.
Горшенин И. С., 25 декабря: «Московский центр зиновьевской организации хотя и не имел своей организационной программы, которая противостояла бы генеральной линии партии, но вместе с тем критическое отношение нашего центра к решениям ЦК ВКП(б) по большинству вопросов внутренней и внешней политики создало единство мнений среди членов нашей организации и целую систему антипартийных контрреволюционных взглядов»702.
Гессен С. М., 25 декабря: «В устах Зиновьева, Каменева и других зиновьевцев обычными были резкие выражения по адресу Сталина и других руководителей партии»703.
Правда, сам Зиновьев на допросе 22 декабря отмел все подобные утверждения. Объяснял их в послании 28 декабря либо обычными ошибками памяти, либо сознательными наветами. Злостными со стороны «безвожденцев» Румянцева, Котолынова, других его бывших соратников. Тех, кто после подачи им в декабре 1927 года заявления XV съезду партии с просьбой о восстановлении в партии сочли его капитулянтом, отказались признавать своим вождем.
Но что бы и как бы Зиновьев не объяснял, и свои ошибки, и то, что говорили на допросах о нем, надежды, что удастся избежать ссылки, не говоря уже о более худшем исходе, с каждым днем таяли.
Следствие по его делу не только не прекратилось, но и продолжилось с новой силой.
3.
К новому, 1935 году Я. С. Агранов полностью взял в свои руки и ведение следствия, и подталкивание его к запланированным результатам. К превращению действий убийцы-одиночки Николаева в крупномасштабный «террористический, контрреволюционный заговор» «зиновьевцев». 2 января доложил ПБ и лично Сталину о том, кто арестован по делу об убийстве Кирова. Таких оказалось 104 человека, из которых 84 проживали в столице, почему и могли быть названы «московским центром».
Весьма своеобразно выглядела краткая характеристика, данная замнаркома Зиновьеву. Исключавшая все положительное, сделанное тем в долгой жизни, но сохранившая — в более чем гипертрофированном виде, да еще и с негативной трактовкой — лишь ошибки, допущенные Григорием Евсеевичем:
«1883 г. рожд., член ВКП(б) с 1901 г., исключался из партии XV съездом ВКП(б) как организатор оппозиции и вторично — за связь с рютинской организацией и распространение к. р. документа этой организации в ноябре 1932 года, вторично восстановлен в июне 1933 года. Исключен в третий раз из ВКП(б) в 1934 г.
Арестован в Москве и доставлен в Ленинград 17 декабря 1934 года.
Изобличен показаниями: Румянцева В., Котолынова, Мясникова В., Мандельштама, Назимова, Евдокимова, Куклина, Бакаева, Гессена, Федорова, Гертика, Браво, Горшенина, Сафарова, Харитонова, Перимова, Николаева, Антонова, Звездова, Боровикова, Толмазова, Башкирова, Тартаковского, Рэма, Дмитриева Т.
в том, что являлся организатором и руководителем к. р. организации и московского центра.
Виновным себя признал в том, что до 1932 года был антипартийно настроен и делал попытки к сговору с другими антипартийными группами»704.
В показаниях двадцати пяти человек не содержалось ничего крамольного. Да, по их словам Зиновьев в узком кругу единомышленников высказывался критически по адресу партруководства и Сталина. Да, якобы стоял во главе только что придуманного, измысленного в кабинетах Лубянки некоего «московского центра», не имевшего ни членов, ни какой-либо организационной структуры. Да, встречался и беседовал не только со старыми соратниками по оппозиции, но и с идейными противниками — «правыми», и отнюдь не тайно. Только все это никак не давало возможности обвинить Зиновьева ни в контрреволюции, ни в терроризме, ни в причастности к убийству Кирова.
Агранов не обращал ни малейшего внимания на такие «мелочи». Как и на то, что допрашиваемые вспоминали сказанное — всего лишь сказанное, а не сделанное — Григорием Евсеевичем не неделю и не месяц назад, а на рубеже 20-30-х годов, самое позднее — в 1932 году. За что, собственно уже дважды подвергся наказанию — его высылали то в Калугу, то в Кустанай.
Замнаркома вполне устраивало, что подследственные, беседуя с ним, по простоте душевной попросту «топили» и Зиновьева, и самих себя, обрекая тем на неминуемую расправу. Но, понимая, откуда ветер дует, Агранов действовал профессионально и добросовестно. Делал все для дискредитации давно никому не нужного, не игравшего ни малейшей роли в жизни партии Зиновьева. И вместе с тем — для устранения приверженцев идеи мировой революции. Ради того не останавливался ни перед манипулированием услышанным на допросах, ни перед ловкими подтасовками и прямым искажением того, что ему говорили, внося в протокол допросов.
И все же Зиновьев продолжал защищаться. Не собирался брать на себя чужую вину, хотя и не скрывал если и не общеизвестное, то и не являвшееся тайной для ЦКК, для НКВД. Показал на основном допросе, 3 января:
«Обстановка трудностей 1932 года, колебания отдельных элементов в партии из остатков бывших оппозиционных групп, рецидивы антипартийных взглядов у этих элементов, слухи об антипартийных настроениях среди лиц, ранее не бывших ни в какой оппозиции… все это усиливало мои колебания и создавали почву для оживления остатков различных оппозиционных групп.
В это время со стороны различных антипартийных групп делаются попытки к политическому сговору в целях организации блока для борьбы с партийным руководством. В этом направлении делается ряд шагов:
1) Стэн связывается со мной и передает “платформу” от рютинцев для информации и зондирования; 2) Каменев встречается с Шляпниковым и Ломинадзе (в 1925-26 гг. секретарь Исполкома Коммунистического интернационала молодежи, в 1925-29 гг. — член президиума ИККИ; не разделяя политики Сталина, пытается вместе с главой правительства РСФСР Сырцовым создать “праволевый блок”, а в 1932 г. со Стэном — оппозиционную группу — Ю. Ж.) по инициативе последних в конце лета 1932 года в Гаграх, где имел с ними — с Шляпниковым и Ломинадзе — разговор, во время которого они, по существу, искали блока с нами, так называемыми зиновьевцами, на основе борьбы с партией и со Сталиным. Эти их поиски блока вуалировались предложениями о взаимной связи и обменом политической информацией; 3) с Евдокимовым связываются троцкисты в лице И. Н. Смирнова… предложили Евдокимову для взаимного выяснения точек зрения по затронутым вопросам встретиться с ним — Смирновым, Мрачковским и, кажется, Ваганяном. Евдокимов рассказал мне все это… 4) Моя встреча с Сафаровым… летом 1932 года у меня на даче в Ильинском, мы с Сафаровым обменялись своими антипартийными настроениями по поводу положения в стране. Сафаров также рассказывал мне о работе Коминтерна в отрицательном духе…
Давали повод различным антипартийным группам искать со мной сближения и пытаться вокруг меня сколотить блок антипартийных групп следующие обстоятельства: а) мои и моих ближайших единомышленников колебания и антипартийные настроения; б) уверенность у антипартийных групп в том, что мы их не выдадим партии; в) антипартийные группы видели в лице моем и Каменева людей с политическим именем, которые могут возглавить борьбу против партруководства.
Знали о переговорах Каменев, Евдокимов и частично (об обращении Стэна) Бакаев и Куклин… Общее настроение у всех нас было послушать настроения различных антипартийных групп, быть в курсе их, выждать и посмотреть, не устанавливая с ними организационных связей…
После снятия моего с работы в журнале “Большевик” Мадьяр (сотрудник аппарата ИККИ — Ю. Ж.) передавал мне, что товарищ Орджоникидзе, встретившись в отпуске с товарищем Сталиным, якобы спросил у него: означает ли снятие меня с работы в “Большевике” политическое уничтожение, на что товарищ Сталин ответил отрицательно, сказав, что мне будет дана другая работа»705.
Последней фразой Зиновьев попытался намекнуть Агранову, что с ним еще не кончено, что, возможно, он сумеет восстановить до некоторой степени свое положение. Не получилось.
Спустя десять дней следует заявление Зиновьева следствию с очередным покаянием. В нем он пытается «додумать» и «досказать» то, что, в его понимании, от него ждут. Пишет:
«Я утверждал на следствии, что с 1929 г. у нас в Москве центра б. “зиновьевцев” не было. И мне часто самому думалось — какой же это “центр”, это просто Зиновьев плюс Каменев, плюс Евдокимов, плюс еще два-три человека, да и то они уже почти не видятся и никакой систематической антипартийной фракционной работы уже не ведут.
Но на деле — это был центр.
Так на этих нескольких человек смотрели остатки кадров б. “зиновьевцев”, не сумевших или не захотевших по-настоящему раствориться в партии (прежде всего, остатки “ленинградцев”).
Так на них смотрели все другие антипартийные группы и группки. У некоторых из нас (прежде всего, у Каменева и меня) в прошлом было крупное политическое имя. В 1932 году, когда началось оживление всех антипартийных групп, сейчас же в этой среде заговорили о “ленинском” Политбюро (т. е. о том Политбюро, которое было-де при Ленине — с участием моим и Каменева, и Рыкова, Бухарина, Томского). Великодушно “соглашались” и на то, что в нем должен быть и т. Сталин…
Следствие требует сказать прямо: был или не был в Москве центр б. “зиновьевской” группы. Ответ должен быть: да, был, хотя и мало оформленный, в последние годы мало активный, без ясной платформы, но был. И роль его на деле была антипартийной, т. е. контрреволюционной.
Состав его в начале был: я, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Куклин, Шаров, Федоров, до известного времени Залуцкий и Харитонов. Затем, в 1932 году, состав менее определенен. В общем, без последних двух…
Тов. Агранов заметил мне, что я проявляю особую боязливость, когда перехожу на допросах к этому пункту (о Ленинграде — Ю. Ж.), и что это настраивает следствие особенно недоверчиво ко мне.
Да, это верно. Я проявлял и проявляю в этом вопросе особенную боязливость… Действительно, я очень боюсь — боюсь перед историей — попасть в компанию выродков и фашистских убийц С. М. Кирова, попасть в положение человека, который чуть ли не разжигал терроризм по отношению к вождям партии и советской власти. Вот почему с первого допроса я так страстно возмущался — как я могу быть смешиваем с негодяями, дошедшими до убийства С. М. Кирова.