688. Иначе говоря, предложил избавиться от самых авторов, кто и внушал читателям бездумный оптимизм, упование на мировую революцию. Да еще и повторял то, что было до некоторой степени верно в 1918, 1923 годах, но никак не годилось в 1934-м, когда Гитлер пришел к власти: «Германия есть и остается решающей страной с точки зрения пролетарской революции в Европе»689.
Глава 24
Покинул столицу Сталин, и надолго, не ради отдыха или лечения. Просто отрешился от повседневных дел, чтобы вместе с ближайшими единомышленниками — Кировым, Ждановым — продумать продолжение тех реформ, которые начал незаметно, без особой шумихи.
Мартовскими постановлениями ЦК о преподавании в средней школе гражданской истории и географии, о восстановлении исторических факультетов в университетах. Публикацией во всех газетах страны, но уже в августе, замечаний по поводу конспектов учебников «Истории СССР» и «Новой истории».
Созданием в июле Всесоюзного пушкинского комитета, дабы достойно отметить столетие со дня смерти «почему-то» забытого величайшего русского поэта. Организацией Союза писателей СССР, объединившего воевавшие прежде различные литературные группы, и проведением в августе Первого съезда советских писателей.
Вступлением СССР в Лигу обществ Красного Креста.
Поездкой советских футболистов в Испанию для проведения дружеских матчей.
Решением ЦК, пока не подлежавшим публикации, о предстоящем вскоре вступлении СССР в Лигу наций, еще характеризовавшейся как инструмент империализма и колониализма.
Такие решения, как индустриализация, коллективизация, должны были коренным образом преобразить страну. Окончательно избавить ее от радикализма. Как «левого», так и «правого» толка, в равной степени ориентировавшегося на мировую пролетарскую революцию.
И именно в такое непростое время журнал «Большевик» опубликовал статьи, выражавшие устремления крайне левого толка. Запутывавшие читателей, вносившие смуту в их умы.
Что это — фронда или нечто более серьезное? В любом случае генсеку следовало реагировать. И как можно быстрее, решительно.
1.
8 августа Зиновьева познакомили в редакции «Большевика» с двумя оценками, данными Сталиным как его опубликованному комментарию, так и не увидевшей света статье Энгельса. Ощутив, как под ним содрогнулась земля, Григорий Евсеевич поспешил объясниться. Признать свою вину, но вместе с тем как бы и отвергнув ее. Написал Сталину «объяснительную», но отправил ее на следующий день не непосредственно генсеку, проводившему отпуск на юге, а через Кагановича — так уж было заведено.
«Ясно, — каялся Зиновьев, — что моя ошибка в оценке позиции Энгельса велика… Конечно, если бы я раньше был ознакомлен с Вашими указаниями, я не написал бы такой заметки (выделено мной — Ю. Ж. )…
Позволю себе только сказать несколько слов о фактическом положении дела, ибо эти факты доказывают, что злой воли на моей стороне, во всяком случае, не было, а была только ошибка.
1. Ни редакция, ни, в частности, я не были инициаторами предложения о напечатании в “Большевике” статьи Энгельса “Иностранная политика царизма”. Дело было так. Редакция просила дирекцию ИМЭЛ дать к антивоенному номеру “Большевика” то, что дирекция считала бы наиболее подходящим. Сначала разговор шел о статье Энгельса “Может ли Европа разоружиться”. Перечтя ее, и т. Адоратский, и я (я заходил к т. Адоратскому по поручению редакции) пришли к выводу, что печатать эту вещь в “Большевике” нельзя по ряду мотивов. Во время разговора т. Адоратский сказал, что он послал в ЦК рукопись статьи “Иностранная политика царизма” с запросом о том, можно ли ее печатать в “Большевике”. Самого текста этой вещи я не получил от ИМЭЛ и не перечитывал ее уже много лет. Когда прошло несколько дней и ответа еще не было, из дирекции ИМЭЛ мне посоветовали постараться поторопить ответ через т. Поспелова. Затем т. Кнорин показал нам на заседании редколлегии выписку ПБ о том, что напечатание этой статьи в “Большевике” признано нецелесообразным. Обсуждения никакого у нас по этому поводу не было. Замечаний Ваших по существу этой статьи, как уже сказано, никто из нас до вчерашнего вечера не знал.
2. Что касается письма к Надежде, то оно было дано дирекцией ИМЭЛ для напечатания и затем было подтверждено, что его печатать в антивоенном номере можно. Я предложил в редколлегии печатать его без послесловия, ограничившись маленьким вступлением дирекции ИМЭЛ. Но члены редколлегии нашли, что надо дать приписку “от редакции”, и поручили мне написать текст ее. Я выполнил это поручение. Когда редакция одобрила текст этой вещи, гранки были посланы т. Адоратскому. Тот дал согласие, внеся только одно малосущественное замечание в начале (о Меринге), после чего письмо и заметка пошли в печать.
Привожу эти факты, конечно, не для того, чтобы в какой бы то ни было мере смягчить существо ошибки, которая Вами так справедливо осуждена, а лишь для того, чтобы подтвердить, что во всем этом не было никакой преднамеренности»690.
Спустя день, 10 августа, поняв по гробовой тишине, что послание его не дошло до Сталина, Зиновьев написал Кагановичу: «Очевидно, я в своей записочке к Вам не ясно выразился. Моя просьба заключалась в том, чтобы мое письмецо было передано товарищу Сталину возможно более скорым способом. Вместе с тем, я хотел бы, конечно, чтобы письмо это было прочитано и Вами, и остальными членами ПБ»691.
Зиновьев явно стремился оправдать себя. Надеялся в лице Сталина найти беспристрастного, справедливого судью. И определившего бы вину каждого, причастного к трагическому событию. Не случайно назвал прежде всего Адоратского, а также Кнорина и Поспелова. Но как раз именно этого Каганович и не хотел.
Он не послал в Сочи «объяснительную» Зиновьева. Вместо того сообщил генсеку собственную трактовку ее, выдав за свое расследование. И сознательно подталкивал Сталина к самым жестким мерам.
Каганович — Сталину, 9 августа: «Как выяснилось, примечания от редакции действительно написаны Зиновьевым. Адоратский согласился с этим комментарием. Перед печатанием он был просмотрен Кнориным и Поспеловым за исключением мелких замечаний. Они главного не заметили и пропустили заметку… Письмо Ваше членам ПБ разослано. Завтра примем решение… Необходимо будет снять Зиновьева, поставить на вид Кнорину и Поспелову. Лучше бы всего Кнорина как редактора заменить Стецким».
Сталин — Кагановичу, 9 августа: «Зиновьева надо снять не просто, а с подходящей мотивировкой. Кнорина можно снять и заменить Стецким».
Каганович — Сталину, 9 августа: «Редакция, конечно, признала свою ошибку, но это не может умалить их вину, ибо Зиновьев у них занял место главного специалиста по международным делам. Сам он — Зиновьев — ведет себя жульнически. Вчера он, конечно, плакал, что я-де не знал, Адоратский одобрил». И солгал: «Несмотря на то, что мы ему предложили написать объяснение, он сегодня их еще не дал, уехал на дачу и вроде как пишет. Мы повторно потребовали письменных объяснений, но важно то, что он жульничает, ибо если бы он честно считал комментарий неправильным, то ему нечего задумываться над написанием объяснения в ЦК. У него это даже не вырвалось, а совершенно естественно вытекает из его гнилого нутра. Я Вам посылаю его книгу, изданную в 1931 г., “Учение Маркса и Ленина о войне”. В этой книге он развивает еще шире эти взгляды, особенно на стр. 178–179. Это показывает, что у него комментарий в “Большевике” не случаен».
Каганович — Сталину. 11 августа: «Что касается Зиновьева, то я думаю, что он все же сознательно хотел вступить в открытую дискуссию с Энгельсом, с тем, что он становится защитником Энгельса. Он, конечно, не ждал такого резкого реагирования и теперь бьет отбой».
Сталин — Кагановичу, 12 августа: «В резолюцию о “Большевике” надо внести пункт о снятии т. Кнорина с поста ответственного редактора. Нельзя все валить на т. Зиновьева (выделено мной — Ю. Ж. ). Тов. Кнорин отвечает не меньше, а больше, чем т. Зиновьев»692.
Только 16 августа, через четыре дня, ушедшие у Кагановича, пытавшегося быть святее папы, на разгадывание потаенных мыслей генсека, ПБ утвердило текст постановления ЦК, все же сделав главным виновником Зиновьева:
«ЦК ВКП(б) считает грубейшей политической ошибкой редакции журнала “Большевик” помещение написанной т. Зиновьевым редакционной заметки по поводу письма Энгельса Иоанну Надежде. Написанные Зиновьевым комментарии являются выражением троцкистско-меньшевистской установки, которая не признает того нового, что внес Ленин в сокровищницу марксизма».
Постановляющая часть, естественно, и исходила из именно такой оценки при определении и ответственности за «грубейшую политическую ошибку», и мер наказания: «1. За напечатание политически ошибочных комментариев т. Зиновьева от имени редакции объявить выговор редакции журнала “Большевик”. 2. Вывести т. Зиновьева из состава редакции “Большевика”. 3. Снять т. Кнорина с поста ответственного редактора “Большевика”»693.
Кагановичу удалось и жестоко наказать Зиновьева, и выполнить пожелание генсека — «не валить все» на него.
Сам же Григорий Евсеевич, судя по его дальнейшим поступкам, не очень огорчился. Видимо, посчитал, что на этот раз все обойдется, ведь никаких особенно репрессивных мер, кроме снятия с работы, не последовало. Более того, несмотря на страшное по своим возможным последствиям обвинение в следовании «троцкистско-меньшевистской установке» не завершилось исключением из партии. Да и Кнорин отделался очень легко. Вскоре его вернули в ЦК, заместителем заведующего Отделом агитации и пропаганды.
Зиновьев, получив путевку в правительственный санаторий им. 10-летия Октября, отправился в Кисловодск. И лишь возвратившись в Москву, решил добиваться нового назначения. 18 ноября обратился с очередным посланием к Сталину. Сначала, как часто делал, подготовил черновик, изложив все, что хотел. Униженно. Подобострастно.