Раньше всех у могилы появилась Акилина Лапнинская. В 8.30. рядом с ней выросла фигура отца Александра. Минут через десять после священника подошла фрейлина Вырубова, а вслед за ней и царь Николай в сопровождении императрицы и дочерей.
После пятнадцатиминутной литии (сокращённой панихиды) все разошлись. Остались только Акилина и Вырубова.
Из дневника Николая II:
«21 декабря. Среда… В 9 часов поехали всей семьей мимо здания фотографии и направо, к полю, где присутствовали при грустной картине: гроб с телом незабвенного Григория, убитого в ночь на 17 декабря извергами в доме Ф. Юсупова, стоял уже опущенный в могилу. Отец Александр Васильев отслужил литию, после чего мы вернулись домой. Погода была серая при 12 градусах мороза. Погулял до докладов… Днем сделал прогулку с детьми…»[227]
Фрейлина Анна Вырубова:
«…Протопопов спрашивал совета Ее Величества по телефону, где его похоронить. Впоследствии он надеялся отправить тело в Сибирь, но сейчас же сделать это не советовал, указывая на возможность по дороге беспорядков. Решили временно похоронить в Царском Селе, весной же перевезти на родину. Отпевали в Чесменской богадельне, и в 9 часов утра в тот же день (кажется, 21 декабря) одна сестра милосердия привезла на моторе гроб Распутина. Его похоронили около парка, на земле, где я намеревалась построить убежище для инвалидов. Приехали Их Величества с Княжнами, я и два или три человека посторонних. Гроб был уже опущен в могилу, когда мы пришли; духовник Их Величеств отслужил короткую панихиду, и стали засыпать могилу. Стояло туманное холодное утро, и вся обстановка было ужасно тяжелая: хоронили даже не на кладбище. Сразу после короткой панихиды мы уехали. Дочери Распутина, которые одни присутствовали на отпевании, положили на грудь убитого икону, которую Государыня привезла из Новгорода»[228].
Митрополит Питирим отказался от заупокойной по причине того, что «убийство Распутина его слишком расстроило».
Морис Палеолог:
«Пятница, 5 января, 1917 г. Чтобы направить в другую сторону предположения и искания общего любопытства, «Охранка» распространяет слух, что гроб Распутина был перевезен не то в Покровское, возле Тобольска, не то в монастырь на Урале. В действительности, похороны очень таинственные происходили вчера ночью в Царском Селе.
Гроб был закопан под иконостасом в строящейся часовне на опушке императорского парка, близ Александровска, в часовне св. Серафима… Царица потребовала себе окровавленную сорочку «мученика Григория» и благовейно хранит ее, как реликвию, как палладиум, от которого зависит участь династии»[229].
Земная юдоль «старца» Григория закончилась…
Тот зимний день шестнадцатого года, когда из полыньи промёрзшей Невки достали бездыханное скукоженное тело Распутина, жизнь Российской державы и её подданных ничем из ряда вон выходящим не отличалась от дней минувших – таких же мрачных и пасмурных. Разве что новыми слухами о «старце» – и не более. Каждого волновало другое: все с нетерпением ждали перелома в ходе затянувшейся войны, грохотавшей где-то у западных границ.
А там всё шло своим чередом. Как сообщали газеты, на Румынском фронте командиром 8-го корпуса был недавно назначен блистательный генерал Деникин. Готовясь к очередному наступлению, Антон Иванович был занят одним: в новеньких генерал-лейтенантских погонах он объезжал вверенные ему войска. В те же дни у румынской границы принимал 2-ю бригаду Уссурийской конной дивизии герой Брусиловского прорыва полковник Пётр Врангель.
Где-то рядом, на Юго-Западном фронте, воюют отважный фельдфебель Василий Чапаев и вчерашний военный фельдшер, а ныне – младший унтер-офицер Николай Щорс. По соседству, в лейб-гвардии Московском полку, проходит службу ещё один унтер-офицер – Семён Будённый; командует той частью молодой полковник Яков Слащёв.
В Севастополе, махнув рукой на сон и отдых, над секретными оперативными картами денно и нощно просиживает новый командующий Черноморским флотом вице-адмирал Александр Колчак. Он разрабатывает сложнейшую Босфорскую операцию – высадку морского десанта в Константинополе и Черноморских проливах. А ещё молодой флотоводец переживает бурный роман с любимой женщиной – Анной Тимирёвой.
А на другом конце Империи – в забытом всеми Туруханском крае – отбывают срок политические ссыльные: Иосиф Сталин, Яков Свердлов, Лев Каменев и Филипп Голощёкин. Им, к слову, в Сибири намного вольготней, чем прочим соратникам по борьбе, очутившимся в тюрьме. Так, в печально известной «Бутырке» томятся каторжане-туберкулёзники Феликс Дзержинский и Нестор Махно. Эти двое даже не догадываются, как близка свобода: через пару месяцев ворота узилища распахнёт Февральская революция. Не зная об этом, они очень страдают, особенно Махно, который из-за обострившейся чахотки лишён единственной радости – подымить самосадом.
Единственный человек, который в те дни искренне радовался всему и вся, был каторжанин Григорий Котовский. В июне 1916 года Одесский военно-окружной суд приговорил его к смертной казни. Казалось, для удалого «уркагана с одесского кичмана» всё закончилось – и грабежи, и налёты, и даже… любовь. Но не таков оказался Котовский, чтобы так запросто отдать свою жизнь! Он составляет трогательное письмо некой Надежде Владимировне Желиховской. На первый взгляд, чем могло помочь какое-то письмо к замужней женщине? Действительно – ничем, если б адресатом не была супруга командующего Юго-Западным фронтом генерала Брусилова, в чьём подчинении и находился Одесский военно-окружной суд. Закончится тем, что командующий смертный приговор отменит, и Котовский «отделается» бессрочной каторгой.
А за границей, в далёком Цюрихе, преспокойно живёт-поживает некто Владимир Ульянов, более известный под партийной кличкой «Ленин». В декабре 1916-го он заканчивает свой очерк «Империализм как высшая стадия капитализма» и сближается со швейцарскими социал-демократами, в частности – с Фрицем Платтеном. И конечно же у него и в мыслях нет ехать куда-то в Россию.
В эти дни большевик Ульянов как-то особенно нервозен, и часто, бросая на пол очередную газету, повторяет: «Нет, не успеть… Нет, не дожить…» А иной раз вместе с Надежной Константиновной и вовсе исчезает за город, где, закинув грузное тело в седло скрипучего велосипеда, гонит что есть мочи куда глаза глядят…
От всей этой неразберихи далёк житель Екатеринбурга – скромный человек с щёточкой усов под носом. Его имя Яков Юровский. В столице Урала бывший фельдшер пользуется заслуженным авторитетом: на одной из улиц города он недавно открыл модное фотоателье и часовую мастерскую.
Жизнь степенно текла по давно установившимся правилам: кто-то воевал, кто-то делал карьеру, кто-то мечтал, кто-то торговал… Нескончаемая людская суета. И никому, казалось, не было дела до смерти Распутина, кроме, пожалуй, них – императора Николая II и его супруги Александры Фёдоровны. Он и Она хорошо помнили слова «старца» о том, что со смертью Их Друга погибнет и Семья. А с ними пропадёт и Россия.
Никогда, наверное, в Августейшем семействе не было большего отчаяния, чем в те последние дни перед Рождеством семнадцатого года. Императорская чета неожиданно оказалась во власти предчувствий…
Следствие тем временем продолжалось.
Подозреваемые в тяжком преступлении лица пока даже не отделались лёгким испугом. У Пуришкевича имелась так называемая депутатская неприкосновенность. Впрочем, он не стал искушать судьбу и запросился на фронт. Вместе с ним уезжал и доктор Лазоверт. А чтобы от депутата окончательно отстали, частенько притворялся пьяным: с пьяного какой спрос? (На самом деле Пуришкевич всегда считался трезвенником.) Но вот «извергов», как называл Феликса и великого князя Дмитрия Павловича царь, хотя он и освободил их из-под ареста, однако высылал из Петрограда: Феликса – в фамильную усадьбу «Ракитное» в Курской губернии; великого князя – в Персию, в распоряжение начальника экспедиционного корпуса генерала Баратова.
Прощаясь на вокзале с тестем, великим князем Александром Михайловичем, Дмитрий Павлович чуть не плакал: он искренне завидовал остававшимся в Петрограде родственникам. Совсем скоро их всех расстреляют. В живых останутся только Феликс и Дмитрий…
Несмотря на то что дело об убийстве Распутина находилось под личным контролем императора, следствие стало явно пробуксовывать. Вмешавшись в работу следственных органов, Николай сам создал серьёзную юридическую коллизию. Действительно, со времён Петра монаршая воля считалась основополагающей; другое дело, что законы никто не отменял. Например, судебный устав Александра II от 1864 года, который, ограничивая права императора в области судопроизводства, оставлял за ним лишь право помилования. Хотя и помиловать царь мог только после вынесения решения по делу. Вот такие дела.
В случае же с убийством Распутина первой все правила нарушила императрица Александра Фёдоровна, самочинно отдав распоряжение отправить под домашний арест великого князя Дмитрия Павловича. Неслыханное дело! Николаю ничего не оставалось, как принять правила игры: Юсупова – в символическую ссылку, великого князя – на войну.
Во всём этом имелась одна неувязка: несмотря на судебный устав, докажи следственные органы, что в убийстве действительно замешан великий князь, прокуратура спокойненько умыла бы руки, отдав это дело на усмотрение императора. Но если убийцей оказался Юсупов – тогда царь становился простым «наблюдателем процесса».
Поэтому следствие тормозило. Ведь работники прокуратуры, дабы допросить Юсупова, были вынуждены ездить к чёрту на кулички, в Курскую глухомань, теряя и время, и нервы. Феликс кочевряжился и не желал ничего рассказывать! Такую же тактику поведения (молчать) заняла и его прислуга, в том числе – дворецкий Бужинский, оказавшийся ещё тем «крепким орешком». Старик от всего отпирался, поэтому ему пришлось давать