И пришел к единственному, по его мнению, выводу: «Стоит ли после всего сказанного печатать статью Энгельса в нашем боевом органе, в “Большевике”, как статью руководящую или, во всяком случае, глубоко поучительную, ибо ясно, что печатать ее в “Большевике” — значит дать ей молчаливо именно такую рекомендацию? Я думаю, не стоит»676.
Каганович, представлявший Сталина в Москве, разослал записку членам ПБ, которые на заседании 22 июля согласились с мнением генсека и «признали нецелесообразным публиковать статью Энгельса»677. Согласился с такой рекомендацией и ответственный редактор журнала Кнорин, получивший данное решение и записку Сталина678. Тем не менее, он принял новое предложение Адоратского — поставить в номер вместо отвергнутой статьи Энгельса другую неизвестную его работу — письмо румынскому социалисту Иоанну Надежде, написанное в январе 1988 года. Ее редакция журнала сдала в набор 20 июля, то есть до решения ПБ, а 25 июля, после ставшего ему известным решения, подписали номер к печати.
Разумеется, члены редколлегии «Большевика» и особенно Кнорин должны были понимать последствия произведенной ими замены. Понимать, что по сути письмо Энгельса мало чем отличается от его же статьи, не рекомендованной Сталиным. Ведь обращаясь к Надежде, «величайший теоретик революционного пролетарского социализма, вместе с Марксом положивший основание марксизму», как характеризовала Энгельса «Малая советская энциклопедия» в томе 10-м, вышедшем в 1932 году, хотя и несколько ранее, но давал такую же оценку царской России. Утверждал, что она — «главный резерв европейской реакции», «кошмар, тяготеющий над всей Европой»; ее ближайшая мечта — «завоевание Константинополя».
Единственным отличием письма к И. Надежде от статьи «Внешняя политика царской России» стало то утверждение Энгельса, которое, скорее всего, и заставило редколлегию «Большевика» посчитать возможным его публикацию. «В настоящий момент, — писал Энгельс, — союз (России, Германии и Австрии — Ю. Ж. ), по-видимому, распался, война (между ними — Ю. Ж.) неминуема. Если даже и вспыхнет война, то лишь для того, чтобы привести к повиновению непокорные Германию и Австрию. Я надеюсь, что мир будет сохранен, в подобной войне нельзя было бы сочувствовать ни одному из сражающихся. Наоборот, можно было бы только пожелать, чтобы все они были разбиты, если это только возможно. Эта война была бы ужасна, но что бы ни случилось, все, в конце концов, пойдет на пользу социалистическому движению и приблизит победу рабочего класса». И добавил: «Революция в России в данный момент спасла бы Европу от бедствий всеобщей войны и явилась бы началом всемирной социальной революции»679.
Журнал «Большевик» не только опубликовал письмо Энгельса к И. Надежде, но и сопроводил редакционным комментарием. Всего лишь пересказавшим более простым языком его, чтобы сделать содержание понятным, доступным для читателей, плохо или совсем не знавших новейшей истории. Да разбавил такой пересказ многочисленными цитатами из различных работ Ленина и Энгельса, упоминавших возможность революции в России680.
И снова последовала мгновенная реакция Сталина. Уже 5 августа, сразу по получению им данного номера журнала, он направил членам ПБ, а также Адоратскому, Кнорину, Стецкому, Зиновьеву и Поспелову собственную рецензию на публикацию в равной степени и самого письма, и комментария.
Сталин писал: «Редакция “Большевика” скрыла от читателей, что Энгельс не понимал империалистического характера грядущей войны… Что Энгельс спустя 2–3 года после письма к Иоанну Надежде… изменил свое отношение к войне и стал высказываться уже не за поражение, а за победу Германии… Что между пассивным пораженчеством Энгельса («пожелать, чтобы все они были разбиты»), от которого он, как сказано, отказался потом в пользу оборончества, и активным пораженчеством Ленина («превращение империалистической войны в войну гражданскую») никак нельзя провести знак равенства… Тот несомненный факт, что Ленин, и только Ленин дал принципиально новую и единственно правильную установку как в вопросе о характере войны, так и в вопросе о политике марксистов в связи с войной.
Так обстоит дело с фокусами редакции “Большевика”… Не может быть сомнения, что только неуважение к марксизму и его основоположникам могло продиктовать редакции “Большевика” политику замазывания и припрятывания фактов, политику умолчания роли Ленина в деле выработки новой установки марксизма в вопросе о характере войны и политики марксистов в связи с войной».
А далее Сталин сделал вывод, что в данном случае редакция «Большевика» исходила из троцкистско-меньшевистских взглядов, и ставших корнем ошибки. Выразил твердое мнение, что «журнал “Большевик” попадает (или уже попал) в ненадежные руки… Редакция как бы в пику указаниям ЦК поместила уже после предупреждения ЦК такую заметку, которая не может быть квалифицирована иначе, как попытка ввести читателей в заблуждение насчет действительной позиции ЦК. А ведь “Большевик” является органом ЦК.
Я думаю, что пришла пора положить конец такому положению»681.
Если записка Сталина носила, скорее всего, чисто теоретический характер и лишь в последних фразах сверкали молнии гнева генсека, то отправив в тот же день, 5 августа, телеграмму Кагановичу, потребовал оргвыводов.
«Я думаю, — сообщал генсек, — что комментарий редакции “Большевика” не случайность. Мне кажется (выделено мной — Ю. Ж. ), что это дело рук Зиновьева. Если редакция будет ссылаться на то, что она не получила одобренных ЦК моих предыдущих замечаний насчет статьи Энгельса о внешней политике царизма, то это будет формальная отписка, ибо она их несомненно знала через Адоратского.
Я думаю, что дело это серьезное. Не можем оставить “Большевик” в руках таких олухов, которых т. Зиновьев всегда может околпачить. Надо выяснить виновников и удалить их из редакции… Лучше всего будет убрать т. Зиновьева»682.
Почему же Сталин, еще не зная наверняка, кто же решил опубликовать письмо Энгельса и кто автор комментария, сразу же сделал агнцем жертвенным не Адоратского, передавшего редакции оба материала, не Кнорина — на то и ответственного редактора, чтобы отвечать за все ошибки, а именно Зиновьева?
Возможно, генсек счел, что представился удобный случай, чтобы еще раз (а может, и навсегда), избавиться от бывшего идейного противника. А может быть, делая виновным лишь Зиновьева, пытался прикрыть Кнорина, Стецкого, Поспелова. Может быть… Но есть и иной ответ на такой вопрос, для чего придется вернуться несколько назад.
Посвященный двадцатилетию начала мировой войны номер «Большевика» открывался пятью статьями на одну тему. Двумя — членов редколлегии Кнорина «Международное рабочее движение в эпоху 1914–1934 годов», Зиновьева «Большевизм и война». Третья, передовая, традиционно выражала взгляды всех членов редколлегии. Все три статьи справедливо указывали как на главную опасность угрозу новой войны. Однако рассматривали возможность ее предотвращения лишь благодаря мировой революции.
Передовая: «Никакие дипломатические договоры, даже те, которые заключает Советский Союз, разумеется, с намерением добросовестно выполнять все взятые на себя обязательства, не могут гарантировать мир… Необходима мобилизация рабочих и крестьян против опасности войны для того, чтобы в случае невозможности предупреждения войны превратить войну империалистическую в войну гражданскую»683.
Кнорин: «Мир идет не только к войне, мир идет, прежде всего, к новому туру пролетарских революций, которые зреют под тяжелым гнетом капиталистической эксплуатации и фашистского террора… Коммунистический интернационал, основание которого в начале первой империалистической войны было положено Лениным, который в 1919 году был создан Лениным, вырос в крупнейшую политическую силу, мобилизующую пролетариев угнетенных всех стран на борьбу против войны за революцию, за власть советов во всем мире»684.
Зиновьев: «Предотвратить новую войну, в которой убито и искалечено будет 80 и более миллионов людей, может только победа пролетарской революции в решающих империалистических странах»685.
Вместе с тем, сии авторы дружно приветствовали необходимость единого фронта трудящихся, одновременно подвергая самой беспощадной критике те самые социал-демократические партии, с которыми коммунистам следовало вступить в политический блок — совместно противостоять наступлению фашизма, победившего в Италии, Германии, Австрии, рвущегося к власти в Великобритании и Франции.
Наконец, во всех трех статьях не было и намека на необходимость — в условиях надвигающейся войны — крепить оборону СССР. Зачем? Передовая восклицала с гордостью: Красная армия и без того «лучшая в мире». Ей вторил Зиновьев: «Страна социализма имеет стоящую на высоте эпохи вооруженную силу, имеет Красную армию второй пятилетки, дающую возможность Советскому Союзу спокойно смотреть в будущее». И продолжил: «Под руководством Сталина партия выпестовала Красную армию, Красный флот, Красную авиацию, стоящие на уровне второй пятилетки и вполне отвечающие тем запросам, которые предъявляет нам история»686.
Именно такое утверждение и должно было вызвать праведный гнев Сталина. Ведь в минувшем 1933 году план военных заказов полностью был выполнен лишь по производству авиабомб. Выпуск винтовок и пулеметов, самолетов и танков оказался сорван и чуть превышал половину предусматривавшегося, 687 не говоря уже о том, что заводы все еще выпускали устаревшую технику — это обнаружилось всего через два года, во время гражданской войны в Испании.
Разумеется, обо всем этом в «Большевике» писать не следовало, но требовалось найти такие слова, чтобы не расхолаживать население страны, не заниматься шапкозакидательством. Надо было призывать к напряжению всех сил для скорейшего повышения боеготовности страны, находиться всегда начеку. Вот почему Сталин и потребовал 9 августа от Кагановича: «Зиновьева надо снять не просто, а с подходящей мотивировкой. Кнорина можно снять и заменить Стецким»