Так тема все еще продолжавшейся гражданской войны стала лейтмотивом, пронизавшим весь доклад Зиновьева. Главным, если не единственным объяснением тех чрезвычайных мер, от которых партия непременно откажется с наступлением мира.
Григорий Евсеевич вновь и вновь возвращался к негативной, хотя и вынужденной стороне деятельности профсоюзов. Ну, а делал же это резче, злее, нежели руководители ВЦСПС, выступившие до него.
«Кто из нас, — с горечью вопрошал он, — не зарекался от ареста, не застрахован от репрессий не только в тех случаях, когда цело идет о трудящихся? И вместо того, чтобы объяснять, считаем возможным прибегать к репрессиям. Мы видим, как вместо того, чтобы объяснять, чаще арестовываем. Никто из нас не заикается об арестах и репрессиях…
Надо десять раз подумать, прежде чем арестовывать, а у нас десять раз арестовывают вместо того, чтобы десять раз подумать, и ссылаются на милитаризацию. Мы думаем, что так продолжать нельзя».
Милитаризацию труда Зиновьев помянул далеко не случайно. Хотя о ней речь шла и в резолюции IX съезда РКП, Григорий Евсеевич отнесся к ней двояко. То защищал ее, то решительно отвергал. Утверждал: «Наша нормальная работа является работой по-военному… Если нам будет дано войти в полосу мирного строительства, то нашим девизом по мирному строительству будет — вести работу по-военному. То есть вести работу с наибольшей точностью, исполнительностью. Это должно остаться. То, что у нас есть нового, то должно рассматриваться как нарушение этой перспективы».
Однако несколько позже дал иную оценку пресловутой милитаризации.
«Если вы следите, — объяснял Зиновьев, — за белогвардейской печатью эсеров и меньшевиков, вы можете увидеть очень характерную ноту. Эти господа пишут: “Да, во время войны, когда прижим стал необходим и ясен, тогда интеллигенция и рабочие мирятся с большевистским режимом. Но когда война кончится и все войдет в более нормальную обстановку, рабочие не станут мириться с этим режимом и сметут его”. Главная их надежда на том и построена.
Конечно, господа меньшевики ошибаются, потому что мы не так глупы, чтобы в полосу, когда войны нет, вести дело теми же самыми методами, как во время войны (выделено мной — Ю. Ж.)». И чтобы усилить свою мысль, повторил: «Если бы наша партия стала навсегда, то есть после войны, после всех этих трудностей применять упрощенные методы, как их теперь понимают, если бы мы думали, что при помощи того обруча можно бороться против развала, это было бы роковой ошибкой. Рабочие нас бы скинули и были бы правы».
Но тут же поспешил дать и несколько иную оценку применяемым мерам. Мол, обруч «нужен, и всегда нужен, когда все расползается по швам… Но если кто-либо вообразил, что основной метод коммунистической партии — это щипцы и обруч и вообще хирургия, и что никаких (иных) способов нет, тот глубоко заблуждается».
Покончив с вопросом милитаризации труда, так и не сказав, что же с ним будет в мирную эпоху, Зиновьев перешел к не менее важной, злободневной теме — огосударствлению профсоюзов. Вот тут-то ему потребовался весь многолетний опыт оратора-полемиста. Способность убедительно опровергать противника, прямо не называя его. Но говорить так, чтобы все слушатели поняли — речь идет о сидевшем тут же, в зале, Троцком, и ни о ком ином.
«Вы знаете, — все же добавил Зиновьев, — в воздухе есть такая мысль, что с одной стороны профсоюзам дать большую производственную роль, даже поручить им железные дороги, что очень похоже на синдикализм. И в то же время прибавляют: для того, чтобы это сделать, приди в любое милитаризированное учреждение, я отниму у тебя избирательные права, разгоню все органы комитета (союза — Ю. Ж.), а потом, когда я признаю тебя достойным, я начну по чайной ложке возвращать тебе эти права».
Разумеется, услышав такое, участники совещания уже не могли не понять, что речь идет именно о Троцком, о его детище Цектране.
Однако Зиновьев поспешил пояснить: «Теперь большинство ЦК сходится на том, что мы не можем принять ни первый, ни второй лозунг». А продолжил, уже прямо говоря о Цектране.
«Если в этой организации, — разъяснял он, строго следуя резолюции пленума, — и были какие-либо отрицательные стороны, то ЦК совершенно не снимает с себя ответственности и нисколько не желает обескураживать тех работников, которые находятся там и работают в большинстве по назначению самого ЦК…
Может ли теперь партия предложить им нечто другое? ЦК пришел к тому выводу, что такое время пришло. Было такое время, когда там (в Цектране — Ю. Ж.) нужно было управлять специфическими методами. Это время теперь прошло и союз должен начать превращаться в такую же организацию, как и другие союзы».
А чтобы слушатели не приняли обвинения на свой счет, Зиновьев напомнил о роли не наркома путей сообщений, а РКП: «Мы, конечно, понимаем, что если там (на транспорте — Ю. Ж. ) и достигнуты более крупные результаты, что если туда нами бросались тысячи коммунистов и сотни превосходных коммунистов, то это было сделано по решению партии, ибо транспорт нужно было спасти во что бы то ни стало».
Все же Зиновьев не удержался и с плохо скрываемой иронией вспомнил о Троцком. Вроде бы выгораживая его от возможных обвинений, но опять же безлично. «Мы не должны, — объяснял Григорий Евсеевич, — размениваться на мелочи и заниматься взаимным подсиживанием и указывать на бревно в собственном глазу. За три года (1918–1920 — Ю. Ж.) всем нам пришлось этим погрешить. Одним — больше, другим — меньше. Если кто грешил, будучи народным комиссаром, то не потому он это делал, что любил быть народным комиссаром, а потому, что партия его туда направила».
Не забывая о самом, по его мнению, главном, Зиновьев в который раз сказал о назревшей необходимости отказаться от милитаристских методов. «Было бы опасно, — подчеркнул он, — если бы мы всякую исключительную меру превратили навек в постоянную (выделено мной — Ю. Ж.), если бы мы не сумели вовремя свернуть с пути и внести ту или иную поправку». И сказал — почему: «Если рабочая масса сейчас мирится с таким положением, то она знает, что это делается по вине Деникина. Если же она видит, что мы обнаруживаем желание и после Деникина, и после Врангеля продолжать в том же духе, то она, может быть, вежливо, а может быть, и не очень вежливо, но даст нам понять, что ей это нежелательно и что она сломит все препятствия».
«Наша партия, — продолжил Зиновьев говорить то, на что в резолюции пленума не было даже и намека, — была всегда достаточна чутка к рабочим. Она до этого не доведет, а сама сумеет встать во главе этого движения и указать рабочим путь… Мы не говорим, что сделаем это через месяцы, это было бы шараханием, так говорить. Конечно, мы поставим этот вопрос на всероссийском партийном съезде»220.
Зиновьев добился своего. Сначала комфракция, а затем и все остальные делегаты профсоюзной конференции поддержали резолюцию пленума ЦК. Скорее всего, потому, что наконец-то услышали обещание скорых перемен, отказа от милитаризации труда, превратившей рабочих в подобие крепостных. Но никто ни из членов ЦК, ни участников конференции и не подозревал, что сделал первый шаг на пути к отказу от политики «военного коммунизма». На пути к НЭПу.
Глава 8
16 ноября 1920 года можно было считать днем окончания гражданской войны. Отныне на территории советских России, Украины, Белоруссии, Азербайджана больше не оставалось армий ни белогвардейцев, ни сепаратистов, ни интервентов.
Нигде, если не считать Дальневосточной республики, и созданной как «буфер». По форме демократической, с многопартийным парламентом, в котором заседали депутаты — большевики, эсеры, меньшевики, даже кадеты. Начавшей переговоры в маньчжурском городе Дайрене с представителями Токио о выводе экспедиционных войск Японии, оккупировавших огромные пространства от Байкала до Тихого океана.
К этому же дню были установлены добрососедские отношения с Финляндией, Эстонией, Латвией, Литвой, Польшей. В Лондоне начались переговоры о восстановлении торговых отношений делегации РСФСР, что означало ее признание де-факто со стороны Великобритании.
Но на том успехи кончались. «Военный коммунизм», несмотря на робкие попытки ЦК на ноябрьском и декабрьском пленумах решить положительно судьбу профсоюзов, торжествовал. Милитаризация труда с 1 декабря распространилась на металлургическую промышленность, с 5 января 1921 года — на электротехническую.
Кризис, усугубленный недородом 1920 года, переживало сельское хозяйство. Накануне мировой войны в стране засеяли 102 млн десятин, из них половину, 52 млн, — пшеницей и рожью, собрав с них 4 600 млн пудов зерна. В 1919 и 1920 годах засевали не более 70 млн десятин (приблизительно 7–8 млн страна потеряла с получением независимости окраинных государств), дававших в среднем по 2 800 млн пудов. Из них по разверстке удалось взять лишь по 236 млн пудов: 138 млн хлеба, 14 млн — круп, 84 млн — овса и ячменя, чего явно было недостаточно.
Заводы и фабрики из-за нехватки сырья, топлива, рабочей силы постепенно останавливались. В 1913 году в России произвели чугуна 256 837 тысяч пудов, стали — 259 268 тысяч, проката — 214 220 тысяч, а в 1920-м — соответственно 7 024, 9 874 и 11 814 тысяч пудов. При этом почти весь металл шел на производство орудий, пулеметов, винтовок, снарядов и патронов, а еще — на восстановление паровозов.
ЦК оставалось лишь одно: искать выход из неимоверно тяжелого экономического положения. Выход, но пока только политический, удовлетворивший бы всю партию. И делать это следовало как можно быстрее, ведь гражданская война, которой только и объясняли все трудности, завершилась.
Поначалу такие поиски поручили одному Зиновьеву.
1.
Уже 18 ноября Зиновьев приехал в Харьков, тогдашнюю столицу УССР, а на следующий день выступил на 5-й конференции компартии Украины. Прежде всего, Григорий Евсеевич попытался прозондировать настроения, создавшиеся в этой, второй по величине парторганизации. Намекнуть на возможность близких важных перемен во внутренней политике. То есть продолжил то, о чем говорил на профсоюзной конференции. И говорил предельно осторожно. Как бы еще размышляя, призывая к тому же и делегатов. Потому-то и начал с самого главного.