у. Его руки скользнули по спине вниз. Она же целовала его так, будто хотела укусить, но не агрессивно, а очень нежно, мягко, как могла бы только женщина, образ которой жил там, где теперь скользили ее губы.
Он увлек ее в комнату, захлопнув дверь. Пальто, должно быть, по-прежнему валялось где-то у порога. Как только Роман избавился от ненавистного платья, он не удержался от того, чтобы облегченно выдохнуть и провести ладонью от изгиба ее плеча до подколенной ямки. Теплая кожа была куда приятнее прохладного шелка. Он больше не задавал вопросов, хотя был аккуратен: все и так было прописано на каждом дюйме покрывающейся мурашками кожи; в каждом движении, единственной целью которого было полное уничтожение холодных просветов и сотворение монолитности; в искрах на поразительно красивом фоне темной радужки цвета выдержанного виски и в дрожи длинных темных ресниц. Не было больше никакого холодного расстояния между ними, не было предрассудков, аргументов за и против, не было сомнений и не было боли. Только ее тепло, не отличимое от его, его дрожь, переходящая ей, и наоборот, единый момент наивысшего напряжения, подобный колокольному звону в тишине.
– И часто ты цитируешь стихи? – чуть громче шепота спросила Теодора.
– Не припоминаю за собой такого. Ты делаешь меня другим человеком.
– Не другим. Нет. Просто настоящим.
Роман не видел ее лица. Его чудовищная тайна вдруг поднялась на дыбы, словно обезумевшая лошадь, и грозила ударить копытом в висок.
– Значит, таким ты меня видишь?
Она приподнялась, чтобы посмотреть на него. Роману не удалось выбросить задумчивость из своих глаз.
– Человеком настолько настоящим, правдивым и чувственным, что он смог заставить мои онемевшие тело и душу снова почувствовать жизнь в самом прекрасном ее проявлении. Да. Вот таким я тебя вижу.
В ее словах не было ни тени притворства, и Роман снова ощутил, во второй раз за ночь, ноющее, непривычное чувство, отдающее болью в лопатках, – такое оно было сильное, но обволакивающее сердце нежнейшим коконом, похожим на тот зеленый шелк, что укрывал ее прекрасное тело и любовно огибал каждый изгиб.
– Ты на меня так смотришь…
Она не окончила фразу. По-прежнему глядя ему в глаза, она села удобнее, придерживая одеяло. Развернулась к нему лицом и обхватила его бедрами. Он выдохнул, почувствовав, как горячая волна сжала затылок.
– Как смотрю? Я ведь своих глаз не вижу. Так что, мне кажется, я выгляжу как очень счастливый кретин.
Теодора усмехнулась и коснулась его лба, отводя в сторону волосы, отросшие чуть длиннее обычного.
– У тебя такой взгляд, будто ты привык видеть лишь уродство, и вдруг это больше не так… Не подумай, что это мое тщеславие, я просто хочу сказать… – Она на мгновение задумалась, прикусив нижнюю губу. – Как будто ты привык ко лжи, но не переставал искать истины. А потом вдруг нашел ее, и она оказалась куда прекраснее и желаннее, чем ты когда-нибудь мог вообразить. Просто мне кажется, я сейчас тоже выгляжу именно так.
– Я не смог бы сказать точнее.
Роман помолчал. Одной рукой он удерживал полы одеяла над плечом Теодоры, другую положил на ее поясницу.
– О чем ты думаешь? – спросил он, заметив, что ее лицо как-то изменилось, помрачнело.
– Я ведь не плохой человек?
– Ты так сильно этого боишься?
– То есть да?
– Я вовсе не это имел в виду, – его голос потеплел, а на губах отразилась улыбка. – Разве у тебя есть рациональные причины считать себя плохим человеком?
– Рациональных – нет. Просто я должна еще во всем разобраться в своей голове.
– Чужие домыслы не делают тебя плохой, они делают жалкими лишь обладателей этих мыслей. Жестокость твоего отца не делает тебя плохой, только его самого. Но ты и сама это знаешь.
– Знаю, – сказала она совсем тихо. – Хоть он и был набожным до мозга костей и всеми силами внушал веру мне с тех пор, как я начала что-то понимать, сама я захотела верить и поверила только после… того, что произошло. С Эноком.
– Вероятно, я бы поступил с точностью наоборот: перестал бы верить во что бы то ни было. – Он вспомнил ее рассказ в церкви, и хоть в принципе не привык испытывать жалость, потому что презирал ее в той же мере, что и поклонение тщеславию и лицемерию, но почувствовал ее теперь к девочке, которой пришлось пройти через ад.
– Я считала, что раз он погиб, а я выжила, то так хотел Бог. В отличие от отца и матери, Он не желал мне смерти. Тогда я поклялась Ему в верности. Но все, что я знала о правильном, – она сделала ударение на последнем слове, иронизируя, – отношении к Богу, было почерпнуто из наставлений моего отца, которые сильно отличались от выводов, которые я смогла сформулировать лишь гораздо позже.
– Детьми мы представляем божеств не где-то в небесах и на колокольнях, но находим их отражение в родителях, и то, какими божествами они предстают, формирует фундамент всей дальнейшей жизни. Для кого-то этот образ – дар, для других – проклятие, ведь одним выпадают Один и Фригга, другим – Дюггви и Хела. И тогда, когда покой одних детей оберегают добродетельные Пери[16], с других не сводит глаз большой и страшный Грим.
Где-то за морем прогремел гром. Каждый думал о своем, не подозревая, до чего схожи были их мысли теперь. Они являлись единым целым, физически и духовно, слившись точно небо и море там, вдали, где дождь и туман сделали хрупкую границу неразличимой, несуществующей, пока не закончится буря.
Теодора первой вернулась в настоящее, пахнущее теплой кожей, не остывающей от прикосновений, новым деревянным полом гостиничного номера и морским туманом. Большими пальцами она очертила линию скул и шеи Романа и, подавшись вперед, поцеловала его, легко, очень нежно.
– Мне кажется, на свадьбу мы завтра не пойдем.
– Чертова свадьба, – выдохнул Роман, реагируя на ее движение. Пальцы на ее теле сжались сильнее. – А мы можем не пойти? – В его голосе прозвучала такая неподдельная наивная надежда, что Теодора тихонько рассмеялась.
– Вряд ли. Невеста твоего друга выставит нам тройной счет.
– Жуткая, да?
Теодора никогда не отзывалась о ком-то плохо. Если и испытывала антипатию, то предпочитала об этом умолчать. Теперь же она наморщила нос и выглядела так, будто очень хочет чихнуть и сдерживается из последних сил.
– Да! – все же сказала она, вложив в это короткое слово всю силу, с которой обычно попирала рвущееся изнутри негодование. Теперь они рассмеялись вдвоем. – Мне кажется, ей больше подошел бы кто-то вроде твоего приятеля.
– Ульфа?
Она кивнула.
– Кстати, это он указал мне, в каком направлении тебя искать. Так что, наверно, стоит сказать ему спасибо при встрече.
– Сложный тип. Но ты ему очень нравишься.
– Да?
Теодора взглянула на него с многозначительным «брось, будто ты сам этого не видишь». А Роман вспомнил растрепанную копну черных волос и задумчивое, почти грустное выражение глаз Ульфа в последнюю встречу, которое почему-то отпечаталось в памяти гораздо ярче, чем все его нахальные и самодовольные выражения. Роман тряхнул головой. Ему показалось странным, неправильным вспоминать этого человека в этот момент. На мгновение Роман почувствовал, что начинает злиться, поэтому стал бродить взглядом по лицу напротив, тонкой красивой шее и груди. По-прежнему удерживая Теодору правой рукой, он слегка надавил ей на поясницу, прося очередной поцелуй и возобновления неспешного движения бедер, которое тут же прогнало все лишние мысли и вернуло его в состояние, из которого он не хотел выходить еще как минимум весь остаток ночи.
«Моя прекрасная истина», – пронеслось у Романа в голове, когда весь его мир сжался до размеров одной комнаты, а из звуков в нем остались лишь участившееся дыхание и стук сердца одного-единственного человека, подобный неистово хлопающим крыльям голубки, залетевшей под самый купол, где свет витражей проливал на ее перья золото и бирюзу. «Та, которую я всегда хотел обрести. Та, к которой я шел, мечтая увидеть каждый раз, когда из тумана взойдет солнце».
9
Вечер, объединивший под одной куполообразной крышей свадьбу и юбилей, собрал вместе огромное количество малознакомых людей и прошел на удивление спокойно, за исключением некоторых казусов, присущих всем большим торжествам. Речи отца невесты цензура вовсе обошла стороной. Несколько приятелей Виктора взяли с него пример, чем развеселили присутствующих и самого новоиспеченного мужа, а вот сияющая в своей диадеме Элвин выглядела так, будто проглотила ложку лимонного сока. Ее настроение подпортилось еще тогда, когда во время церемонии ее племянница, которой поручили почетное дело – подносить кольца молодым, упала прямо перед священником, запнувшись за ступеньку. Сконфуженная невеста посчитала такую вопиющую неловкость дурным знаком. Но настоящую ярость в ней спровоцировали гости, наплевавшие на четко прописанный план рассадки, – они просто заняли места рядом с теми, с кем им искренне хотелось поболтать.
Сильно опоздавшим Роману и Теодоре достались свободные места за столиком с тетушками, которые как будто не были против их присутствия, но поглядывали на молодых людей с тонким налетом пассивной агрессии, жалея, что их места не достались кому-то поинтереснее и сдержаннее. Самая старшая и уважаемая дама, с короткой шевелюрой черных волос, широко посаженными глазами и тяжелым подбородком, придававшим ей воинственный вид, – крестная мать невесты – первой пыталась завязать беседу с незнакомыми молодыми людьми, недовольно хмыкнув, когда они представились как друзья жениха. Но после нескольких намеренно отпущенных Романом двусмысленных шуток фыркнула куда громче и переключила внимание на подруг, тем самым заставив молодых людей тихонько рассмеяться.
Они провели этот день, не думая ни о чем, кроме того, что обрели прошлой ночью. Смеялись, шутили, танцевали, выпивали и снова смеялись и в какой-то момент почувствовали, словно сегодня живут чужими жизнями. Как будто они балансировали где-то на краю Вселенной, собирающей в подол причудливые созвездия, ярчайшие кометы и облака звездной пыли. Лишь однажды Роман вернулся в привычный мир, когда во время танца в толпе мелькнула чья-то растрепанная черная голова. Но, как выяснилось, она принадлежала очень рослому подростку с тонким лисьим носом.