«Мы жили тогда, — продолжал Зиновьев, — душа в душу с Бухариным, почти во всем мы были с ним солидарны (выделено мной — Ю. Ж. ). И вот тогда у нас возникли два плана. Один план — сделать Секретариат служебным, другой — “политизировать” Секретариат в том смысле, чтобы в него вошли несколько членов Политбюро и чтобы это было действительно ядро Политбюро. Вот между этими двумя планами мы и колебались. В это время назревали уже кое-какие личные столкновения и довольно острые столкновения с тов. Сталиным.
Вот тут возник план, принадлежавший Бухарину (выделено мной — Ю. Ж.)… Об этом плане мы с Бухариным написали тов. Сталину, и, вероятно, у тов. Сталина сохранилось это письмо… План был таков: а может быть, нам политизировать Секретариат таким образом, чтобы в него ввести трех членов Политбюро, чтобы это было нечто вроде малого Политбюро. Раз Секретариат получает такое громадное решающее значение, может быть, лучше, чтобы в него входило два-три члена Политбюро. В числе этих трех называли Сталина, Троцкого, меня или Каменева, или Бухарина».
«Вот этот план, — уточнил Зиновьев, — обсуждался в “пещере”… где был ряд товарищей совершенно различных настроений, совершенно различных личных связей и так далее. Насколько помню, решения никакого принято не было и не могло быть принято. Помню живо, что Ворошилов возражал, другие склонялись к этому.
Было решено, что Серго Орджоникидзе должен поехать в Москву и ему, как другу Сталина, поручили сказать последнему, что вот были такие-то разговоры. Было, кажется, и письмо послано через него… Многие рассчитывали, в том числе и я, что Троцкий будет работать с нами, и нам совместно удастся создать устойчивое равновесие. На такой план многие соглашались…
И вот все мнения подытоживаются и через тов. Орджоникидзе, то есть через ближайшего друга тов. Сталина, посылаются последнему письмом. Тов. Сталин ответил тогда, кажется, телеграммой грубовато-дружественного тона. Мол, дескать, вы, ребята, что-то путаете, я скоро приеду и тогда поговорим. Затем через некоторое время он приехал и тогда — не помню, в “пещере” или другом месте — состоялось у нас несколько разговоров. Было решено, в конце концов, что Секретариат не будем трогать, а для того, чтобы увязать организационную работу с политической, введем в Оргбюро трех членов Политбюро. Это тоже не особенно практическое предложение внес тов. Сталин, и мы на него согласились. Мы ввели в Оргбюро трех членов Политбюро — товарищей Троцкого, Бухарина и меня»336.
Рассказу Зиновьева следует верить, ибо он многократно подтверждается. Во-первых, действительно 25 сентября пленум ЦК избрал в состав Оргбюро членов ПБ Зиновьева и Троцкого и кандидатами — Бухарина и Короткова (заведующего организационно-инструкторского отдела ЦК). Во-вторых, подтверждается рассказ Зиновьева и его письмами из Кисловодска за те же дни.
Чисто информационное — Сталину и Каменеву от 29 июля: «Серго расскажет Вам о мыслях, которые бродят в головах двух кисловодских обывателей. Само собой разумеется, что об этом нужно нам всем 20 раз переговорить раньше, чем на что-нибудь решиться».
С осуждением решений Сталина — Каменеву от 30 июля с надеждой перетянуть его на свою сторону: «На этот раз мы совершенно всерьез глубоко возмущены… Ты — в Москве. У тебя — немалое влияние. И ты позволяешь Сталину прямо издеваться». Далее приводятся четыре примера того. Сталин назначил уполномоченными ЦК по национальным делам Ахундова и Ибрагимова, «людей противоположной линии». При обсуждении режима черноморских проливов — «почему не спросили нас и Троцкого по этому важному вопросу?». По событиям в Германии — «Сталин сразу решил, что германский ЦК ничего не понимает, что я, Бухарин, Цеткин (одна из основателей КПГ — Ю. Ж.), Брандлер (член ЦК КПГ — Ю. Ж.) не разобрались в вопросе и что надо поддерживать болтуна Радека». О смене редколлегии «Правды» — «без извещения и запроса Бухарина».
Не столь уж серьезные претензии почему-то заставили придти к резко отрицательному заключению: «Продолжать ли примеры? Кажется, довольно. Мы это терпеть больше не будем. Если партии суждено пройти через полосу (вероятно, очень короткую) единодержавия Сталина, пусть будет так. Но прикрывать все эти свинства я, по крайней мере, не намерен. Во всех платформах (оппозиционеров — Ю. Ж.) говорят о “тройке”, считая, что и я в ней имею не последнее значение. На деле нет никакой “тройки”, а есть диктатура Сталина… Ильич был тысячу раз прав (давая личные характеристики в т. н. “Письме к съезду” — Ю. Ж.). Либо будет найден серьезный выход, либо полоса борьбы неминуема».
Спустя всего сутки в новом письме резкая перемена в тоне и содержании. Зиновьев — Сталину 31 июля: «Насчет проливной конвенции продолжаю иметь большие сомнения. В таком вопросе следовало бы по прямому проводу опросить и Троцкого, и нас. Что до немецких дел, то расхождение, конечно, не из-за того, что мы не понимали опасности немедленного боя. Этой опасности не было — напрасно Вы поверили болтушке Радеку…
Большой привет! Пишите хоть изредка. В очень ответственных делах хорошо бы, если дело терпит, советоваться по проводу. Надо обязательно и Вам попозже в отпуск съездить. Лечение здесь хорошее. Жму руку.
Вашего мнения по поводу разговора с Серго жду с нетерпением. Не примите и не истолкуйте это в другую сторону. Обдумайте спокойно».
Примиренческое, Зиновьев — Сталину от 6 августа: «Получили Ваше письмо после разговора с Серго. При свидании переговорим и, разумеется, найдем удовлетворительное решение. Разговоры о “разрыве” — это ж, конечно, от Вашей усталости. Об этом не может быть и речи».
Через три дня новый крутой перелом во взглядах, возврат к тому, о чем речь уже шла в письме Каменеву от 30 июля, хотя и не столь резко. Зиновьев — Сталину 10 августа: «У Вас сквозит недовольство, зачем говорили через Серго и с Ворошиловым. Они и Ваши, и наши ближайшие друзья. Вы сами не раз говорили на эти же темы. В Москве не раз подымались разговоры, но разговаривать было трудно из-за раздражительности Вашей. Мы давно уже недовольны, но нарочно решили в Москве: сначала отдохнем, пусть нервы отойдут, потом поставим вопрос».
Далее Зиновьев в том же письме переходил к ответам на вопросы Сталина: «Письмо Ильича. Да, существует письмо В. И., в котором он советует (XII съезду) не выбирать Вас секретарем. Мы (Бухарин, Каменев и я) решили пока вам о нем не говорить. По понятной причине: Вы и так воспринимали разногласия с В. И. слишком субъективно и мы не хотели вас нервировать». И добавил: «Существует группа ("тройка” — Ю. Ж.), пишете Вы. Плохо существует. Об этом мы Вам не раз говорили и в Москве».
Затем Зиновьев перешел к тем вопросам, о которых речь шла не раз — о конвенции по черноморским проливам, об оценке Радеком положения в Германии, о смене редколлегии «Правды», об инструкторах ЦК по национальным делам. И лишь заключая это послание, Григорий Евсеевич вернулся к главному, что более всего заботило его:
«Ильича нет. Секретариат ЦК поэтому объективно (без злых желаний Ваших) начинает играть в ЦК ту же роль, что секретариат в губкоме, т. е. на деле (не формально) решает все. Это факт, который отрицать нельзя. Никто не хочет ставить политкомов (политических комиссаров, как писал Сталин — Ю. Ж. ). (Вы даже Оргбюро, Политбюро, пленум зачисляете в политкомы!). Но действительное (а не фиктивное) существование "группы” и равноправное сотрудничество и ответственность при нынешнем режиме невозможны. Это такт. Вы поневоле (сами того не желая) ставили нас десятки раз перед совершившимися фактами… Отсюда — поиск лучшей формы сотрудничества…
О “разрыве” зря говорить. Его партия не допустит. Мы его не хотим. Максимум — отойдем в сторонку. Другого ядра нет. И оно вполне справится, если Вы захотите. Без Вас его себе мы не мыслим»337.
События в Германии прервали столь своеобразный обмен мнениями, в котором четко обозначился новый расклад сил: «Зиновьев, Бухарин и Каменев, отдельно — Сталин. Да, ядро партийного руководства, но уже расколотое.
Глава 12
12 июня 1923 года в Аяне, небольшом поселке на западном берегу Охотского моря, экспедиционный отряд Красной армии, возглавляемый заместителем командира 2-й Приамурской стрелковой дивизии С. О. Вострецовым, принял капитуляцию «Сибирской добровольческой дружины» — всего 340 штыков — генерал-лейтенанта А. Н. Пепеляева. В недавнем прошлом командира 1-й Сибирской армии Колчака, в начале октября прибывшего из Владивостока на помощь Временному Якутскому областному управлению — последнему на территории РСФСР белогвардейскому правительству.
О капитуляции Пепеляева центральные газеты сообщили несколькими строками, набранными петитом, хотя такое событие заслуживало иной подачи. Ведь только теперь с полным основанием следовало говорить: гражданская война в стране завершена. Все. Точка. И все же более важное, определяющее — экономика — оставляла желать лучшего.
Пройди партсъезд не в апреле, а осенью, Зиновьев смог бы порадовать делегатов большим, нежели скромные цифры, характеризующие весьма незначительный рост народного хозяйства.
— На пяти заводах Украинского треста сельскохозяйственного машиностроения выпустили 2 500 плугов, 1 500 борон, 770 сеялок.
— На Мариупольском металлургическом заводе пустили вторую домну, что позволило увеличить число рабочих с трех до пяти тысяч.
— После шести лет бездействия дала чугун домна Алапаевского завода.
— В Хиве начали работать семь хлопкоочистительных заводов…
Подобные сообщения вдохновляли, вселяли уверенность в то, что кризис
в конце концов удастся преодолеть. Но другая информация — ежемесячные «Обзоры политико-экономического состояния СССР», готовившиеся ОГПУ только для высшего руководства страны, бесстрастно уведомляли об ином, неприятном.
Апрель — май. «Для отчетного периода характерно свертывание промышленности в значительной части губерний… Основной причиной… является финансовый кризис, обусловленный отсутствием сбыта продукции производства — следствие того тяжелого положения, какое в последнее время переживает деревня… Рост материальной необеспеченности рабочих вызывает увеличение числа забастовок… Материальное положение крестьянства (кроме кулаков) в настоящее время достаточно печально. Беднота устремляется в город, увеличивая кадры безработных». (Их число возросло за год почти вдвое — с 316, 7 тысячи человек до 709, 2 тысяч.)