– Я по-прежнему верю в Бога. И я хочу снова безбоязненно посещать церковь. Кстати, сегодня я делаю это во второй раз за двадцать с лишним лет. Но теперь знаю: все, что мне навязывали раньше, не имело к Богу ровно никакого отношения. Не Бог наказывал меня за то, что я была ребенком не того пола, а отец. И все те разы, когда я выбирала блажь других, отрекаясь от собственного благополучия, даже гораздо позже, будучи взрослой, не имели отношения к служению Богу. Потому что все это было служение Злу.
Роману показалось, она придвинулась ближе к разделяющей их перегородке, потому что он услышал ее дыхание.
– Почему Зло вообще существует? – спросила Теодора.
– А как ты думаешь?
– Потому что Добро позволяет ему быть. До тех пор, пока так называемое Добро потворствует ему, поддается каким-то благородным слабостям и готово добровольно сложить голову, Зло будет торжествовать. Его породили мы, те, кто отдает ему то, что по праву принадлежит нам, и тем самым позволяем вытягивать из нас жизненные силы. Это мы подпитываем его нашими жертвами и нашими слабостями. Каждый раз, когда мы отступаем на шаг назад, утверждая, что не будем бороться, что правы не мы, что не знаем, как лучше поступить, что нам это не нужно, пусть лучше возьмет кто-то другой, пусть другой скажет, пусть он решит, – Зло делает два шага вперед, попирает нас грудью и смеется над нашей глупостью, ведь оно не смогло бы сделать ни шага, если бы мы сами не позволили. Это вечный танец Добра и Зла, как все привыкли думать лишь потому, что им хочется оправдать свою слабость. На деле же это танец глупости и несуществующего греха.
Церковь погрузилась в такую тишину, что в ушах зазвенело. Переосмыслив все еще раз, Роман повернулся и вгляделся в резные отверстия перегородки. Ему было сложно поверить, что тихая, скромная Теодора, старающаяся угодить всем вокруг себя, увидела именно то, что он сам хотел бы показать ей, но не знал, как можно помочь увидеть это человеку, который отказывается смотреть. Сама того не зная, она в точности озвучила его мысли, и это заставило Романа вглядеться в темный силуэт широко раскрытыми глазами. То изменение, которое он почувствовал в ней еще утром, теперь глядело ему в глаза, гордо выпрямив спину. И это было удивительно прекрасное зрелище. Такое, что он прерывисто задышал от охватившего его трепета и желания.
– Я ведь чувствовал, что ты меня как будто боишься. Но не мог понять… Особенно в тот вечер, когда ты случайно оказалась у моего дома.
– Я ехала, не разбирая дороги, потому что была там. В той самой церкви, где все произошло. Но не смогла провести там и нескольких минут. Не стоило этого делать. Но мне так надоело быть такой! Я сама себе была противна. А потом столкнулась лицом к лицу с твоей спокойной уверенностью… и меня охватила такая зависть. Я с трудом могла выносить твое присутствие, потому что ты олицетворял все те качества, которыми хотела обладать и я.
– А потом это прошло?
– Не прошло. Но что-то стало меняться внутри меня. Каждый рано или поздно достигает точки кипения. А недавно… я встретила одного человека, и беседа с ним окончательно помогла мне расставить буквы в порядке алфавита, а не очередной молитвы.
– Я ведь подталкивал тебя к этому. В тот раз, у меня дома. Помнишь, как ты разозлилась?
Оба почувствовали улыбку друг друга. Теодора коснулась решетки, но тут же отняла руку. Она показалась ей горячей.
– Иногда мне кажется, что к этому пониманию можно прийти, только пережив нечто чудовищное, когда то самое Зло схватит тебя за грудки и встряхнет так сильно, что заболят кости, – сказал Роман.
– Возможно, придется попробовать кровь, – прошептала она.
– Ты почувствовала вкус крови не тогда, когда впервые увидела ее, но когда тебе пришлось зализывать собственные раны в полном одиночестве. Вот что было по-настоящему больно. Ее вкус… не забывается. Остается на языке навечно. Но иногда мне кажется, что это своего рода противоядие.
– Ты знаешь, о чем говоришь.
– Да. Да, я в точности знаю.
Роман рывком поднялся и выбрался наружу. Ее дверь все еще была закрыта. Сквозь резные узоры он различил зелень платья и бледные пятна лица и рук. Теодора поднялась, и Роман распахнул дверь ее кабинки. Они замерли, глядя друг на друга как будто впервые. Тени делали ее выше, скулы – острее, а глаза горели так, будто не тонули в полутьме, а были подсвечены янтарным светом изнутри. И он, точно не смеющий сопротивляться этому огню, подался вперед. Она все еще была внутри. Роман обхватил ее лицо ладонями, сместив одну на затылок, как будто боялся, что этот блеск исчезнет, и отчаянно хотел, чтобы это сияние жило лишь для него.
Он успел подумать о том, насколько должны быть мягкими и теплыми ее губы, прежде чем поцеловать ее. Они оказались горячими, словно все слова, что она сказала ему в тишине исповедальни, обожгли их правдой, которую прежде надежно запирали внутри. Не отрывая своих губ от ее, он шагнул в кабинку и улыбнулся, потому что никогда не посещал церкви, но теперь впервые чувствовал, будто вступил в свои права.
Она целовала его улыбку, впитывала ее. Теодора ощутила, как лопатки уперлись в стену позади. Прежде чем оторваться от него и произнести то, что собиралась с самого начала, она еще раз поцеловала его с такой жадностью, будто больше ей этого никогда не позволят, в полной мере наслаждаясь его дрожью, словно она была ярчайшим доказательством того, что он способен чувствовать так глубоко, что теперь едва справляется со всем этим, и виной тому была она. Чувство болезненного удовлетворения разливалось по ее телу, не столько от самой близости, сколько от осознания победы над собственными страхами и барьерами, которые не давали ей дышать. И это чувство окрылило ее.
– Не здесь… Нельзя… – прошептала она, выталкивая его из исповедальни.
Он сделал несколько шагов назад, увлекая ее за собой, так что Теодора чуть не потеряла равновесие, но руки вокруг талии крепко ее удерживали.
– Давай выйдем отсюда, – снова призвала Теодора, когда смогла говорить, потому что Роман склонил голову к ямке между ключицами, где надежно прятал каждый поцелуй.
Она разжала объятия и забрала пальто, оставшееся на скамье. Потом обернулась к Роману. И ей вдруг захотелось рассмеяться. Так громко, чтобы вспорхнули все голуби, гнездившиеся в колокольне под самой крышей.
К ночи погода совсем испортилась, и сильная буря, терзавшая несчастное, урчащее и стонущее море, грозила помешать некоторым завтрашним планам. Вдали почти ничего не разглядеть, все было иссиня-черным и графитово-серым, лишь волны перекатывались, как будто закованные в цепи. Море бесновалось так сильно, что, казалось, ни одна яхта не выдержит такого неистовства.
– Когда я был мал и свободен
У времени в милостивых руках,
Когда оно берегло меня – зеленым и смертным,
И пел я, как море поет, в легчайших его кандалах[15].
– Откуда это?
– «Папоротниковый холм». Просто пришло в голову, – протянул Роман, глядя на темные волны.
Теодора быстро взглянула на него, улыбнулась и снова опустила голову ему на грудь, подтянув одеяло. Эта его романтичная черта ее не удивила, но было все равно непривычно.
Они сидели в кресле напротив окна так долго, что не могли бы точно сказать, который сейчас час. Температура снаружи резко упала, а мощность отопления в гостинице оставляла желать лучшего. Хотя Теодора, коснувшись щеки, могла бы сказать, что ей даже жарко. Ее нагое тело прижималось к его телу, такому же нагому и непривычно уязвимому. После всего, что произошло между ними, оба не могли уснуть. Так что Роман поднялся с постели, сел в кресло и притянул Теодору к себе, а после закутал их в одеяло. Глядя в окно, он уткнулся носом в светлую макушку. Ее волосы пахли дождем и туманом, которые застали их по пути, церковным ладаном и им самим. Оба впитали запахи друг друга. На его запястьях еще можно было услышать запах ее духов, отдающих растертыми в пальцах цветами.
Теодора прикрыла глаза и подумала, что оба они знали, чем закончится эта поездка. Как будто именно это было ее целью. Она мысленно вернулась на несколько часов назад, чтобы вновь почувствовать то, чего она так хотела и что вопреки обыкновению сбылось. И тогда Теодора поняла, что еще никогда не испытывала такую легкость и целостность. Это было так, словно хаотичные ее части наконец собрались воедино, потому что она нашла в себе храбрость сложить их и взглянуть на результат, который ее страшил. «Впервые в жизни я получила не то, к чему слепо стремилась, но то, чего действительно желала. Я получала то, что отстаивала, потому что делала это достойно, и все это было правильным, продиктованным нормами, несуществующими долгами, другими людьми. Но ты и то, что ты помог мне обрести, было единственным желанием моего разума и моего сердца».
Она почувствовала, как чуть крепче сжались руки, обнимавшие ее, как будто Роман услышал мысли. Теодора прижалась губами к его груди, прямо над сердцем, и почувствовала его стук. Ей снова захотелось рассмеяться, балансируя на грани здравого смысла и безумия, но в тот же миг сомкнутые ресницы стали влажными. Если бы она могла заглянуть в будущее еще каких-то несколько дней назад, то, возможно, так сильно испугалась бы, что заставила себя исчезнуть, лишь бы только избежать обретенной душераздирающей, отрезвляющей истины и горячего, сильного тела, к которому она приникла добровольно и уже не могла отстраниться. В темноте, подобно световой проекции, всплыло недавнее воспоминание о том, как, оказавшись у дверей его номера, они замерли.
Лифт в это время уже не работал, им пришлось подниматься по лестнице, и теперь сложно было сказать, чем именно вызвано такое тяжелое дыхание… Роман кое-как нашел ключ и, толкнув дверь, снова обернулся к Теодоре. Ее волосы слегка потемнели от сырости, распрямились, а глаза смотрели на него с вызовом, но Роман догадался, что это был вызов не только ему, но и самой себе. В полумраке коридора, куда проникал лишь слабый свет уличных фонарей и редких вывесок, он окинул взглядом ее фигуру и снова почувствовал дрожь. Роман вдруг возненавидел это ужасное зеленое платье, но, прежде чем он успел предпринять хоть какую-то попытку избавиться от него, Теодора сократила расстояние между ними, прижалась к нему и стала целовать незащищенный участок шеи, сорвав с губ первый тихий стон, который для нее был подобен триумф