корки», ибо генерал «поскользнулся на «немцах», а не, как явствует по другой версии, по поводу якобы враждебного для Распутина доклада Царю!»
Вот что писал Мартынов:
«…Мне как-то позвонил по телефону помощник московского градоначальника полковник В.И. Назанский… и попросил меня принять одну даму. «Очень красивая дама», – прибавил Назанский шутливо. Дело шло об её муже, каком-то австрийском бароне, проживающем в плену, кажется, в Нижнем Новгороде; «красивая дама» же была француженкой. Полковник Назанский уверил меня, что переписка об этом австрийском бароне проходила по делам моего отделения. Мне пришлось согласиться, хотя я знал, что только теряю время.
Через несколько минут мне доложили, что какая-то иностранка желает меня видеть. В кабинет вошла действительно очень красивая женщина, лет двадцати-тридцати, высокого роста темная шатенка, с очень правильными чертами лица, несколько вызывающего типа красоты, и стала взволнованно на французском языке умолять меня помочь ее мужу переехать из Нижнего Новгорода в Москву. Она усиленно напирала на свою французскую национальность, на то, что мы, русские, и она, француженка, политические друзья и что я, «от которого зависит все», должен помочь ей. Я всячески уклонялся от оказания этой помощи, доказывая мое скромное служебное положение, при котором я бессилен что-либо сделать для нее, но моя просительница становилась все настойчивее и пускала в ход все чары своей красоты. Уходя из моего кабинета, она пыталась обнять меня и приблизила губы ко мне, но, видя холодную непреклонность, переменила обращение в шутку и, уходя, обещала мне «после войны» лучшую встречу! Дама была очень напористая, из типа фильмовых и роковых Мата-Хари.
Рассказывая потом полковнику Назанскому о посещении француженки, я узнал от него, что она так же вела себя и с ним.
Француженка уехала в Петербург хлопотать у «самого Джунковского». Через некоторое время, как я узнал из газет, в Государственной думе Пуришкевич произнес одну из своих пламенных речей, обвиняя представителей государственной власти в попустительстве врагам родины, и привел целый список немецких пленных (в числе которых значился и муж француженки, моей просительницы), которым без достаточных оснований сделал разные поблажки товарищ министра внутренних дел генерал Джунковский. Государь остался очень недоволен, и генерал Джунковский немедленно был отстранен от должности. Играла ли при этом какую-нибудь роль его позиция в вопросе о Распутине, я не знаю. Думаю, что не играла вовсе»[93].
Таким образом, генерал Джунковский, как считают некоторые историки, имел неосторожность брать на себя ответственность по покровительству лиц, заподозренных в шпионаже.
Относительно ходатайства «роковой Мата-Хари» сам генерал вспоминал:
«Мне было очень жаль, что я не мог ответить Хвостову на его обвинения по поводу моего распоряжения о возвращении из Вологды «поручика запаса венгерских войск, прикосновенного к шпионажу», так как Хвостов не назвал его фамилии, и я, конечно, не мог припомнить этого случая. Потом уже я получил справку в Департаменте – действительно, я распорядился его вернуть. Это был барон Букович, женатый на француженке. О нём ходатайствовал сербский митрополит, ручались за него Ф.И. Тютчев и член Московской губернской земской управы Родионов… Контрразведывательное отделение мне сообщило, что есть основание подозревать в нем военного разведчика, но оснований объяснить мне не могло»