Зиновьеву следовало серьезно задуматься, однако он продолжал жить в своем иллюзорном мирке. Продолжал принимать старых товарищей — таких же леворадикалов — на городской квартире, на даче. А в сентябре поспешил в Сочи. В санаторий ЦИК СССР, куда ему по старой памяти дали путевку.
А там, в Сочи, произошла неожиданная встреча. Прогуливаясь вместе с Федоровым, он внезапно столкнулся с Томским, отдыхавшим в том же санатории. Уже бывший лидер профсоюзов, ставший по воле ПБ председателем Всесоюзного объединения химической промышленности (это-то с его начальным образованием!), поспешил, как и прежде — Бухарин, излить душу хотя бы идейному противнику. Пожаловался, что «правые» оказались после апрельского пленума в крайне тяжелом положении. Поведал: они «решили начать открытую борьбу со Сталиным и его сторонниками, а потому Зиновьев и его группа должны поддержать “правых”, если хотят в дальнейшем участвовать в политической жизни страны».
Наученный недавним горьким опытом, Григорий Евсеевич повел себя уклончиво. Сказал, что ответ сможет дать, только посовещавшись с товарищами. Возвратившись в Москву, действительно пригласил к себе все тех же Бакаева, Евдокимова, Куклина, Федорова, Шарова, некоторых иных, с которыми и решил: предложение Томского категорически отвергнуть599.
В те же дни Зиновьева ждало и более трудное испытание. Ему предстояло, как и всем 1 273 100 коммунистам, пройти «чистку». Освобождение партии от разложившихся, обюрократившихся, примазавшихся элементов, от балласта — тех, кто не участвовал в жизни партии, не исполнял ее поручений.
В ячейке ВКП(б) Центросоюза Григорию Евсеевичу пришлось рассказать о себе все без утайки, о своей работе, о своих ошибках, сомнениях товарищам. Ответить на все их вопросы, даже каверзные, и услышать их решение: может ли он остаться в партии.
Чистку проходить пришлось Григорию Евсеевичу 6 октября 1929 года в ячейке ВКП(б) Центросоюза, в клубе «Красный кооператор», собравшем около полутора тысяч человек. Еще бы, перед ними должен был выступить, покаяться в грехах и, возможно, рассказать о том, о чем они и понятия не имели, сам недавний глава Коминтерна! И не разочаровались.
Зиновьев коротко изложил биографию и почти сразу же перешел к своим минувшим разногласиям с ЦК, что, собственно, от него и ждали. Но стал упирать не столько на ошибки, сколько на свое прозрение.
«После тяжелого периода, — начал он этот раздел своего выступления, — который все мы прошли, совершенно ясно, что генеральная линия партии есть большевистско-ленинская линия, и у меня сейчас нет каких бы то ни было сколько-нибудь существенных разногласий. Я разделяю целиком ее оценку стабилизации капитализма, разделяю целиком ее взгляд на индустриализацию, целиком разделяю установку на работу в деревне, с восторгом смотрю на то, что у нас начинается коренная переделка деревни… Когда мы видим две тракторные станции мощностью в сто тракторов, то ясно, что старые разногласия ушли.
Я совершенно солидаризируюсь с политикой партии в отношении правого и левого уклонов, против всяких загибов, которые появились».
Не смог Зиновьев не коснуться и своего блока с Троцким, но почему-то стал говорить не о себе, а о Льве Давидовиче:
«Совершенно очевидно, что мое схождение с Троцким было крупной ошибкой. Конечно, Троцкий не был тогда тем, кем он стал сейчас. Он был членом Политбюро, когда я с ним сходился. Несомненно, Троцкий очень выдающаяся личность, но он человек чрезвычайно нервных настроений, нервной политической линии…
Было время, когда на него возлагали большие надежды и он оказывал большие услуги партии. Но мое отношение к нему было все время неровное. Да и не было за это время ни одного человека в партии, у которого было бы всегда одинаковое отношение к Троцкому. В начале 1925 года я требовал внутри Центрального комитета исключения Троцкого, и события доказали, что я был прав тогда, а не потом, когда был вместе с ним».
Перейдя к ответам на вопросы тех, кто оказался неудовлетворен якобы исповедальной речью, Зиновьеву пришлось возвращаться к уже затронутым проблемам. И говорить действительно о своих, а не о чужих ошибках.
«Для такой борьбы, которая была, — попытался Григорий Евсеевич объяснить свое далеко не рядовое участие в “Ленинградской” и “Объединенной” оппозициях, — были известные корни. В чем они?
Если говорить о самых глубоких корнях, то они, конечно, сводятся к таким крупным причинам, как, прежде всего, замедление самой мировой революции.
Мы должны были пройти через новый, очень трудный этап. Теперь уже совершенно ясно, что иногда мы спорили по посторонним вопросам, а на самом деле фундаментом спора были именно те проблемы, которые связаны с этим затянувшимся периодом мировой революции».
Словом, ошибался не «я», а «мы», и виновна в том так и не происшедшая пролетарская революция. Но почему он, видный политик, да еще и руководитель Коминтерна, так просчитался, Зиновьев не объяснил.
«Второй крупной причиной, — продолжал Григорий Евсеевич, — было то, что мы (снова это «мы»! — Ю. Ж.) подошли к концу восстановительного периода и вступили в период, который мы теперь все называем реконструктивным. Когда по-новому встали почти все вопросы экономики и некоторые вопросы политики. Когда дело шло о том, чтобы пустить в ход старую фабрику или старое оборудование, что было одно время самое трудное — центральная и могучая проблема, но сравнительно простая. Но когда подошли к довоенному уровню, когда на основе НЭПа встал вопрос о переделке деревни и так далее, тогда все вопросы встали по-новому в очень трудной обстановке классового переплета, в обстановке своеобразной, трудной и новой».
Так весьма обтекаемо, ничего не говоря конкретно, Зиновьев охарактеризовал ситуацию 1925–1927 годов, 14-й и 15-й партсъезды. Время открытого противостояния всех «левых» — и самого Зиновьева, и Троцкого с их сподвижниками — «правым», находившимся в союзе с центристами Сталина. Но никаких имен, никаких характеристик взглядов тех и других от Григория Евсеевича никто так и не услышал.
Наконец, третьей коренной причиной всех ошибок Зиновьева, по его словам, опять же стала политическая ситуация в стране.
«Это была смерть Ленина, — заявил Григорий Евсеевич. — После смерти Ленина ЦК ощутил себя по-новому. Нужно было совершенно по-новому перестраивать руководство партии потому, что партия привыкла чувствовать себя за Лениным как за каменной стеной. 25 лет его авторитет решал тогда, когда были разногласия. В обстановке затяжки мировой революции, на основе НЭПа, когда мы подошли к реконструктивному периоду, возник целый ряд гигантских, сложных задач, которые были почвой, фоном всех расхождений. Конечно, когда мы говорили об объективных причинах тех или иных расхождений, то марксизм учит, что это не есть извинение для политики, которая сделала субъективную ошибку. Ошибки остаются ошибками, но для ясности нужно остановиться на объективном положении».
Понял ли кто-нибудь такое объяснение Зиновьева его расхождений с ЦК? Конечно же, нет. Но Григорий Евсеевич уже начал говорить об ином. О действительно наболевшем, и давно.
«Со мной, — наконец-то признался он, — плохую шутку сыграло то, что я высказывания товарища Бухарина долгое время отождествлял с мнением большинства и считал, что каждая ошибка, которую делает Бухарин, будет той ошибкой, по которой пойдет партия. В недавней передовой статье “Правды”, посвященной уклону Бухарина, перечисляются все его предыдущие ошибки и сказано так: когда началась борьба с так называемой новой оппозицией (она же “ленинградская” — Ю. Ж. ), к которой и я принадлежал, Бухарин был, в основном, вместе с партией и против этой оппозиции, но в борьбе с ней допускал крупнейшие ошибки, каковые и перечислены — лозунг “Обогащайтесь! ”, врастание кулака в социализм, кулацкие гнезда и так далее. Кроме того, Бухарин говорил, что мы доберемся до победы социализма и черепашьим шагом, что нам торопиться некуда. Это и есть национальная ограниченность, ибо черепашьим шагом мы идти не должны…
Моя коренная ошибка заключалась в том, что я представлял себе дело так, что вся партия идет по этой линии, и что каждую ошибку Бухарина ЦК поддерживает. Хотя я должен сказать, что как бы я ни был неправ на 14-м съезде, все же в моих выступлениях вы можете найти следующее. Мы не обвиняем товарища Сталина в том, что он, по сути дела, склонен поддерживать оценку товарища Бухарина. Зная товарища Сталина два десятка лет, мы уверены, что он НЕ поддерживает и не поддержит никогда такой линии по существу. Но мы обвиняем его в том, что он при наличии всего этого переплета с моей стороны и других товарищей склонен смотреть на ошибки Бухарина сквозь пальцы».
И чтобы резче подчеркнуть свои якобы «ошибки» времен оппозиции, Зиновьев пафосно добавил:
«Какая разница между программой индустриализации, опубликованной декларацией 1927 года, и индустриализацией, проводимой сейчас по генеральной линии? Разница та, что сегодняшняя программа есть не только пожелание, а широко, глубоко подготовленная и разработанная ЦК партии работа, которая стоит на солидной научной базе и сделана в момент, когда все материальные предпосылки обеспечены».
Так весьма неуклюже, малоубедительно Зиновьев пытался доказать якобы существовавшее различие между индустриализацией, которую «ошибочно» защищала оппозиция в 1925–1927 годах в спорах с ЦК, и той, которая осуществлялась пятилетним планом. И зачем-то добавил как заклинание: «Коммунизм неизбежно победит в Европе!».
Когда Григорий Евсеевич говорил о годах эмиграции, об участии в революции и гражданской войне, о создании Коминтерна, он был велеречив. Старался не упустить ни одной известной фамилии, ни одного значительного факта, свидетельствовавших в его пользу. Но когда его спросили о том, что он сделал более чем за год пребывания на посту заведующего культурно-издательским отделом, обошелся буквально тремя фразами. «В работе фракции и правления Центросоюза, — скромно ответил он, — я принимал сравнительно слабое участие. То же — и в работе нашей ячейки. Но те поручения, которые мне давали, я исполнял»