Тов. Сталин, прошу Вас товарищески принять мое заявление, что я был с самого начала и до конца во всем неправ против Вас лично, и не видеть в соответственных местах моего письма в ЦК ничего другого, кроме заявления, которое я честно выносил и делаю с открытой душой…
Я очень прошу разрешить мне вернуться из Кустаная. Не хотелось бы говорить и о чисто личном, но не могу не сказать, что здоровье крайне подорвано, что о лечении здесь не может быть и речи, что здешний климат мне очень вреден, что обстановка морально тяжела до последней степени.
И еще об одном очень прошу Вас: если моя просьба будет уважена, но все-таки мне нельзя будет остаться в Москве или под Москвой, то я буду проситься в какой-либо город на Ср. Волге или в ЦЧО (Центральной черноземной области — Ю. Ж. ). Но все-таки пусть я буду выслушан раньше, чем вопрос обо мне в дальнейшем будет решаться. Горячо прошу о том, чтобы мне было разрешено в Москве повидать кого-либо из членов ЦК или ЦКК, ибо я хочу устно досказать то, что никак не скажешь в письме»658.
Сегодня невозможно установить, что больше всего повлияло на Сталина. То ли унижение человека, десять лет назад свысока смотревшего на него, не принимавшего всерьез, а затем на равных боровшегося с ним, то ли полное — во всяком случае на словах — раскаяние идейного противника, готового любой ценой заслужить прощение. А может, и желание услышать от Григория Евсеевича нечто столь важное, что он не решился написать, зная — всю его почту перлюстрируют.
Во всяком случае, прочитав оба письма из Кустаная, генсек убедился: Зиновьев капитулировал. Стал ручным, послушным. И простил.
Исполняя поручение Сталина, заведующий Секретным отделом ЦК (вернее, личной канцелярией генсека) А. Н. Поскребышев 19 мая письменно уведомил членов и кандидатов в члены ПБ Кирова, Куйбышева, Микояна, Андреева, Петровского, Чубаря и председателя ЦКК Орджоникидзе:
«По поручению тов. Сталина рассылаются два письма т. Зиновьева. Тов. Сталин, Ворошилов, Молотов, Калинин, Каганович предлагают отменить в отношении Зиновьева ссылку и разрешить ему приезд в Москву для определения вопроса о его работе»659.
Возражений не последовало, почему и появилось неформальное решение ПБ «опросом», даже без записи его хотя бы задним числом, как то бывало не раз. Поэтому-то уже на следующий день первое письмо Григория Евсеевича — в ПБ и ЦКК — опубликовала «Правда». Полностью. Одновременно Г. Г. Ягода, заместитель председателя ОГПУ СССР, направил в Алма-Ату — В. А. Каруцкому, постоянному представителю ОГПУ в Казахской АССР, и копией в Кустанай — начальнику городского и районного отделения ОГПУ, телеграмму, повторившую решение ПБ:
«Зиновьеву ссылка отменяется, разрешите выезд в Москву, окажите всемерное содействие»660.
2.
Возвратившись в столицу, в свою уютную квартиру на Арбате, Зиновьев не стал терять тремя на отдых. Прежде всего добился встречи со Сталиным. Она состоялась 31 мая, в присутствии Кагановича, Молотова и Ворошилова661. И, конечно же, письменно не фиксировалась. Но все-таки можно воссоздать суть этой беседы. Зиновьев просил работу в Москве и получил ее. Рядовым сотрудником теоретического органа ЦК ВКП(б), журнала «Большевик». С правом публиковаться, и не только в нем, но и в «Правде». Кроме того, Григорий Евсеевич хотел еще, чтобы ему позволили выступать в различных аудиториях, но четкого согласия на то не получил.
Окрыленный таким бесспорным успехом, Зиновьев несколько дней просидел в библиотеке Коминтерна, знакомясь со свежей прессой. Через две недели «Правда» начала публиковать его большие, в полтора «подвала», статьи. 16 июня — «Две партии», содержавшую жесткую критику лидеров немецких социал-демократов, способствовавших приходу нацистов к власти, и противопоставлявшую им тактику и стратегию большевизма. 23 июня — «К вопросу об иностранной политике германского фашизма», излагавшую захватнические планы Гитлера по его книге «Майн кампф».
Появление двух статей Зиновьева в центральном органе ВКП(б) означало очень многое. Для него самого — ставило в один ряд с другими авторами газеты, среди которых постоянно присутствовали члены ПБ и ЦК. Для читателей — как знак того, что Зиновьев реабилитирован, пользуется доверием партийного руководства. И все же публикации в «Правде» оказались всего лишь прелюдией более значимого. 19 июня Григория Евсеевича официально зачислили в штат журнала «Большевик»662. Дали тем самым достаточно ответственную работу, хотя и поставили под контроль далеко не дружественной ему редколлегии. Включавшей его недавних открытых идейных противников. Таких, как Бухарин и Стецкий — «правые», Е. М. Ярославский — ведший следствие по его «делу».
Несмотря на столь сложные условия, Зиновьев начал честно «отрабатывать» и преждевременное — раньше на два с половиной года! — возвращение из ссылки, и доверие, оказанное ему, оставленному в Москве, трудоустроенному более чем хорошо для бывшего видного оппозиционера.
Теперь чуть ли не ежемесячно стали появляться его материалы. Статьи на страницах «Большевика»: в № 13, от 15 июня — весьма актуальная для тех дней «Из истории борьбы большевизма с меньшевизмом и народничеством», к 30-летию II съезда РСДРП, в № 23, от 15 декабря — «Об одной философии империализма», разоблачавшая расистские, антикоммунистические взгляды тогда самого модного немецкого философа Освальда Шпенглера, которыми была пронизана новая его книга «Годы, которые решают». И 13 сентября, но уже в «Правде» — «Куда идет современная социал-демократия?», обрушившаяся на вождей Второго интернационала Карла Каутского и Отто Бауэра.
Кроме того, Зиновьев опубликовал в «Большевике» привычные для него обширные библиографические обзоры: «Литература германских фашистов перед приходом к власти» в №№ 14 и 15–16, «Новый крах социал-демократии в новый этап нашей борьбы с ней» (по страницам зарубежной печати) в № 18.
Три статьи и два обзора за шесть месяцев — очень много, хотя все они рассматривали только две темы: борьба с меньшевизмом, он же социал-демократия, и положение в нацистской Германии. Но следует учесть, что Зиновьеву приходилось обдумывать каждую фразу, чтобы не допустить ни малейшей политической ошибки, никакого отклонения от «линии партии», от того, что писал и говорил Сталин.
Но все статьи и обзоры — не только необходимость, но и потребность души, привычка, даже образ жизни, сформировавшийся, как Григорий Евсеевич указывал в анкетах, профессией «литератор», которой занимался с 1905 года. Работая, постоянно помнил Зиновьев о том, что стояло за его трудом, — скорейшее возвращение в ряды партии. И не только думал о том, но и действовал. Делал все необходимые для того шаги.
Старался не допускать со своей стороны даже намек на критическое отношение к ходу коллективизации, выполнению пятилетнего плана. Встречался только с самыми близкими, не раз проверенными старыми товарищами. Такими, как Каменев, Евдокимов, Бакаев, Куклин, Гессен, которым полностью доверял, был уверен в них, как в самом себе. И потому позволил себе снова обратиться к Сталину. Только 8 декабря — после двухмесячного отпуска, проведенного, как стало для него давно привычным, в Кисловодске. В правительственном санатории им. 10-летия Октября.
«Дорогой товарищ, — писал Зиновьев. — Обращаюсь к Вам лично и через Вас к Политбюро с горячей просьбой — помочь теперь моему восстановлению в правах и обязанностях члена партии. Со времени опубликования моего обращения в ЦК партии от 7 мая (явная ошибка, надо 8 мая — Ю. Ж.) 1933 года прошло 7 месяцев. Я сознаю, что за эти месяцы мне мало удалось сделать для подтверждения действием всего того, что сказано в этом обращении. С одной стороны, мешала болезнь (2 консилиума врачей потребовали немедленного отъезда для лечения и полного отдыха — только сейчас вернулся в Москву). С другой стороны, литературная работа при теперешнем моем положении наталкивается на большие трудности, а к устным выступлениям (о которых предположительно говорилось, когда я был у Вас в мае) совсем не было возможности.
Нечего и говорить, что сделаю все для реализации всего того, что сказано в моем заявлении от 7 мая (снова ошибка — Ю. Ж.) 1933 года. Если бы это было сочтено возможным, то я был бы крайне рад изложить непосредственно перед 17-м партсъездом всю историю моего антипартийного периода и вскрыть до конца корни моих отступлений от партийной линии.
Я не стал бы сейчас перед партсъездом беспокоить Вас какой бы то ни было просьбой, если бы дело не шло о таком вопросе, как восстановление в партии. Вы отнеслись с доверием к моему письму в ЦК от 7. V. 33 г. (опять ошибка на один день — Ю. Ж.), и я надеюсь впрячься по-настоящему в работу. Все, что я хотел бы теперь, — это получить настоящую “упряжку”, чтобы и я мог везти какой-либо “воз” по указанию ЦК партии.
Очень прошу уделить мне несколько минут для личного свидания, по возможности в ближайшие дни, и помочь в изложенном»663.
Сталину, как можно предположить, польстило новое проявление лояльности, но более всего — готовность Зиновьева рассказать о своих ошибках, раскаяться перед съездом. Но для того следовало восстановить кающегося грешника в партии, и генсек, не допуская и мысли о новой встрече с Григорием Евсеевичем, пишет на письме, рассылая его для ознакомления предельно узкому кругу: «Членам ПБ. Как быть: ввести в партию? И. Ст.».
Орджоникидзе тут же добавил и свое мнение — «По-моему, придется вернуть в партию, раз мы его вернули из ссылки»664.
12 декабря фиксируется решение ПБ: «Предложить ЦКК оформить прием в члены партии тт. Зиновьева и Каменева в одном из районов Москвы, где чистка уже окончена»665. То, что вместе с фамилией Зиновьева была поставлена фамилия и Каменева, не удивительно. Они всегда шли вместе — и при осуждении, и при прощении. Ну, а указание, как выбрать район, также явилось не случайным. Руководство не желало, чтобы рядовые коммунисты обсуждали происшедшее.