– Скажите… – начала было Аврора, но умолкла, потупилась. – Нет, это бестактный вопрос.
– Мы ведь в церкви. Здесь все вопросы находят ответ.
– Когда я вошла, вы почти плакали, глядя на нее. – Аврора указала на статую Святой Марии в алькове. – А потом схватились за горло. Я не совсем понимаю… Обычно люди испытывают обратные чувства, глядя на святых.
– Кое-что вспомнилось, вот и все. Когда долго не думаешь о чем-то, возвращаться к прошлому нелегко.
– Вы из глубоко верующей семьи, так ведь?
– Как вы узнали?
– Просто подумала так, глядя на вас со стороны. И потом, когда вы сказали, что верующий человек.
– Вы правы, – кивнула Теодора. Она чуть было не спросила то же, но вовремя вспомнила рассказ Баглера о детстве и матери Авроры. Хотя она сама вдруг коснулась этой темы, совсем не стыдясь и не увиливая.
– В приюте нам не то чтобы прививали любовь к Богу. Порой даже наоборот, всячески отрицали ее. Это очень жестокое место для неокрепшего детского ума. Но там была одна женщина, заведующая. Очень хорошая. Я ей нравилась, уж не знаю почему. И однажды в день рождения… Я тогда простояла весь день у окна, пока меня не выпороли за то, что сбежала с уроков. Понимаете, я все верила, что мать за мной вернется. Думала, у нее большие проблемы и она отдала меня на время, но обязательно заберет. Уж в день рождения она точно появится и скажет, что этот кошмар закончился… Так вот, та женщина отыскала меня на чердаке. Я пряталась там, когда было совсем плохо, хотя каждый раз мне за это сильно влетало. Когда она зашла, я перепугалась. Помню, подумала, теперь меня наверняка отправят в место еще хуже этого. Но она просто сидела рядом со мной и молчала. Долго. Я расплакалась. А она все молчала, не пыталась говорить cо мной или успокоить, просто слушала и сидела рядом. А потом, когда собралась уйти, подарила мне это. – Аврора вытянула за цепочку тонкий золотистый крестик. – Это был мой первый подарок. И ценнее его у меня до сих пор ничего нет.
Она ненадолго сжала крестик в ладони, а затем снова спрятала.
– А ваше детство? Каким оно было?
– Обычным.
– Вы были счастливым ребенком?
Теодора неопределенно покачала головой. Обе женщины сидели выпрямившись и глядя вперед. Свет из цветных стекол подсвечивал задумчивые лица, а лиловые тени сбегали от ресниц к губам и дальше, к воротникам.
– Вы явно знаете больше меня, я просто дилетант, но что насчет Марии? Каким было ее детство?
– Об этом известно крайне мало, – сказала Теодора, и на секунду белые вскинутые руки показались ей живыми. – Но, согласно одному апокрифу, родители Марии, Иоаким и Анна, не могли иметь детей и всю жизнь молились о чуде. Анна уже отчаялась, потому что это было все, о чем она когда-либо мечтала. И тогда ей было видение, будто к ней сошел ангел, возвестивший о том, что Господь внял ее молитве. Она родит, и о потомстве ее будут говорить во всем мире.
– Она была очень желанна.
– Да.
– Говорят, дети становятся теми, кем им говорят, чтобы они были. Не в плане профессии, а характера.
– А…
– Хотите спросить, кем была я?
Вместо ответа Теодора посмотрела ей прямо в глаза.
– Нежеланной, – произнесла Аврора.
Когда Теодора входила в церковь скованной походкой, то задавалась двумя вопросами: сможет ли она когда-нибудь понять свое прошлое и освободиться от него? Сможет ли она понять себя и людей вокруг себя, людей, как Стиг Баглер, неоднозначные чувства к которым сбивали ее с толку?
Покидала церковь она гораздо позже, чем планировала, и с внезапными ответами на свои вопросы. Может, насчет знаков Аврора Розендаль оказалась права? Сама она ушла первая, наглухо застегнув пальто и улыбнувшись на прощание. Теодора смотрела ей вслед и думала, что посреди каменного прохода, объятая мягким теплым светом, Аврора выглядит на своем месте, потрясающе целостной, словно она сама была статуей, которую поместили сюда с определенным умыслом и целью, очень точной и логичной. Теодора еще ненадолго задержалась внутри, а потом сама пошла по проходу к дверям, остановилась на крыльце, глядя на то самое место, куда укатилось ее кольцо.
День начинал угасать, и у автомобилей, скользивших мимо по главной улице, уже зажглись фары. Их огни сливались в сплошные яркие полосы. Тяжелая дверь с металлическим засовом захлопнулась, и пора было перестать пытаться ее открыть. Нужно было искать новое направление, каким бы знакомым ни был мир за ней, запах ладана и свет, преломленный витражами. Нужно было влиться в поток автомобилей и следовать свету, пока бы он не вывел на нужную дорогу. И перестать искать изъяны в себе, ведь Стиг Баглер просто боялся подвести и потерять ее так же, как однажды уже потерял друга. Да, именно друга. Пусть ее жизни в данном случае ничего не угрожало, но под угрозой было ее психологическое благополучие, а он стал умнее, осторожнее и теперь оберегал не только тело, но и душу. И нужно было понять его, понять то, что открылось Авроре, когда, опустив голову, она грустно улыбнулась своим мыслям и выводам, отворившим ей одну простую истину: Стиг Баглер слишком дорожил этой женщиной с печальным сильным взглядом, чтобы ставить под угрозу, даже незначительную. Он изолировал ее даже от себя самого, преследуя одну цель – уберечь и сохранить. Теодора не могла знать о том, что у Авроры не было в этом никаких сомнений, она знала его слишком хорошо, потому что когда-то так же берегли ее саму. И ей было больно, ведь любовь к нему была единственным, что она знала, и эта любовь изменила ее, вскормила, создала. Аврора бы никогда в этом не призналась, но вопреки всем ожиданиям и предположениям, когда эта любовь ушла, сама она ничуть не изменилась. Аврора впитала ее так глубоко, что теперь она текла по венам вместе с кровью, и уже ничто было не способно этого изменить.
Глядя на ленту машин впереди, Теодора поняла, что ей стало легче дышать, и причиной тому была не разгадка поведения Баглера или то, что она, вступив в схватку с волком сегодня, одержала победу и вошла в церковь впервые за двадцать лет. Всю жизнь Теодора словно проводила раскопки, пытаясь отыскать свое единственное сокровище, такое, как тот золотой крестик у Авроры. И она копала и копала, но рыхлые края все время осыпались и скрывали близкую находку. Ей нужна была помощь, кто-то, кто мог бы копать с другой стороны, не позволяя земле осыпаться.
Теодора была нежеланным ребенком. И как бы сильно она ни была привязана к прошлому, созданному ее наполовину жестокой, наполовину безвольной богобоязненной семьей, она не была обязана ее любить. Не была обязана жертвовать собой ради тех, кто ее даже не хотел. По правде, она не должна была жертвовать ради кого угодно. И все наставления о самоотречении, все жестокие уроки о скромности и жертвенности были всего лишь необходимым инструментом для ваяния примерной христианки и хорошей девочки, которая не знает иного уклада жизни, кроме подчинения четким правилам и божественной морали, искусственно созданной человеком.
Эту самую мысль пытался донести до нее Роман. И всякий раз, когда злился на нее или глядел отрешенно, как бы слегка разочарованно, он пытался показать, как она слепа, подчиняясь нормам и заповедям даже спустя столько лет. Неудивительно, ведь над ней хорошо поработали. Ее отец был лучшим проповедником.
Теодора шла пешком до самого дома и, спрятав руки в карманы, все время прокручивала на пальце кольцо. Это были две тонкие полоски, соприкасающиеся в центре, как перевязанные ленты. Прошлое и будущее пересекались в этой точке и предоставляли выбор: вперед или назад, да или нет. Она остановилась, не дойдя до двери несколько метров, и покачала головой. Нет. Нет.
Ей очень захотелось увидеть Романа и поговорить с ним сейчас. Его приглашение поехать вместе на свадьбу друга все еще висело в воздухе, а после испорченного ужина они не говорили об этом. Теодора порадовалась тому, что несколько дней назад не поддалась порыву отказаться от поездки. Она намеревалась подтвердить свое согласие. И ей следовало купить подходящее платье.
Она вошла в квартиру, разделась, поставила кофе и села за кухонный стол с блокнотом и ручкой, составляя список того, что необходимо купить и сделать до отъезда в Мандал.
8
Роману нравилось встречать рассвет в дороге, особенно в пасмурную погоду, когда свет не слепил и серебрил все приглушенным сиянием, а туман за полосой деревьев отрезал мир, как будто бы за лесом он исчезал вовсе. Сами же деревья тянули к сырому небу черные как смоль тела, руки, пальцы, а стоило выехать из долины – они белели. Особенно пальцы – белые и полупрозрачные, и во всем мире не было вида прекраснее усыпленных морозом и инеем деревьев по краям серой ленты дороги, с белыми длинными ресницами и снежными кудрями, заботливо приглаженными жемчужно-серым гребнем воздуха. Дальше становилось еще интереснее, потому что небо начинало розоветь, как белая щека, наливающаяся робким румянцем, а мира за границей деревьев по-прежнему не существовало.
На пассажирском сиденье зазвонил телефон. Роман так увлекся дорогой, что не сразу понял, откуда исходит звук. Взглянув на экран, он почувствовал, как сжалось горло, и тут же схватил телефон, но долго не отвечал. Ответил лишь, когда звонившая уже собралась сбросить вызов.
– Теодора!
– Доброе утро, – послышался знакомый голос, и Роман порадовался тому, что звучит он спокойно и как будто примирительно. – Я не слишком рано звоню? Прости, только сейчас взглянула на время.
– Я как раз еду на работу. Послушай, Теодора…
– Я лишь хотела спросить, во сколько ты планируешь выехать в пятницу? – Она как будто не услышала его попытки объясниться. Роман удивленно моргнул. Он даже не был уверен, правильно ли ее понял.
– Роман? Ты слышишь?
– Да-да… Прости, я думал…
– Тебя как-то плохо слышно. Так какой план на пятницу? Если ты, конечно, все еще хочешь, чтобы я поехала в Мандал вместе с тобой.
– Хочу! – выпалил Роман и тут же нахмурился, решив, что звучит глупо. – Очень хочу, просто я решил, ты этого не захочешь теперь, – сказал он тише.