А затем вместо покаяния, которое от него ожидали, начал раскрывать тайны вершины партийной власти, ее закулисья: «Мы образовали фракцию, вполне организованную с 1924 года… 17–19 августа 1924 года состоялось совещание членов ЦК и ЦКК, которое окончательно оформило фракционную “семерку”. Это совещание состояло из следующих товарищей: Сталин, Рыков, Томский, Бухарин, Калинин, Каменев, Зиновьев, Рудзутак, Ворошилов, Микоян, Угланов, Орджоникидзе, Петровский, Куйбышев и некоторые другие товарищи. Это был фракционный пленум… На этом пленуме фракции была избрана “семерка” в составе шести членов Политбюро тогдашнего состава — без товарища Троцкого и Куйбышева. Кандидатами были намечены товарищ Молотов, покойный товарищ Фрунзе и теперь покойный товарищ Дзержинский, товарищ Угланов.
Эта фракционная “семерка” была фактически Центральным комитетом нашей партии в продолжение двух лет. Она собиралась каждый вторник, иногда и чаще. Перед пленумом ЦК собирался фракционный пленум, состоявший из перечисленных, который потом расширялся за счет некоторых других товарищей… Не участвовали на фракционном пленуме не только товарищ Троцкий и его ближайшие единомышленники, но и целый ряд других членов ЦК и ЦКК.
Эта фракционная “семерка”… имела свою “конституцию”, согласно которой по требованию одного члена она созывалась немедленно, любой вопрос с порядка дня ПБ снимался. Эта фракционная “семерка” составляла порядок дня ПБ и предварительно его обсуждала… Эта фракция была фактическим пленумом, она распределяла людей, она обсуждала вовсе не только вопросы, по которым мы расходились с товарищем Троцким, она обсуждала всю жизнь партии вплоть до иностранной политики… Конечно, мы были убеждены, и я в том числе, что мы действуем в интересах партии».
Перейдя от общего к частному, Зиновьев подробно, цитируя имевшиеся у него документы, рассказал об интригах, сопровождавших так называемое «дело ленинградской оппозиции». Заметив начинавшийся шум в зале, напомнил Янсону и Ярославскому, что «они присутствовали на всех заседаниях “семерки”». Товарищ Куйбышев был действительным членом, а они были почетными членами. Теперь они говорят о том, что они ловят фракцию и изображают дело так, будто бы все дело началось со вчерашнего дня.
Я, конечно, не располагаю сейчас точными данными насчет того, в каких формах продолжается фракционное существование нынешнего руководящего центра, но я не сомневаюсь ни одной минуты в том, что он существует, и вы это прекрасно знаете. Мы знаем, что, как Луна делается в Гамбурге, так и резолюция товарища Куйбышева относительно товарища Лашевича и других делается в кабинете товарища Сталина».
Разоблачая закулисные интриги в ПБ, Зиновьев отважился сообщить и о том, при каких обстоятельствах Сталин начал поддерживать Бухарина, переметнувшись к «правым».
«Когда в октябре 1925 года, — рассказывал Зиновьев, — на фракционном пленуме настроение было такое же, как сейчас, почти до рукопашной доходило, когда фракционной “семеркой” было запрещено напечатать две статьи Надежды Константиновны, направленные против правого уклона, мы все еще думали, что Сталин вместе с нами это провалит. Мы думали, что Слепкову (ученик и последователь Бухарина, в 1925 году член редколлегии журнала «Большевик», куда Крупская направила свои статьи — Ю. Ж.) должен быть дан отпор, что будет принята резолюция против Слепкова. Но назавтра Сталин положил эту резолюцию на голенище сапога и ни слова не позволил сказать насчет Слепкова».
Приведя еще несколько подобных примеров, Зиновьев обобщил: «Та политическая линия, которая предложена и проведена товарищем Сталиным на 14-м съезде, политически оказалась неправильной».
Завершая выступление, Зиновьев вновь атаковал Сталина:
«У меня было много ошибок за мою партийную деятельность. Первая моя ошибка, 1917 года, всем вам известна… Ошибка моя 1925 года вот в чем заключается…
Владимир Ильич сделал три предостережения против товарища Сталина. Первое предостережение в его завещании, которое всем известно и которое, надеюсь, будет здесь оглашено… “Снимите товарища Сталина с генерального секретаря”… Он говорил о том, чтобы снять не из Политбюро, а с генерального секретаря.
Второе предостережение товарищ Ленин сделал в форме письма по национальному вопросу, где… предостерегал партию против политических ошибок товарища Сталина и Серго (Орджоникидзе — Ю. Ж. ). А третье предупреждение заключалось в том, что в начале 1923 года Владимир Ильич в личном письме товарищу Сталину рвал с ним товарищеские отношения».
Ну, и где же тут ошибки самого Зиновьева? По его словам, в том, что он не прислушался к предупреждениям вождя. Голосовал за то, чтобы Сталина оставили на посту генерального секретаря, настоял на сокрытии от партии «Завещания» Ленина и его статьи по национальному вопросу — «К вопросу о национальностях или об “автономизации”». Но покаяние Зиновьева выглядело как возможность лишний раз обвинить Сталина, но только не самому, а словами Ленина.
Выступление Зиновьева продолжалось почти час, и все это время он стремился, как и его соавторы по декларации, сделать ответственным за все, с его точки зрения, негативное в жизни партии и страны только Сталина. Почему? Да прежде всего потому, что посчитал его отступником, ренегатом. Предавшим интересы «левых». Ведь не случайно обмолвился — «Мы все еще думали, что Сталин вместе с нами…»
И все же Зиновьев — видимо, взыграла совесть — не стал до конца придерживаться групповой линии. Сначала намеком упомянув правый уклон, затем прямо, назвав по имени Слепкова, всем известного как послушный исполнитель воли Бухарина, вспомнил об основных противниках. Тех, кто отвергал необходимость начинать индустриализацию, кто защищал крестьянство. Вернее, тех из них, кто прислушался к призыву Бухарина «Обогащайтесь» и начал богатеть с каждым новым урожаем.
Перед тем, как сойти с трибуны, Зиновьев назвал своих главных идеологических врагов: «Эволюция Бухарина, Смирнова (А. П.), Томского и ряда других товарищей вполне оправдала то, что говорил товарищ Троцкий — и это указано в тех пунктах, которые приводятся в декларации о вашем сползании в оппортунизм». То есть в беспринципное соглашательство, что в конечном счете выливается в ревизию марксизма.
Только затем бросил в зал суровое предупреждение: «Рабочие в нашей стране разберутся в вопросе, и правда возьмет верх. Сколько бы вы ни кричали, мы будем бороться за. ленинизм, и ленинизм в нашей партии победит»499.
На том прения отнюдь не завершились. Продолжались и вечером 21 июля, и весь следующий день. Выступавшие дружно поддержали все обвинения, выдвинутые Куйбышевым и Янсоном. И в силу своих творческих дарований обличали Зиновьева, а вместе с ним и Каменева, Троцкого. Подхватывая самые нелепые и вздорные россказни, повторяли друг за другом все, что умаляло и чернило фракционеров. Лишь заместитель председателя Госплана СССР И. Т. Смилга да Крупская попытались примирить враждующие стороны. Предвосхищая заключительное слово Куйбышева по докладу о «деле Лашевича», точнее — заменив его по сути, последним участником прений стал Сталин. Даже после прочтения Троцким «Заявления», после речи Зиновьева он не чувствовал себя затравленным, загнанным в угол. Сразу же обезоружил своих оппонентов, начав выступление с главного обвинения, предъявляемого ему — сокрытие от партии «Завещания Ленина», статьи покойного вождя по национальному вопросу и его октябрьское 1917 года письмо, содержавшее негативную оценку поведения Зиновьева и Каменева. Генсек так выразил свое отношение к проблеме: «Я стою за их публикацию, чего буду добиваться на 15-м съезде». Пока же прочитал «Завещание», сделав весьма существенное пояснение.
«Непосредственно после 13-го съезда, — вслед за Зиновьевым раскрыл он еще одну тайну партии, — на первом же пленуме нашего ЦК я подал в отставку. Несмотря на мою просьбу об отставке, пленум решил, и мне помнится, единогласно, что я должен остаться на посту генерального секретаря». И дополнил воспоминания не менее важным признанием: «Я держался умеренной линии в отношении Троцкого, я отстаивал его оставление в Политбюро, отстаивал вместе с большинством ЦК, и отстоял… Я принял все возможные меры, чтобы умерить пыл товарищей Зиновьева и Каменева, требовавших исключения товарища Троцкого из Политбюро».
А несколько позже генсек безупречно с точки зрения логики перешел к главкому, о чем в тот день и шла речь на пленуме.
«Не из-за этих политических разногласий, — подразумевая раскол на меньшинство и большинство, продолжил Сталин, — ставим мы вопрос о выводе Лашевича из ЦК, а Зиновьева — из Политбюро… Разногласий у ЦК партии с Троцким гораздо больше, чем с товарищами Каменевым и Зиновьевым… Однако мы не ставим вопроса о выводе товарища Троцкого из Политбюро. Стало быть, дело тут не в политических разногласиях… Новая оппозиция перешла через тот организационно-партийный барьер, который партия не может перешагнуть, не создавая опасности раскола».
Так что же это за «организационно-партийный барьер»? С объяснением Сталин не заставил себя ждать. Сказал сразу:
«Одно дело — разногласия с ЦК. Одно дело — вести борьбу в ЦК, на съезде. Это терпимо, это, может быть, нужно, может быть, даже полезно. Совершенно другое дело — переход от открытой и партийно-законной защиты своих взглядов к постройке нелегальной партии… имеющий свои группы во Владивостоке, в Питере, в Москве, в Одессе, в Нижнем, в Харькове, в Брянске (несколькими минутами ранее Сталин утверждал иное — у новой оппозиции «нет сейчас ни одной местной организации» —Ю. Ж. )»500.
Даже без выступления генсека было очевидно, каким окажется решение пленума по «делу» Лашевича. Ведь абсолютное большинство уже продемонстрировало свой выбор — либо выступлениями, либо молчанием. И действительно, постановление вполне предсказуемо указало: «Исключить т. Лашевича из состава ЦК и снять с поста зам. пред. Реввоенсовета, запретив в течение двух лет вести ответственную партийную работу». Вскоре Лашевича направили подальше от столицы. В китайский Харбин, заместителем председателя правления Китайской восточной железной дороги (КВЖД).