Ю. Ж.) было сделано предложение сначала тов. Троцким, а потом тов. Зиновьевым о том, что коммунистическая партия (Китая — Ю. Ж.) должна порвать с Гоминьданом, должна выйти из Гоминьдана, и по этому поводу существует определенное решение Политбюро».
«Мы в этом Гоминьдане, — откровенно искажая реальность, пояснил Бухарин, — играем руководящую роль. Мы в этом Гоминьдане осуществляем гегемонию нашей партии во всем национально-революционном движении»491.
А в заключение Бухарин, как и было принято, предложил проект резолюции ПБ, проникнутый все той же тенденциозностью, грубейшим искажением фактов. В трех пунктах из четырех осуждавший оппозиционеров:
«1. Работу ПБ и делегации ВКП(б) в Коммунистическом интернационале одобрить. Пленум ЦК… 2… отмечает, что оппозиция (Зиновьев, Троцкий) большинству ПБ, требовавшая взрыва Англо-русского комитета, стояла на совершенно неправильной, по существу дела отзовистской, антиленинской платформе…
3… В китайском вопросе констатирует явно оппортунистические и, отчасти, прямо капитулянтские предложения оппозиции (Зиновьев, Троцкий) в этой области… выход из Гоминьдана означает, ЦК полагает, что такая позиция имела бы смысл лишь при полной ликвидации национально-революционного движения в Китае.
4. Вполне поддерживая суровую критику оппортунистических ошибок польского ЦК, пленум отмечает специально колебания т. Зиновьева, переходившего от защиты ошибочной линии поляков к чрезмерным оргвыводам»492.
Превосходно понимая, что конфронтация окончательно вышла за допустимые пределы, Зиновьев все же решил не сдаваться. Осознал наконец, что допустил ошибку, ставшую роковой, не приняв бой на 14-м партсъезде. Осознал и иное. Что безрезультатными стали все попытки достигнуть примирения на вершине партийного Олимпа, не допустить раскола ВКП. Попытки, сделанные даже накануне открытия пленума — 13 июля он вместе с Троцким направил Сталину и другим членам ПБ протест против односторонней дискуссии, развязанной против них «Правдой», то есть Бухариным, представлявшей их взгляды в предельно искаженном виде. Оказалось — бесполезно.
Теперь у Зиновьева остался последний шанс на то, чтобы его все же услышали члены ЦК и ЦКК, а вместе с ними и партия. Вот почему он поспешил первым принять участие в прениях по докладу Бухарина. Не столько просто выступить, сколько сделать своеобразный содоклад — речь его продолжалась почти полтора часа. Большую же ее часть он посвятил одной из трех проблем, названных Сталиным — в письме, и Бухариным — в докладе. Ведь только она одна была напрямую связана с политикой ИККИ.
«Английские события, — сразу же подчеркнул Зиновьев, — и те вопросы, которые выдвинуты ими, не были, и не могли быть, конечно, предусмотрены ни парт-съездом, ни решениями наших пленумов… Вот почему я считаю, что ничего удивительного нет, если по этому вопросу вышли серьезные разговоры в Политбюро. И в этом факте, взятом самим по себе, никакой беды еще нет. Беда заключается в том, что разногласия, возникшие в Политбюро, т. Бухарин и ряд других товарищей немедленно попытались перенести в печать и на широкие собрания в форме, в высшей степени резкой и обостряющей споры, излагая позицию меньшинства в Политбюро, мягко выражаясь, крайне тенденциозно…
Бухарин, например, говорил, что мы с Троцким предлагаем ревизию тактики единого фронта. Это заявление было сознательным искажением действительности…
В совершенно своеобразной обстановке мы должны решить трудные вопросы. В Политбюро происходит разделение голосов по этому вопросу. А через несколько дней уже говорят об ультралевых выпадах против английской партии, о “бешеных лошадях”, о ревизии тактики единого фронта. И после этого приходят и заявляют: как нехорошо ведут себя в Политбюро Зиновьев и Троцкий…
Англия — вот центральный вопрос для нас. Большинство Политбюро в отсутствие т. Сталина — надо это сказать прямо, несколько блуждали ощупью. И только с приездом т. Сталина, наиболее авторитетного представителя большинства, мы получили полностью теорию большинства. Она сводилась к следующему. Т. Сталин говорил: Троцкий и Зиновьев виноваты в том, что хотят “перескочить через нынешнюю ступень английского рабочего движения Они не понимают того, что то, что имеем сейчас, — это есть ступенька, которая исторически дана. Они не понимают того, что вожди не сваливаются с неба, они не понимают того, что для того, чтобы руководить таким массовым движением, надо приспособиться к нему”. Это, говорил он, “идеализм, романтизм, бойкотизм, отзовизм и прочее”. Я воспроизвожу здесь не по стенограмме — ее не было, но это — суть речи т. Сталина.
И сегодня здесь т. Бухарин в значительной мере в той части речи, где он анализировал, а не давал крошки, рассыпающиеся в руках, говорил то же самое. Так вот, товарищи, этот основной вопрос и надо нам разобрать. Действительно ли это большевистская постановка вопроса, которая исторически дана…
Злостным искажением истины является утверждение, будто мы считаем, что уже завтра в Вестминстерском дворце будет заседать английский совет рабочих депутатов или что в Англии создалась уже непосредственно революционная ситуация. Конечно, ни о чем подобном не может быть сейчас и речи. Но английская забастовка имеет всемирно-историческое значение, что она гораздо больше подчеркнула вторую из перспектив, то есть возможность более быстрого революционного развития, выставленную Коминтерном, это абсолютно верно…
Мы друг друга знаем уже много лет, — продолжил Зиновьев свое стремление к поляризации взглядов меньшинства и большинства, — и я позволяю себе думать, что едва ли вы были удовлетворены тем анализом, который вы слышали сегодня от т. Бухарина. Почему этот анализ был так поразительно слаб? Понятно, вместо того, чтобы дать вам представление об английских событиях, вместе того, чтобы дать отпор гнилым настроениям, вместо этого ищут ультралевого противника там, где его нет, и искажают всю правду».
В словах Зиновьева появлялось все больше и больше желчи, даже озлобленности. «Забастовка, — говорил он, — могла вдохнуть в Англо-русский комитет жизнь, если бы члены Генсовета вели себя сколько-нибудь прилично, но забастовка могла и убить его. Случилось последнее — он убит. Здесь Бухарин утешил себя тем, что даже Томаса (генерального секретаря Национального союза железнодорожников Великобритании — Ю. Ж.) не снимут покуда. Но как вы будете сидеть сейчас с Томасом и Удегостом (руководителем нидерландского профсоюза железнодорожников — Ю. Ж. )?.. Разве у нас как правило существуют с правыми блоки? Это было вызвано известными обстоятельствами. А когда вы настаиваете, чтобы этот блок продолжал существовать дальше, после предательства Генсовета, вы оказываете медвежью услугу английским рабочим. Их план теперь совершенно ясен: или они сообщают нам, что они совершенно отказываются от Англо-русского комитета, или же напишут, что не отказываются от Англо-русского комитета, но они не должны вмешиваться в такие вопросы, как угольная забастовка. Может быть, у нас будет Англо-русский комитет горняков, но прежний Англо-русский комитет как организация… рабочих погиб. Это ясно…
Томский и Догадов (член президиума ВЦСПС; оба находились в те дни в Париже — Ю. Ж.) продолжают посылать телеграммы (в Лондон — Ю. Ж.): “Что, не соберемся ли мы? Не поговорим ли мы? ” Нам заявляют, что дело идет о работе английских коммунистов в профсоюзах, и если мы этого шага не сделаем, то это будет лозунг выхода из профсоюзов. Неужели не элементарно ясно, что такие заявления есть вопиющий оппортунизм, что вы нарушаете самую элементарную и азбучную основу большевизма! Неужели не ясно, что такая тактика толкает английское рабочее движение и Коминтерн на неправильный путь?»
Зиновьева прервал Сталин репликой: «Кто же запутал? Вы!»
Григорий Евсеевич тут же парировал: «Нет, вы, тов. Сталин. Вы запутали и Бухарин запутал дело, и все те, кто продолжает настаивать на блоке, тогда как этот блок невозможен, когда он становится блоком с предателями».
Сталин не унимался. Бросил с места: «Спросите англичан, кто их запутал».
Зиновьев подхватил предложение: «Спросим, спросим англичан, я не возражаю. Я обратился в Политбюро с просьбой дать для ознакомления членам английского Политбюро, находящимся в Москве, стенограмму прений в нашем Политбюро по вопросу об Англо-русском комитете. Запретили! Это факт. И говорите: “ничего подобного”. Есть официальное решение на этот счет… Я очень рад, что товарищи иностранные коммунисты услышат теперь наши прения и, надеюсь, стенограмму этих прений, узнают резолюцию коммунистической партии. И когда товарищам английским говорят, что разрыв Англо-русского комитета есть призыв к выходу из профсоюзов, они идут еще дальше. Они не печатают ваших тезисов, они не печатают тезисов нашего ВЦСПС… И, само собой разумеется, это будет передаваться и в другие партии Коминтерна».
В том, что вслед за тем сказал Зиновьев, не было ни капли смирения, раскаяния, ни малейшей готовности к компромиссу. Хоть какому-нибудь.
«Если то, — говорил Григорий Евсеевич, — что вы делаете, есть тактика единого фронта, то я против такого единого фронта. Говорю это прямо, ибо это не есть тактика единого фронта, а полное искажение ее. Но если, по-вашему, здесь есть тактика единого фронта, тогда и то, что проделал т. Барский (член ПБ ЦК компартии Польши — Ю. Ж.) — он повел польских коммунистов на демонстрацию в честь Пилсудского — служит идеям единого фронта.
Здесь рассказывали, что я в апреле говорил, что в Польше дело идет к 23-му году, а в мае говорил, что идет фашистский переворот. Но ведь между апрелем и маем и произошел действительно фашистский переворот! В Польской комиссии (ПБ — Ю. Ж.) вскрылось, что член партии Богуцкий, который был командирован для руководства польской компартией — я его не откомандировывал — что Богуцкий на расширенном Исполкоме Коминтерна отказался читать декларацию, где было несколько слов против правых. Так ваши люди понимали борьбу против ультралевых и лозунг “Огонь налево! ”.