Именно резолюция пленума открыто поведала о происходящем. «После третьего, хорошего в общем урожая, — отмечала она, — хлебозаготовительная кампания текущего хозяйственного года натолкнулась на ряд затруднений, одно время грозивших вылиться в общий народнохозяйственный кризис…
Эта экономическая обстановка неразрывно была связана с своим социально-классовым выражением. В связи с дальнейшим расслоением деревни она дала возможность кулачеству, удельный вес которого возрос, хотя главная масса хлеба и не находилась в его руках, использовать свои позиции на рынке и оказать вместе с частником довольно значительное влияние на всю рыночную конъюнктуру…
Чтобы парализовать угрозу общехозяйственного кризиса и обеспечить не только снабжение хлебом городов, но и отстоять взятый партией темп индустриализации страны, ЦК должен был принять ряд мер, в том числе и экстраординарного порядка», включив «извлечение части деревенских накоплений в денежной форме».
Так объяснив причины применения принудительных мер, резолюция как бы между прочим сообщила о более важном. Оказалось, что директивные письма, и требовавшие использовать такие меры воздействия, были утверждены узкой группой лиц. Только членами ПБ. То ли всеми девятью — Бухариным, Ворошиловым, Калининым, Куйбышевым, Молотовым, Рыковым, Рудзутаком, Сталиным, Томским, то ли незначительным большинством, заставившим подчиниться меньшинство, «правых» — Бухарина, Рыкова, Томского.
И вот теперь, но опять же не вся партия, не съезд или конференция, а лишь члены ЦК и ЦКК, да еще и задним числом, одобрила происходящее: «Объединенный пленум ЦК и ЦКК считает, что без проведения этих и подобных им мероприятий не могли быть устранены серьезнейшие затруднения в области заготовки хлеба. Объединенный пленум одобряет поэтому целиком и полностью линию Политбюро, данную в директивных письмах от 6 января и 13 февраля сего года по вопросам хлебозаготовок».
Резолюция привела и свидетельство положительного результата применения экстраординарных мер. «За три месяца текущего года, с 1 января по 1 апреля, — утверждала она, — удалось заготовить на 110 млн пудов больше, чем за тот же период прошлого года, т. е. почти полностью наверстать потерянное, причем заготовки за 9 месяцев всех культур составляют 644 млн пудов против 617 млн пудов прошлого года».
Вместе с тем, резолюция констатировала улучшение не только самих хлебозаготовок, но и партийной работы, благодаря чему, как следовало понимать, последовало «ослабление роли и влияния кулачества, оживление работы среди бедноты и повышение авторитета советской власти среди основных масс крестьянства, несмотря на известное недовольство верхушечного слоя середняков (так были названы те, кого прежде именовали «зажиточными» — Ю. Ж.), в особенности в связи с имевшими место извращениями и перегибами (выделено мной — Ю. Ж.)».
Явно делая реверанс перед Бухариным и Рыковым, резолюция указывала: «Эти извращения и перегибы… подлежат самой категорической отмене и партия обязана объявить им самую решительную борьбу (выделено мной — Ю. Ж.), ибо они грозят дать значительный отрицательный как экономический, так и политический результат. Сюда относятся все методы, которые, ударяя не только по кулаку, но и по середняку, фактически являются сползанием на рельсы продразверстки».
Не ограничившись тем, резолюция добавила и положение, принадлежавшее, несомненно, Бухарину, а не Сталину: «Лозунг 15-го съезда партии “развивать дальше наступление на кулачество” осуществим лишь на основе новой экономической политики, являющейся единственно правильной формой сочетания крупной социалистической индустрии и мелкого крестьянского хозяйства».
Так чья же позиция из тех, кто и готовил резолюцию — Сталина, Молотова, Микояна или Бухарина, Рыкова580 — возобладала? Слишком уж было похоже на то, что пока хоть какого-то компромисса достигнуть так и не удалось.
2.
Зиновьев не мог не прочитать эту двусмысленную резолюцию. А прочитав, наверняка загорелся желанием как можно скорее получить ту самую информацию, которая и позволила бы ему разобраться в политическом ребусе. Пока же он должен был понять лишь одно: начало происходить то, что может круто повернуть курс влево. А потому нельзя исключить, и его судьба может измениться. Ведь всего каких-нибудь пять месяцев назад его исключили из партии за отстаивание той самой линии, которая, судя по всему, сейчас начинает торжествовать.
И в такое время он прозябает в глухой Калуге вместо того, чтобы в Москве общаться со старыми товарищами, которые наверняка знают все. Скажем, со Сталиным. Но тот вряд ли захочет принять его. Или с Бухариным — с ним Григорий Евсеевич виделся перед самой высылкой, только не знал наверняка, а мог лишь предполагать, что их беседа не останется тайной.
«В ночь с понедельника на вторник (с 9 на 10 января — Ю. Ж.) — доносил Бухарин, — у меня был четырехчасовой разговор с Каменевым и Зиновьевым, о главных моментах которого сообщаю членам ПБ.
Оба, и Каменев, и Зиновьев, производят впечатление людей, переживших кораблекрушение. Они признают, что совершили большую политическую ошибку (формулировали так: “Мы принимали ваши маневры за эволюцию в сторону кулака) и организационную (“дело дошло до второй партии, ее зародыши или элементы уже были налицо”). Оба заявили, что теперь “эмпирически доказано, что при нашей системе пролетарской диктатуры невозможна не только вторая партия, но и длительная внутрипартийная оппозиция”. “Логика борьбы толкает ко все большему обострению” и т. д.
В связи с этим очень интересна формулировка, данная Каменевым: “Молот пролетарской диктатуры прошелся по нашей шкуре, мы на собственной спине чувствуем это”. Сие было поддержано Зиновьевым».
Затем разговор перешел на оценку Троцкого и его сторонников, и снова вернулся к Зиновьеву и Каменеву. Бухарин зафиксировал: «В настоящее время (со времени партсъезда) у Зиновьева и Каменева нет ровно никаких ни политических, ни личных связей; все отношения прерваны, разошлись в разные стороны, как только вплотную стал вопрос о второй партии.
Зиновьев рассказал, что у них, зиновьевцев, 2 группы: ихняя в собственном смысле (речь идет о течениях, а не об организации), капитулировавшая целиком, и т. н. “ленинградские левые” (Саркис, Сафаров, Вуйович)… И Каменев, и Зиновьев неоднократно заявляли, что сделают все, что прикажет партия. “Борьбу мы кончили раз навсегда” и т. д. Еще и еще раз говорили о своих ошибках, отмечали, что вступление в партию 100 тысяч человек произвело тоже большое впечатление.
Политически наиважнейшей чертой разговора были два момента: действительное признание своих ошибок и недвусмысленное осуждение всей линии Троцкого (и политической, и организационной). На меня лично и тон разговора, и материальное существо “высказываний” Каменева и Зиновьева произвели такое впечатление, что они во что бы то ни стало хотят вернуться в партию. Они, между прочим, рассказывали, что хотели сдаваться еще в августе (на пленуме), но что их унесли силы подспудные и логика борьбы. Рассказывали, что с Троцким приходилось драться и при составлении платформы, причем я понял дело так, что Троцкий навязывал им “рабочую” (самую ядовитую) часть платформы.
Слегка жаловались на отдельные случаи утеснений, но в то же время признавали, что все сделают… “но не понимаем, почему же так сурово, сейчас педагогичнее, лучше было бы несколько по-другому, однако все выполним” и т. п.
Я записал некоторые их конкретные “пожелания” или “просьбы”: 1. Нельзя ли еще поговорить с товарищами (намек на Сталина, Рыкова и пр.); 2. Может быть, Пензу (туда первоначально Особое совещание ОГПУ предполагало направить Каменева, а Зиновьева — в Тамбов581— Ю. Ж. ) можно сменить на Рязань, хотя поедем и в Пензу беспрекословно… 6. Нельзя ли дать Каменеву и Зиновьеву работу над статьями Ильича (1908–1912), помогут без имени и проч., темы, не относящиеся к каким-нибудь разногласиям; 7. Если мы-де против того, чтобы Каменев жил вместе с Зиновьевым, то нельзя ли хоть Евдокимова пустить вместе с Зиновьевым — очень, мол, тоскливо одному.
Это все конкретные пункты из области жалоб и просьб. Центр тяжести разговора, однако, лежал отнюдь не в них, а в политической части, о которой выше. Спрашивали о перспективах, я сослался на решение съезда, сказал, что все зависеть будет от них и т. д…
Распад блока на составные части не подлежит никакому сомнению. Желание (Каменева + Зиновьева) во что бы то ни стало придти к партии — тоже. Троцкий
и троцкисты уже зовут их (Каменева + Зиновьева) предателями и штрейкбрехерами…
Вот приблизительная запись главного, о чем шла речь»582.
Прочитав 11 января осведомительную записку Бухарина, в ПБ перестали особо беспокоиться. Убедились в наиважнейшем: блок Троцкого — Зиновьева, вобравший всех «левых» и имевший явное стремление к пополнению своих рядов, больше не существовал. И потому милостиво Зиновьеву и Каменеву разрешили жить не порознь в Тамбове и Пензе, а в Калуге583. Об остальном пока можно было не беспокоиться. Но не ошиблось ли ПБ? Был ли Григорий Евсеевич столь уж искренним, беседуя со своим давним идейным противником?
О паническом страхе, о возможности раскола ВКП(б) Зиновьев говорил вполне чистосердечно. Единство партии для него, как и для всех, кто вступал в нее еще до революции, являлось святым, не подлежащим даже обсуждению. Стремление вернуться в ряды большевиков, без чего он не мыслил себе жизни, — и в этом нельзя было сомневаться. Но слова о том, как он поведет себя в дальнейшем, должны были породить некоторое недоверие.
Конечно же, накануне высылки Зиновьев был переполнен эмоциями, порожденными исключением из партии, да еще и съездом. Потому и говорил, будто не желает отныне иметь свою собственную политическую линию — лишь бы вернуть партбилет. Ради того готов был обещать что угодно. А как поведет себя через месяц-другой, когда остынет?