Качества японского ружья офицеры хвалят. Я этому тоже плохо верю. Во всяком случае, солдат приучают к новому ружью. Я думаю, что дрянной ножевой штык – не важный в Японии, где не любят штыкового боя, у нас окажется огромным недостатком, ибо у нас сплошь и рядом только и выезжают на штыке.
Итак, на позициях все обстоит благополучно. Но в наступление наше не верится, потому что теперь слишком сильны снега, а когда пойдет таяние, то разлив Двины помешает. Значит, только после марта можно наступать.
Вопрос лишь в том, что, может быть, ни снега, ни разливы не помешают наступлению немцев. Они до сих пор были менее чувствительны к погоде.
Ну, дальше. Говорят, что на Южном фронте, против Ковеля немцы сосредоточили 1 1/2 миллиона войска. Наступление в Галиции офицеры считают в военном отношении безуспешным. Думаю, что, м[ожет] б[ыть], начальством руководили политические причины – т.е. желание воздействовать на Румынию разбитием австро-германской армии у ее границы. Серьезное значение имело бы лишь наступление на Ковель. Но будет ли оно? Аллах ведает.
Относительно поражения австро-германцев близ Черновиц – офицеры смотрят скептически. Точно ли уничтожено 100 000 неприятеля? Да и 100 000 не очень велико дело. Да еще нужно бы знать, сколько потеряли мы сами?
Вижу изо всего этого, что я верно оценивал (т.е. как довольно пустяковое дело) это столь рекламное наступление. Но думается мне, что и на Двине нечему особенно радоваться. Сидя в окопах против неподвижного неприятеля, – не мудрено быть “бодрыми”». (Дневник Л.А. Тихомирова. 1915–1917 гг. М., 2008. С. 189–190.)
Приближенная к Царской семье Юлия Александровна (Лили) Ден (1885–1963) так характеризовала взаимоотношения императрицы Александры Федоровны с Анной Вырубовой:
«Анна принадлежала к тому типу женщин, у которых вечно такой вид, словно кто-то их обидел. Невольно хотелось отнестись к Анне по-матерински, как-то развлечь ее, услышать от нее доверительные признания и посмеяться над ее преувеличенными радостями и печалями. <…>
Императрица ласкала Анну, поддразнивала, бранила ее, но никогда не интересовалась ее мнением, за исключением вопросов, касающихся благотворительности.
Правда, императрицу и ее бывшую фрейлину объединяла религия. Окруженные неприязнью и завистью, они разделяли общие религиозные пристрастия, и поскольку Анна не могла найти общего языка с враждебным окружением, Государыня неизменно вставала на защиту своей протеже. Анна рассказывала мне, что многие фрейлины недолюбливали императрицу только потому, что Ее Величество дружит с ней. Хотя она неоднократно заявляла императрице, что если бы ей, Анне, была предложена какая-то официальная должность при дворе, то все завистливые и враждебные разговоры тотчас бы стихли, Государыня даже не стала рассматривать подобного рода предложения.
Позднее, когда я сблизилась с Государыней, она объясняла мне причину своего отказа.
– Я никогда не дам Анне официального места при дворе, – заявила она. – Она моя подруга, и я хочу, чтобы она ею и осталась. Неужели императрицу можно лишить права, какое имеет любая женщина, – права выбирать себе друзей? Уверяю вас, Лили, своих немногочисленных подлинных друзей я ценю гораздо больше, чем многих лиц из моего окружения.
<…> Анна Вырубова попала в железнодорожную катастрофу. После этого она смогла ходить только на костылях, тело ее было изуродовано, но даже после этого клеветники не оставляли ее в покое, а некоторые злые языки в Петрограде утверждали, будто Анна Вырубова не только подруга Государыни, но и любовница императора! После несчастного случая Государыня подарила Анне карету и пару лошадей и часто выезжала вместе с нею. Анна Вырубова поселилась в небольшом красивом домике, некогда принадлежавшем императору Александру I. Проводя утро во дворце, обедала она обычно у себя дома. Дети любили ее, как любили Анну все, кто ее знал, и наилучшим доказательством ее полнейшей безвредности служит тот факт, что после революции никому в голову не пришло приговорить ее к смерти. Уж если бы она действительно была таким опасным существом, то наверняка новые власти тотчас бы расправились с ней». (Ден Л. Подлинная царица. Воспоминания; Воррес Й. Последняя великая княгиня. Воспоминания. М., 1998. С. 26–27.)
Уделил внимание Анне Вырубовой в своих воспоминаниях начальник канцелярии министра Императорского Двора, генерал-лейтенант А.А. Мосолов. В частности, он по ее поводу отмечал: «Последняя занимала при дворе Александры Федоровны исключительное положение, хотя не имела никакого официального звания и не искала его. Каждый день Государыня приглашала Анну Александровну во дворец. Они вместе играли в четыре руки, вышивали и рукодельничали, беседуя долгими часами. Царица называла Вырубову своим “личным другом”.
Эта дружба восходила к началу нынешнего столетия. <…>
Сближение Государыни с Танеевой всех очень удивило. Анна Александровна при заурядной внешности не выделялась особым умом: это была просто светская барышня весьма веселого нрава. <…>
После своего появления при дворе Распутин подружился с Вырубовой и очень ее полюбил. Она была связующим звеном между ним и Государыней». (Мосолов А.А. При дворе последнего императора. Записки начальника канцелярии министра двора. СПб., 1992. С. 95–97.)
Более резкое суждение об Анне Вырубовой высказывал протопресвитер Георгий Шавельский: «О Вырубовой в обществе шла определенная слава, что она живет со “старцем”. Слухи были так распространенны и настойчивы, что, как я уже упоминал, в 1914 году, кажется, в мае, устроив нарочито свидание со мной, она пыталась найти у меня защиту против таких слухов. Раньше относившаяся ко мне с большим вниманием, после того разговора она как будто круто переменилась в отношении ко мне.
Что заставляло ее благоговеть перед “старцем”: разврат ли, как утверждали одни, глупость ли или безумие, как считали другие, или что-либо иное, – судить не берусь. Убежден, однако, что не разврат. Но несомненно, что до конца дней “старца” она была самой ярой его поклонницей. Скорее всего, благоговение царя и царицы перед “старцем” оказывало наибольшее давление на ее небогатую психику.
Чем, в свою очередь, объяснить влияние Вырубовой на императрицу, на многое смотревшую ее глазами и позволявшую ей распоряжаться по-царски, – это для меня представляется еще большей загадкой. Императрице все же, несмотря на все особенности ее духовного склада, нельзя было отказать в уме. А Вырубову все знавшие ее не без основания называли дурой. И, однако, она была все для императрицы. Ее слово было всемогуще. В последнее время она часто говорила: «Мы», «мы не позволим», «мы не допустим», разумея под этим «мы» не только себя, но и царя, и царицу, ибо только от них зависело то, что «мы» собирались не позволять или не допускать. Одно остается добавить, что более бесталанной и неудачной «соправительницы», чем Вырубова, царь и царица не могли выбрать». (Шавельский Г.И. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 1. М., 1996. С. 193–194.)
Лидер партии октябристов А.И. Гучков (1862–1936) враждебно относился к царской чете. Штабс-капитан М.К. Лемке (1872–1923), служивший при Штабе Царской Ставки в Могилеве, разделял взгляды эсеров и в начале 1916 г. записал по поводу слухов об А.И. Гучкове в своем дневнике следующее:
«2 [января], суббота.
Знакомый мне по печатанию в типографии Стасюлевича изданий «Сирина» владелец этой недавно основанной фирмы Михаил Иванович Терещенко бросил работу в киевском Красном Кресте, не видя в ней серьезного содержания из-за обстановки, в которую она поставлена сторонними обстоятельствами. Теперь он работает в киевском военно-промышленном комитете с моим знакомым проф. М.А. Воропаевым.
Умирает А.И. Гучков, отравленный, как сказал мне близкий к нему Терещенко, Распутиным и компанией (?). Терещенко не находит слов для характеристики происходящего во внутренней политике и при дворе. Иванова он считает более способным быть комендантом мирной крепости со служением молебнов и пр., Дитерихса – интриганом, Саввича – деятелем весьма отрицательного свойства. Очень хвалит генерала Крымова, а Алексеева считает единственным человеком в верхах армии; на победы вовсе не надеется». (Лемке М.К. 250 дней в Царской Ставке 1916. Минск, 2003. С. 4.)
Императрица Александра Федоровна продолжала в письмах давать супругу различные советы:
«Царское Село.
7 января 1916 г.
Мой родной, любимый душка,
Я получила твое милое письмо после того, как отослала свое, – спасибо от всего сердца. Как чудно, что ты можешь писать мне каждый день, я поглощаю твои письма с беспредельной любовью!
Н.П. (Саблин. – В.Х.) обедал у А., а потом провел вечер с нами. Ему опротивела Москва и вся грязь, которую там распространяют, и ему стоило многих трудов опровергнуть те ужасы, каких наслушались его сестры, и их ложные представления обо всем. Здесь он избегает клубов, но приятели сообщают ему очень многое. <…>
Милый, не знаю, но я все-таки подумала бы о Штюрмере. У него голова вполне свежа. Видишь ли, у Х. (А.Н. Хвостов, министр внутренних дел. – В.Х.) есть некоторая надежда получить это место, но он слишком молод. Штюрмер годился бы на время, а потом, если тебе понадобится Х. или если найдется другой, то можно будет сменить его. Только не разрешай ему менять фамилию: “Это принесет ему более вреда, чем если он останется при своей почтенной старой”, как – помнишь? – сказал Гр. А он высоко ставит Гр., что очень важно.
Знаешь, Волжин упорно несносен и не хочет помогать Питириму, не хочет уступить без твоего специального приказа: боится общественного мнения; Питирим хочет, чтобы Никон (архиепископ Вологодский и Тотемский. – В.Х.) (эта скотина) был послан в Сибирь, ты помнишь, а В. хочет послать его в Тулу. Митрополит же находит, что нехорошо оставлять его в центре России, а лучше держать его подальше, где он меньше может навредить. Потом у него есть еще хороший проект относительно жалования духовенству, а В. не согласен и т.д. Не попросить ли мне П. написать перечень того, что он считает нужным, а я тогда передам тебе, чтоб ты приказал В. исполнить? Пит. очень умен и отличается широтой взгляда, а у В. этого как раз нет, он запуган.