– Мне кажется, – вернул меня на землю Дмитрий, – было бы лучше, если бы прах моего предка был перезахоронен на родине. Для нас, молодого поколения, Россия всегда была неким абстрактным понятием. И всё же мы – не французы, мы – русские…
Вновь помолчали.
А за нашими спинами продолжала грохотать бесцеремонная стройка. Что там будет – новый торговый центр, спорткомплекс, очередной жилой новострой, крытый рынок? В любом случае, такое соседство вряд ли надолго. Ведь стройки всегда беспощадны…
Томск, 1982 г.
…Если вам скажут, что в восьмидесятые годы прошедшего века самыми популярными советскими писателями были Шолохов, Радзинский или Шукшин, – не верьте: самым читаемым в тот период, вне всякого сомнения, являлся Валентин Пикуль. [4]Скромный, тихий человек, Валентин Саввич не любил шумных компаний и громких писательских междусобойчиков. А всё потому, что ему было некогда: Пикуль почти постоянно работал. Бывший фронтовик (в годы войны служил юнгой Северного флота), он рано заметил за собой одарённость писать, и, будучи большим любителем истории, быстро нашёл свою писательскую нишу – прозу, основанную на исторической документалистике.
Кропотливая работа требовала невероятной энергии, усидчивости, глубокого знания истории и умения разбираться в архивных материалах. Всё это у Пикуля имелось с лихвой – энергия, знания и усидчивость. С годами писатель создал свой личный историко-биографический архив, считавшийся уникальным.
В годы застоя проза Пикуля отличалась достаточной смелостью, но для бывшего фронтовика было обычным делом идти напролом и не сдаваться без боя. Как следствие – нелюбовь и неприкрытая зависть со стороны писательской братии. Смелое творчество Валентина Пикуля – талантливого недоучки, не имевшего специального литературного образования, – многих сильно раздражало. Особенно тех, кто, пряча свою бездарность за корками партийных билетов и неприступными крепостями писательских организаций, ратовал за нравственную чистоту рядов «строителей коммунизма». Было время, когда Пикуля откровенно травили. А он… всё писал и писал. Потому как ввязываться в дрязги опять же было некогда.
И за этот поистине титанический труд читатель отвечал автору искренней любовью и преданностью. Книги Пикуля были нарасхват! И ладно бы – нарасхват: в режиме дичайшего дефицита эти книги было просто не достать. Постперестроечная молодёжь наверняка удивится, если я озвучу банальную истину: самым недосягаемым дефицитом в те годы были не автомобили, мебельные гарнитуры или финский сервелат. Самым дефицитным дефицитом были книги Валентина Пикуля! Люди жаждали читать романы и повести любимого автора, а их… нигде нельзя было достать.
Справедливости ради замечу, Пикуль как писатель стал известен не сразу; широкому читателю его открыл литературный журнал «Наш современник», на страницах которого в 1979 году (№№ 4–7) появился урезанный исторический роман «У последней черты» (в книжном варианте «Нечистая сила»). И после этого тираж журнала с Пикулем исчез. Журнал буквально сметали: его жадно читали, а потом давали почитать членам семьи, друзьям, знакомым, коллегам по работе и конечно – «нужным людям». Зачитывали до дыр, превращая в одни обрывки… Так что для простых смертных писатель Валентин Пикуль был просто недосягаем.
Простой смертный – это я. Скромный студент медицинского вуза, которому по счастливой случайности роман «У последней черты» удалось прочесть лишь осенью 1982 года (через три года после выхода в «Современнике»). В тот год я уже был слушателем десантного взвода военно-медицинского факультета Томского мединститута. В то время в славном городе Томске из вчерашних обычных студентов, приезжавших из разных медвузов страны (я, к примеру, перевёлся из Ижевска), ковались доблестные кадры военных медиков. Так вот, у одного моего приятеля появилась девчонка-библиотекарша. Она-то, эта веснушчатая недотрога в роговых очках, с радостью дала нам почитать искомые номера «Современника» (хотя, сказать по правде, об этом журнале мечтал лишь я, а Вовчик (мой дружок) увлекался более доступными вещами).
А потом начался процесс прочтения. Никогда – ни до, ни после, – мне не приходилось что-либо читать с таким упоением! Это было некое читательское остервенение. Каждый номер читали по трое человек: один, который держал журнал, находился в центре, двое – по бокам. Вечером истрёпанные журналы уже ждала следующая тройка; а ночью «Современник» оказывался в распоряжении нашего главного книгочея – семипалатинца Костика, предпочитавшего читать исключительно по ночам. Со стороны всё это походило на какое-то сумасшествие: тройки, приоткрыв рты, читали в перерывах между занятиями; в очереди в буфет и в столовку; само собой – на лекциях; и конечно – во время самоподготовки.
Мы читали о Распутине. Слышал ли кто-нибудь тогда из нас о нём? Слышал. Что-то там у Ленина, писавшем про «разврат царской шайки с чудовищем Распутиным во главе». Этот самый Распутин являлся для нас, вчерашних советских школьников, чем-то вроде Урфина Джюса из известной сказки – ужасного, кровавого и отвратительно-развратного. Впрочем, о последнем качестве Урфина мы могли только фантазировать, хотя воображения явно не хватало.
И вдруг – нате вам на блюдечке с голубой каёмочкой: пикулевский Распутин во всей красе и ярких подробностях! В читаемое не верилось. Голова с трудом вмещала познаваемое. С каждым днём мы вместе с Пикулем и его главным героем всё глубже и глубже погружались в «омут разврата» и «грязного дореволюционного бытия». И понимали: виноват в нашем нравственном падении не писатель, а его чудовищный герой – старец Григорий Распутин. А тот на страницах журнала вытворял чёрт-те что: выпив с утра тазик мадеры, мчался чуть ли не с десятком «дам полусвета» в баню. А по пути в эту самую баню прихватывал (сойти с ума!) ещё какую-то нищенку… После бани – ресторан; потом – второй и третий; и вновь всё то же – вино тазами и толпы возбуждённых дам… Во время прочтения жадное воображение рисовало картины сумасшедших оргий, о которых, впрочем, мы не имели никакого понятия. Тем не менее само название журнала («Наш современник») подтверждало, что мы занимались, в общем-то, вполне легальным чтивом, а не перелистыванием липких страниц омерзительного самиздата. Так что роман нам до безумия нравился, причём не только своими интимными сценами – он был ещё и очень познавателен.
Но, как известно, не бывает удовольствия без наказания, ибо за всё надо платить. Однажды нас застукали. Увлекшись на одной из лекций чтением, мы, что называется, подставились. Лекцию читал вредный полковник, фамилия которого за давностью лет в памяти окончательно стёрлась, хотя осталось другое – его прозвище: Антибиотик. Он-то нас и застукал. И, как следовало ожидать, отобрал наши журналы. Произошедшее явилось для меня подлинной катастрофой! Во-первых, в тот момент мы зачитывались самым интересным – как готовилось покушение на «старца» (в этом Валентин Пикуль явно преуспел). А во-вторых (и это было самым неприятным), мне эти разнесчастные журналы через день нужно было срочно возвращать. Тем более что Вовчик, готовясь к очередному свиданию с очкастой, напирал: где журналы?!
Было ещё и третье: как нашёптывали старшекурсники, Антибиотик нещадно валил на госах, прослыв «лютым зверем» даже для местных блатников с их папами-полковниками и дедами-генералами. Словом, влип.
Тем не менее через пару деньков пришлось переться на антибиотиковскую кафедру в поисках «людоеда». Поняв, по какой причине я к нему явился, тот поначалу решил взять меня на испуг:
– Комсомолец? – буркнул он, зыркнув злыми глазками в мою сторону.
– Так точно!
– Кто бы сомневался. А разве можно такое! читать комсомольцу?! – неожиданно гаркнуло чудовище.
– Конечно, – не моргнув, полез я на амбразуру. (Терять мне было нечего: пусть пристрелит прямо сейчас.) – Это же советский журнал… В составе его редколлегии, посмотрите, известные писатели, одни коммунисты, гордость страны; наверняка лучше нас с вами знают, кого можно печатать, кого – нет…
Антибиотик побагровел. Но тут же попытался сменить гнев на милость.
– Продолжение есть? – спросил он.
– Да, есть.
– Жду…
– Нет, – отрезал я.
Секундная пауза. Антибиотик вновь стал пунцовым, начиная походить на перезревший помидор.
– Не понял, – хрипнул он.
– Журналы нужно вернуть, – сказал я. – Вы же понимаете, они из библиотеки, их следует сдать, сроки поджимают…
– Сам виноват, – хихикнул садюга. – Ладно, отдам. Но с тебя последний номер. Жена, понимаешь ли, читает взахлёб. А я за ночь всё проглотил…
Пришлось пойти навстречу. Но, как оказалось, зря. Антибиотикша учудила, дав «на пару деньков» почитать подруге. Об этом заявил сам полковник. Всё шло к тому, что не видать мне этих самых журналов как своих ушей.
Друг Вовчик озверел. И было от чего: конопатый протуберанец грозил отставкой по всем статьям – «за подлость, низость и попранное слово будущего советского офицера». Антибиотик юлил. Ночной сыч Костик, так и не дождавшись последнего номера, перестал здороваться. Жить не хотелось…
Лишь через месяц, сложив в портфель номера разнесчастных журналов, пришлось ехать вместе с Вовчиком к очкастой, чтобы извиниться и вернуть товарищу благосклонное отношение девицы.
А потом были госы. Неблагодарный Антибиотик отыгрался на мне по полной, влепив в аттестат единственный подлый «трояк». А напоследок буркнул:[5]
– Не быть тебе коммунистом…
Как в воду смотрел: партия обошла меня стороной, даже не шоркнув.
Впрочем, вскоре всё забылось.
Но, как оказалось, не всё. В памяти навсегда остались Валентин Пикуль и его Распутин.
Рига, 1990 г.
Позже судьба свела меня с Валентином Пикулем ближе. Произошло это в то время, когда я, молодой офицер, проходил службу в Риге.