Но факты — упрямая вещь. И узнавши из обвинительного акта против “ленинградского центра” (опубликованного в газетах) все факты, я должен был признать морально-политическую ответственность б. “ленинградской оппозиции” и мою лично за совершившееся преступление — в том смысле, в каком это изложено в моих предыдущих показаниях».
Зиновьев не только настойчиво подчеркивает свою лишь морально-политическую ответственность, а не какую-либо причастность к убийству. Он свято верит во все, связанное с делом «ленинградского центра» — и в показания обвиняемых, и в доказательства следствия. Только потому упорно отвергает все попытки Агранова напрямую связать его со своими ленинградскими сторонниками.
«Я действительно, — продолжает Григорий Евсеевич, — не знал в последние годы о существовании организации б. “зиновьевцев” в Ленинграде. Но я знал, и не мог не знать, что в Ленинграде сложились антипартийные настроения б. “зиновьевцев”, что, вероятно, они встречаются.
Знал и молчал. Скрыл от партии. И объективно это имеет большее значение, чем то, что я не знал об организации последних годов».
Тем Зиновьев открыто подыгрывает следствию, подчеркивая: «Гвоздь вопроса в этом последнем».
И все же Григорий Евсеевич не был бы самим собой, если бы не стал вновь каяться, умоляя о прощении. «Я готов сделать все, — обещает он, — все, все, чтобы помочь следствию раскрыть все, что было в антипартийной борьбе моей и моих бывших единомышленников, а равно тех, с кем приходилось соприкасаться в антипартийной (по сути, контрреволюционной) борьбе против партии».
Зиновьев не только принял предложенную Аграновым подмену: фракционная борьба то же, что и «антипартийная», ставшая в конечном итоге для следствия равнозначной «контрреволюционной». Зиновьев торопится пообещать что угодно: «Я называл Вам лиц, о которых помню и вспоминаю как о бывших участниках антипартийной борьбы. И буду это делать до конца, памятуя, что это мой долг». Да униженно добавляет: «Если когда-либо буду еще иметь какую-нибудь возможность работать, все отдам, чтобы хоть немного загладить свою великую вину»706.
Большего для своего спасения Зиновьев сказать не мог. Он не знал, что в тот самый день, 13 января, когда он подписывал свое «Заявление», заместитель генерального прокурора А. Я. Вышинский и следователь по особо важным делам Л. Р. Шейнин (будущий известный писатель и драматург) также подписали документ — сообщение «В Прокуратуре Союза ССР». Опубликованное тремя днями позже.
«При производстве расследования, — указывало оно, — по делу Бакаева И. П., Гертик А. Н., Куклина А. С., привлеченных к ответственности в связи с раскрытием в гор. Ленинграде подпольной контрреволюционной группы, подготовившей и осуществившей убийство т. С. М. Кирова, были получены новые данные в отношении подпольной контрреволюционной деятельности Зиновьева Г. Е., Евдоки
мова Г. Е., Каменева Л. Б. и Федорова Г. Ф., дела о которых были переданы на рассмотрение Особого совещания НКВД».
Именно в данном сообщении и появляется официально «московский центр, «объединивший вокруг себя ряд наиболее активных членов быв. антисоветской зиновьевской группировки и установивший систематические связи с членами ленинградской группы… Члены “московского центра”, и в первую очередь обвиняемые Зиновьев, Евдокимов, Гертик и Иванов за последствия их подпольной контрреволюционной деятельности, толкнувшей на путь террористических выступлений их ленинградскую группу, должны поэтому нести не только моральную и политическую ответственность, но и ответственность по советским законам».
«Зиновьев Г. Е., — объясняло сообщение, — виновным себя признал, подтвердив существование центра зиновьевской группы и свое участие в ней. На основании вышеизложенного выше обвиняются 1. Зиновьев Г. Е…. В свете изложенного и в соответствии с постановлением Центрального исполнительного комитета СССР от 10 июля и 1 декабря 1934 года вышеозначенные лица подлежат суду Верховного суда Союза ССР»707.
Неуемная жажда жизни — жизни любой ценой — да еще и, желательно, с возвращением престижной работы, привела Григория Евсеевича на скамью подсудимых. Впервые.
… Процесс по делу Зиновьева, Каменева и других проходил в Ленинграде, в зале Верховного суда СССР (?) и продолжался всего два дня — 15 и 16 января. Столь же скромно он освещался советской прессой. Ни фотографий подсудимых, сидящих вместе, ни портретов председателя суда В. В. Ульриха — председателя Военной коллегии Верховного суда СССР, членов суда И. О. Матулевича и А. Д. Горячева, ни репортажей журналистов. Только обвинительное заключение, короткие фразы, вырванные из показаний обвиняемых, да через день — приговор.
Куда с большей помпой, большими материалами газеты расписывали 15-летие советской кинематографии, сообщали о награждении режиссеров Пудовкина, Эрмлера, Г. и С. Васильевых, Довженко, Козинцева и Трауберга, Дзиги Вертова, Александрова, Бек-Назарова, присвоении Бабочкину звания народного артиста СССР; о торжественном заседании в Большом театре, на котором выступили Б. З. Шумяцкий — начальник главного управления кинопромышленности, и А. И. Стецкий — заведующий агитпропотделом ЦК партии.
Почему же советская пресса столь скупо подавала вроде бы важное событие? Лишь потому, во-первых, что еще не была отработана технология пропаганды политических процессов — она расцветет в 1937 и 1938 годах. А во-вторых, ведь речь пока шла «всего лишь» о былых разногласиях между большинством ЦК и уже бывшими оппозиционерами, искусственно соединенными с выстрелом Николаева. К тому же партийное руководстве не хотело огласки «дела», явно шитого белыми нитками. Вот освещение процесса и свели к минимуму. Даже не издали типографски, пусть и самым минимальным тиражом, стенограммы процесса.
Вместо нее — всего лишь два машинописных экземпляра, один из которых предназначался Сталину708.
Для всех, даже для членов ЦК, стало известным самое важное. Дело слушалось без участия прокуратуры и защитников. Обвинение основывалось на статьях Уголовного кодекса РСФСР. На статье 17: «Меры социальной защиты судебно-исполнительного характера подлежат применению одинаково как в отношении лиц, совершивших преступление — исполнителей, так и их соучастников — подстрекателей и их пособников». Статье 58: «Совершение террористических актов, направленных против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций, и участие в выполнении таких актов, хотя бы и лицами, не принадлежащими к контрреволюционной организации, влекут за собой меры социальной защиты» — «высшую меру социальной защиты — расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства… и изгнанием из пределов СССР навсегда». Статье 58–11: «Всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе (контрреволюционные преступления — Ю. Ж.) преступлений, а равно участие в организации, образованной для подготовки или совершения одного из преступлений, предусмотренных настоящей главой, влекут за собой меры соцзащиты, указанные в соответствующих статьях настоящей главы»709.
Никто за пределами зала, где проходил процесс, не услышал Зиновьева. Сначала — его признания.
Ульрих: «Признаете ли вы себя виновным в том, что в течение ряда лет, вплоть до декабря 1934 года, состояли руководителем подпольной контрреволюционной организации?»
Зиновьев: «Я признаю себя виновным и надеюсь, что буду в будущем иметь возможность для объяснения. Разрешите еще два слова по поводу того, что в конце обвинительного акта говорится, что я не признаю себя виноватым. Я следствию в заявлении 13 января рассказал о своей вине».
Ульрих: «Я могу объяснить, что заявление у нас имеется, мы с ним ознакомились. Это заявление мы считаем дополнительным материалом».
Зиновьев: «Я хотел бы в данный момент или другие моменты просить его зачитать»710.
Остались никем, кроме членов суда, не услышанными и показания, данные Зиновьевым на процессе.
Ульрих: «Подсудимый Зиновьев, что вы можете сказать по поводу предъявленных вам обвинений?»
Зиновьев: «Я вполне сознаю и признаю, что являюсь главным виновником этого дела… Свою задачу в этой стадии я вижу в том, что до конца и чистосердечно и искренне перед судом рабочего класса раскаиваюсь в том, что я понял как ошибку преступление, и рассказать это так, чтобы оно не только кончило раз и навсегда с данной группой, и в связи с этим делом принесло бы некоторую пользу».
Правда, тут же Григорий Евсеевич пытается и отстраниться от происходящего. Заявляет: «громадное большинство из сидящих на скамье подсудимых я не знаю». Но вслед за тем говорит то, что от него ждут:
«Я не мыслил иначе — как же это я без кружка своих, без того, чтобы знать все по линии Коминтерна и по линии других работ, больше всего — в Ленинграде… Был ли это центр? Конечно, он был». Однако оговаривается — «Он был до 1929 года, как всякая организация, со всеми полагающимися атрибутами».
Поясняет: «Мы выглядывали, высматривали, но отсутствовали готовые действия. В это время и мои настроения были самые антипартийные. В это время и мои замечания, словечки и так далее, против партийного руководства, в частности, против товарища Сталина, были самыми откровенными. Это вытекает из обстановки, и я не могу этого отрицать. Это действительно было…
Если центр был, платформы не было. Была мысль о том, что надо сохранить связи, кадры… Конечно, подхватывали всякую так называемую новость — на простом человеческом языке — контрреволюционные слушки, сплетни, передавали это дальше… Теперь относительно состава. До 1929 года он был яркий — Каменев, Евдокимов, Шаров, Харитонов, Лашевич, Федоров. Затем он несколько редеет. Они не рассматриваются как члены центра, как центра организационной силы, как центр, который рассматривал себя с политической точки зрения, но он, по существу дела, выполнял функции центра».