принадлежностью к России. И всё же – черепки: красные и белые. Такие одинаковые и непримиримо-разные.
Хотя «черепки» – не слишком ли скромно для всех тех людей? Как от великого до смешного, так от черепка до бриллианта – один шаг. А потому не будем скромничать: бриллианты, изумруды, рубины… Слишком уж безалаберно в минувшем веке разбрасывалась щедрая Россия истинным богатством – своими детьми. А когда опомнилась, оказалось, остались крупинки, мелкие осколки когда-то крупных самородков.
Малая церковка, свечи оплывшие,
Камень дождями изрыт добела.
Здесь похоронены бывшие, бывшие,
Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Здесь похоронены сны и молитвы,
Слезы и доблесть, прощай и ура,
Штабс-капитаны и гардемарины,
Хваты-полковники и юнкера.
Белая гвардия, белая стая,
Белое воинство, белая кость.
Влажные плиты травой зарастают.
Русские буквы – французский погост…
Это Роберт Рождественский. Неподражаемо-сильный и мудро-талантливый. Он тоже был здесь. Ещё в семидесятых, когда бывать у этих могил было не то что не принято – опасно. Но только не для гения. Ведь слово гения – как гранит: оно вечно. И при жизни, и после его смерти…
Есть ещё одно обстоятельство – увеличивающееся с каждым годом количество заброшенных русских могил в Сент-Женевьев-де-Буа. За прошедшие десятилетия эмигрантское сословие первой волны не то чтобы поредело – оно вымерло. А их потомки, слившись с французами, англичанами, немцами и прочими нациями, остались русскими разве что своими генеалогическими корнями. Другое дело, что многие из них до сих пор называют себя именно русскими. Как, например, Дмитрий де Кошко или Николай Лопухин, которого я встретил во время службы в храме Успения Пресвятой Богородицы при русском кладбище.
Странная это была служба. На двух языках – французском и русском. Происходящее в храме мне показалось неким волшебным таинством. После нежного французского душу согревали родные, с детства знакомые напевы на церковно-славянском. В какой-то момент меня охватила неописуемая благодать, этакий восторг!
Как и следовало ожидать, настоятель храма, отец Анатолий, тоже оказался из эмигрантской семьи; его мать – из рода Бартеневых, отец – француз. На мой вопрос о захоронениях на русском кладбище, священник посетовал, что да, трудности имеются. К сожалению, сказал отец Анатолий, кладбище не принадлежит русской общине – это муниципальная собственность города. Каждая могила находится на арендованной на определенный срок земле. Русских эмигрантов и их потомков здесь не хоронят уже с семидесятых годов, за исключением тех, кто приобрёл себе место на кладбище задолго до соответствующего запрета местных властей. Заплачено, скажем, за сто лет, сто лет могила будет находиться в неприкосновенности; срок аренды истёк – и на том месте может появиться новое захоронение. И в этом большая проблема. Ведь годы идут…
Я обратил внимание на сильный мужской голос, выделявшийся среди поющих. А потому не преминул познакомиться с единственным мужчиной в церковном хоре. Моим новым знакомым оказался Николай Михайлович Лопухин. Да-да, из тех самых! Прямой потомок князей Лопухиных, Оболенских и Трубецких.
Его дедом по отцовской линии был известный князь Николай Сергеевич Лопухин; бабушка – Софья Михайловна Осоргина, дочь калужского губернского предводителя дворянства, а в эмиграции – протоиерея Михаила Осоргина (женой Осоргина была княжна Елизавета Николаевна Трубецкая). Мать – княгиня Мария Васильевна Лопухина, урождённая Оболенская, дочь Василия Васильевича Оболенского. Одним словом, «голубая кровь»! Потомок русских князей, родившийся во Франции.[362]
В 1918-м князь Николай Сергеевич Лопухин с семьей отправился в китайский Харбин. Как рассказал Николай Михайлович, дедушка откупил целый вагон, сумев при этом договориться, чтобы этот вагон прицепили к составу, следовавшему на Дальний Восток. В дороге, где-то в Тюмени, родился сын – Михаил, будущий отец моего собеседника. Крёстным отцом Михаила стал Георгий Львов.
Вообще, Тюмень оказалась для князя истинным испытанием. Лопухин был арестован вместе с князем Голицыным и бывшим премьер-министром Временного правительства Львовым. Большевики обвинили их в контрреволюционной деятельности и подготовке вооруженного переворота; арестованных отправили в Екатеринбург, где в то время находилась в заключении Царская семья. (Чекисты старались создать видимость «контрреволюционного заговора» с целью освобождения Николая II.) Чудом уцелели. В 1920 году успели выехать за границу…
Родившаяся в 1921 году в Югославии, Мария Васильевна Оболенская, к слову, до последнего входила в Комитет Русского дома в Сент-Женевьев-де-Буа; князь Михаил Николаевич не так давно умер, ему также было за девяносто…
Мы долго разговариваем – о России, Франции, русских эмигрантах, на долю которых выпало столько всего.
– Трудности эмиграции, выпавшие на долю нашей семьи, – рассказывает Николай Михайлович, – заключались ещё и в том, что пришлось пережить две эмиграции – в Китай, Харбин, и во Францию. Когда Лопухины прибыли во Францию, страна в начале тридцатых переживала экономический кризис, депрессию. О том, чтобы устроиться на приличную работу, не могло быть и речи. Бабушка по материнской линии организовала чайный салон, хозяйкой которого и стала. А дедушка был вынужден работать таксистом. Вот такое лицо истинной эмиграции… Моя супруга – Бландина Никитична Струве, из потомков Петра Бернгардовича Струве, знаменитого политического деятеля, философа, экономиста и историка. У нас четверо детей, один уже журналист, живёт и работает в Канаде…
На мой вопрос, кто же всё-таки он такой – русский или всё-таки француз? – Николай Сергеевич, не задумываясь, ответил:
– Конечно, мы все русские. Были ими и остаёмся…
Могила Феликса Юсупова не так далеко от центрального входа на кладбище. Скромный православный крест из белого камня, с пятью металлическими табличками посредине. В центре конечно же табличка с именем главного героя минувшей эпохи князя Феликса Феликсовича-младшего, скончавшегося на восьмом десятке лет, в 1967 году. Судя по надписям, под этим крестом упокоились все самые близкие Юсупову люди: мать, Зинаида Николаевна (1861–1939); супруга, Ирина Александровна (1895–1970); а также дочь – графиня Ирина Шереметева (1915–1983) и её муж (зять Юсупова) граф Николай Дмитриевич Шереметев (1904–1979).
Дочь Ирину Феликс очень любил. Вот запись из его мемуаров:
«21 марта 1915 года жена родила девочку. Назвали ее Ириной в честь матери. Услышав первый крик новорожденной, я почувствовал себя счастливейшим из смертных. Акушерка, г-жа Гюнст, знала свое дело, но была болтлива, как сорока. Пользовала она рожениц при всех европейских дворах… Крестили младенца в домашней часовне в присутствии царской семьи и нескольких близких друзей. Крестными были государь и императрица Мария Федоровна. Дочь, как некогда отец, чуть не утонула в купели…»[363]
Отец Феликса, князь Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон (1856–1928), умер в Италии и был похоронен в Риме, на кладбище Тестаччо. Старший брат Николай, погибший на дуэли, нашёл упокоение в подмосковном Архангельском…
Вторую половину жизни Феликс Юсупов-младший прожил в эмиграции. Несладкие это были годы. Сожалел ли он о той злополучной декабрьской ночи 1916 года? Если судить по его воспоминаниям – ничуть. Другое дело, что любое действие лишь тогда приносит удовлетворение, когда, говоря языком иезуитов, цель оправдывает средства. Убийство Распутина оказалось бессмысленным. Мало того, оно в немалой степени ещё сильнее расшатало Трон, показав, что и такое возможно. Февральская революция, вспыхнувшая вскоре после смерти «старца», явилась, по сути, продолжением начатого князем со товарищи разрушения; ну а «Великий Октябрь» не оставил от «старого мира» камня на камне.
Русский аристократ, богач и бонвиван, Юсупов не зря слыл англофилом. Его нетрадиционные штучки, шалости с «марафетом» и поклонение всему западному сделало ещё при жизни в России «чужим среди своих». По духу и образу жизни Феликс даже сегодня для нас больше чужак, чем свой. Россия – не Запад (и слава Богу!). А те, кто хотел чего-то другого, получил сполна – две революции, Гражданскую войну, разруху, расстрелы и тоскливую жизнь в эмиграции. К восторгу западных радетелей.
Хотя Феликс Юсупов и сегодня, пожалуй, там, у них, сошёл бы за своего. Но только не у нас. Ибо толерантность по-нашему имеет свои пределы. Сила России в её самобытности и патриархальности, что Западу изначально чуждо. И кто об этом забывает, обычно заканчивает на чужбине – скажем, на скромном погосте где-нибудь в предместье Парижа, Праги или Белграда…
Будучи во Франции, меня неотступно преследовала одна мысль: чем отличались русские эмигранты первой волны от нынешних французов, называющих себя русскими? Отличие, бесспорно, налицо. Родившиеся за границей, они там же росли, учились, устраивали семьи… И всё-таки многие из них по-прежнему называют себя русскими. Они, сегодняшние, очень похожи на тех, кто, благодаря собственным лишениям, обеспечил своим потомкам будущее. Но другие они уже потому, догадался однажды, что им… не снится Россия. В грёзах нынешних французов нет и следа Эрмитажа, петергофских фонтанов, колокольни Ивана Великого и листопада Летнего сада; они видят бульвары Монмартра, яркие огни Мулен Руж, кружева Эйфелевой башни и тихий шорох Булонского леса – всё то, до чего первым, в общем-то, не было никакого дела.
Оболенские, Лопухины, Трубецкие, Голицыны и Юсуповы… Деникин, Бунин, Тэффи и Кошко… Каждый из них, измученный очередным прожитым днём в эмиграции, ложась спать, мечтал об одном – опять увидеть масленичные блины, пасхальный ароматный кулич и рождественскую ёлку под малиновый звон колоколов.