Усыпленная мыслями о поражении, теплом обогревателя, запахом кожи и гвоздики, витавшим в салоне, она уснула прежде, чем Баглер сел в машину и, поглядев на нее, улыбнулся и покачал головой. По дороге они так и не поговорили.
Проснувшись, Теодора несколько секунд не могла понять, где находится. Сон был тяжелым, каким-то липким, будто она потеряла сознание. Но страха не было. Она чувствовала себя в безопасности и ей было тепло.
Теодора подняла голову и села ровнее. Она все еще была в машине Баглера и, судя по стрелкам на приборной панели, проспала несколько часов, укрытая его пальто. Сам Баглер сидел на водительском месте. Он быстро глянул на нее, когда услышал, что она проснулась. Теодора посмотрела в окно, часто моргая. Они стояли у ее дома. В этот час некоторые квартиры еще светились желтым и бледно-сиреневым светом.
– Почему ты меня не разбудил? – пробормотала она с упреком.
– Стоило бы. Но не настолько же я ужасный человек.
– Я даже не слышала, как ты дверями хлопал! Ужас какой.
– Конечно, не слышала. Ты храпела громче, чем у меня клаксон работает.
– Не ври, – обиделась Теодора и повернулась к нему. Светлые глаза смотрели на нее с дружеской приязнью и только. – Почему ты встречался с судьей в такое время?
– Первое слушание перенесли, мне нужно было передать результаты экспертизы.
– Перенесли? – Теодора даже подумала, что ослышалась. – Но почему я узнаю об этом только сейчас?
– А зачем тебе было знать?
– В каком это смысле? – Голос обрел твердость. Она села прямо, скинула с себя его пальто и тут начала понимать. – Кто… Кого назначили проводить судебно-психиатрическую экспертизу?
– Лотту Сандберг, – без запинки ответил Баглер.
Он прохладно наблюдал за тем, как меняется выражение лица Теодоры. Внутри же он чувствовал себя так, как если бы его бросили в ледяную воду и удерживали за затылок, не позволяя вынырнуть.
– И чье… это было решение? По чьей рекомендации назнач…
– По моей рекомендации, – перебил Баглер.
– Причина?
– А нужно объяснять?
Она молча ждала ответа, метая глазами искры.
– Ты не вправе заниматься самостоятельным сбором информации по делу, и тебе это отлично известно. Ты слишком заинтересована, а значит, должна быть отстранена от проведения экспертизы.
Теодора почувствовала себя так, будто он влепил ей пощечину. Она вздернула подбородок и порадовалась хотя бы тому, что глаза были на удивление сухими.
– Ты просто мерзавец, Баглер, надеюсь, ты это знаешь.
– Даже если забуду, ты напомнишь.
– Да. Я много чего могу тебе напомнить. – Она подхватила вещи и распахнула дверь. – В том числе и то, что с друзьями так себя не ведут!
– А мы и не друзья, Холл. Ты работаешь под моим руководством, и я принимаю решения, которым ты подчиняешься, а не наоборот.
Она замерла на секунду, не веря своим ушам. Теодора плохо видела его лицо, скрытое в тени. Но это ей было и не нужно. Она прекрасно могла представить его отчуждение.
– Иди к черту со своими приказами, Баглер. В следующий раз, когда задашься вопросом, почему ты всегда один, посмотри в зеркало.
Она не кричала и, произнеся это как-то утробно, очень искренне, захлопнула дверь и пошла прочь. А Стиг Баглер еще долго не трогался с места, сидя в темноте и досадуя на то, что она не накричала на него как следует.
Теодора не ходила в церковь уже очень много лет и теперь, сидя одна в пустом зале, пыталась подсчитать точный срок. Выходило двадцать один год. Эта мысль даже заставила ее криво улыбнуться. Единственная дочка пастыря, хорошая девочка, которая заблудилась, совсем как отбившаяся от стада овечка. Интересно, отец до сих пор думает, что она одержима дьяволом? Если бы он увидел ее сейчас здесь, в церковном зале, несомненно пал бы на колени и возблагодарил Бога за то, что его дочь наконец очистилась. А что бы сделала мать, будь жива? Теодора нахмурилась. Наверно, все равно бы принялась причитать и отчитывать.
В том, что отец был жив, она не сомневалась. Теодора регулярно наводила о нем справки и следила за тем, в каких условиях его содержат. Как выдающегося проповедника и пастыря, его поместили в самую современную комнату, определили к нему лучшую сиделку из всех, что имелись в «Этне»[11]. Теодора не видела его с того самого дня, как уехала и больше никогда не возвращалась. Она жалела только об одном – что у нее не хватило духу сделать это раньше.
Теодора сидела и смотрела, как раскуривается ладан, и ее мысли тянулись по всему залу подобно его дымчатым лентам, то завиваясь, то исчезая совсем. Наблюдала, как витражи окрашивают свет и кружащуюся пыль в золото и бирюзу и как этот свет рисует несуществующие узоры на темном полу и стульях, безнадежно тянется к босым ступням прячущейся в алькове за алтарем святой Марии в призрачной надежде коснуться их, но у него ничего не выходит, и белые ступни словно тонут в темной заводи. В этот час орган наверху прятался в полутени, и лишь кончики труб отбрасывали вниз медные блики, похожие на потускневшие от времени монеты. В такой тишине казалось, что можно услышать собственные мысли. Но Теодора распознала бы их и в шумной толпе, и стоя посреди жестокой бури, сносящей все без пощады. Она столько лет не входила в церковь, что обзавелась какими-то нелепыми предрассудками, не имеющими ничего общего с логикой и разумом и не позволяющими переступать порог святыни. Но вот она здесь, сидит и снова смотрит на алтарь, не обратившись в пепел и не пав жертвой божественной кары. Просто сидит, смотрит, как тянутся к старинному органу белые руки Святой Марии, и гадает, чьи глаза выглядят более пустыми.
Теодора Холл воспитывалась в строгой религиозной семье истинных христиан. В то время, как ее сверстницы начинали ходить на свидания и тайком красть мамину косметику, она заучивала псалмы и песни для служений, помогала матери содержать небольшое, но богатое хозяйство и четко знала допустимую длину своей одежды, которая мало походила на то, во что ей хотелось наряжаться в этом возрасте, но кто ее когда-нибудь спрашивал об этом? Когда родился брат, стало чуточку легче лишь потому, что внимание родителей рассеялось и теперь его должно было хватать на воспитание не одного, а двоих образцовых христиан. Отец и мать всю жизнь прожили в одном и том же поселке. Он стал молодым священником, она – его женой, он – пастырем, она – матерью. Нужно сказать, что отца Теодоры очень уважали. Вероятно, потому, что сначала боялись его отца, а позже и его самого. Дед Теодоры был большим и статным человеком, который с возрастом только креп и демонстрировал все большую силу и несгибаемый нрав. Он придерживался четких моральных принципов, которых до него свято придерживался его отец, а потом и сын. Эти принципы Асвёр Холл заложил в фундамент своего собственного дома и семьи, которая обязалась следовать соответствующим законам и жить согласно им так, будто они были прописаны в каждом камне, под кожей.
Асвёр Холл всегда мечтал о сыне. Он был убежден, что долг каждого богопослушного христианина – воспитать достойного сына, обучив его и привив любовь к Господу, которую он пронесет через года. Вскоре у него родилась дочь.
Каким было первое чувство, которое Асвёр Холл испытал, узнав о том, что стал отцом дочери? Страх. Он считал, что воспитание девочки – сплошные хлопоты и опасности, для него в этом было что-то злое, как будто девочка, в отличие от мальчика, была уязвима для скверны и темных сил. Как будто в ней от рождения была заложена большая вероятность падения и греха, и однажды она несомненно должна была ему поддаться, подобно Еве. Он так боялся не справиться, так боялся, что дочь не оправдает его честное имя и святые идеалы, что с первых дней ее осознанной жизни относился к ней как к бомбе замедленного действия. Стоит ли говорить, что Теодора воспитывалась не просто в строгости, но в суровости, граничащей с жестокостью так тесно, что порой маленький ребенок просто не мог увидеть никакой разницы. Со временем хрупкая черта и вовсе стерлась.
Теодора словно почувствовала тяжесть в лодыжках. Она поняла, что неотрывно смотрела на белые ноги Святой Марии, но чувствовала свои собственные, совсем как когда-то, будто настоящее мгновение и то, когда ее мучил отец, разделяло несколько дней, а не много лет. Она подняла глаза выше и увидела лицо девочки, кусающей губы, чтобы не закричать снова, потому что уже усвоила – нытье и призывы к жалости делают отца только злее. Теодора до сих пор гадала, придумывал ли он для нее наказания сам или когда-то все то же проделывали с ним. Сам ли он решил поставить ее у забора их старой церкви в один из самых душных дней и обложить ее босые ступни неподъемными камнями, которые очень скоро раскалились на не знающем пощады солнце. Она стояла там, тихо плача, кусая губы и думая о том, что если солнце такое жестокое, то Бог должен быть сострадающим. Почему же он смотрит и ничего не делает? Да потому что она была плохой дочерью, вот почему. И от этих мыслей слезы лились еще сильнее.
О, она искренне любила родителей. Любила жестокого отца и безвольную мать, которая никогда не смела вмешиваться в воспитательный процесс. По какой-то непонятной причине в этом хрупком ребенке, знавшем о мире лишь то, что он поделен на праведников и грешников, на белое и черное, на рай и ад, что нужно непременно выбрать праведную сторону и следовать ее заветам, иначе последует наказание, было сосредоточено столько любви, что она стала ее кандалами. Только гораздо позже, когда Теодора из маленькой хорошей девочки превратилась в женщину с лишенным порядка внутренним миром, она поняла, что эта любовь душила ее и не позволяла высвободить ноги из груды острых раскаленных камней. Именно она заставляла ее молчать и защищать родителей тогда, когда кто-то имел смелость или глупость пожурить отца за излишне жестокие методы воспитания. Это любовь нашептала ей принять на себя вину за то, что случилось с братом, и пронести ее вплоть до этого самого дня. Теодора задумалась о том, как бы выглядел Энок, если бы повзрослел. Был бы он похож на отца? Да, вероятно. Обычно дочери похожи на отцов, а сыновья, особенно младшие, – на матерей, но у них все было наоборот. Это Теодора унаследовала от матери светлые волосы, форму глаз. Их отличало лишь выражение лица. Уголки губ Илвы всегда были опущены, а глаза смотрели с опаской, как будто она все время ожидала наказания откуда-то сверху. Рот Теодоры выражал решимость, глаза глядели прямо, а подбородок часто взлетал вверх, а не падал на грудь, и это радовало