– Ну, судя по размерам твоего эго, ты мнишь себя скорее божеством, – неопределенно махнул рукой Роман.
Он был почти уверен в том, что Ульф, кем бы он ни был, не причинит ему вреда. Сегодня. Роману было любопытно, что последует дальше. Что-то в том, как Ульф злился, трогало его, затягивало невидимый узел в животе. Возможно, причиной этому был изменившийся взгляд, который стал и опаснее, и во сто крат притягательнее. Глядя на него, Роман признал, что раньше ни за что не позволил бы себе таких разговоров и поведения. А это могло значить лишь то, что в предназначение Ульфа, Грима, он верил.
– Как и ты. Но наши претензии на содержание не всегда характеризуют нас. – Он сел обратно на стул, вытянул босые ноги и добавил: – В полной степени. И божеством я себя не считаю. Я знаю, кто я.
– И знаешь, чего хочешь?
– Да.
Роман встал и вышел из-за стола. Они отнесли посуду в кухню и вернулись в гостиную, где Роман остался стоять у горящего камина, чуть поодаль от Ульфа, а тот расположился в кресле с высокой спинкой.
– Что мне особенно нравится в вас, людях, так это то, что вы буквально для всего придумываете легенды, романтизируя их и приукрашивая. Вы как будто стараетесь все выдать в особенном свете, даже самые обычные вещи.
– Да. У нас это называется маркетинг.
Ульф говорил серьезно, и его почти детское удивление в ответ на непонятную ему иронию вызвало у Романа улыбку.
– Вот, например, вино. – Он разлил по бокалам то, что оставалось в бутылке. Роману все же пришлось подойти к Ульфу, чтобы забрать свой. Не успел Роман ретироваться обратно к камину на безопасную дистанцию, как Ульф встал и подбородком указал на свое кресло, приглашая сесть в него гостя, а сам расположился прямо на полу, напротив. – Сколько легенд существует о его происхождении! Хотя, на мой взгляд, восточная – слишком нереальна, древнегреческая не изменяет трагедии, вечным страданиям и божественному решению проблем, а кахетинская слишком уж высоколобая, хотя в каждой что-то есть. Больше всех мне нравится фракийская.
– Что, у фракийцев виноград топтали черные волки?
– Все куда проще. – Ульф снова проигнорировал неприкрытую иронию. Он поставил бокал на пол перед собой и лег набок, опираясь на локоть и вытянув ноги. – В одной фракийской деревне жил старый, бездомный и очень меланхоличный козел.
– Козел?
– Да, козел.
– Овец Магнуса все же ты приговорил?
– Не перебивай, я еще не закончил.
– Ну да, конечно, – снова махнул рукой Роман. Непринужденная поза Ульфа помогла ему сбросить напряжение. Он расслабил спину и почувствовал, как сильно был зажат до сих пор.
– И вот, осенью с этим козлом начали происходить удивительные перемены! Заметив кого-то, он тут же бросался навстречу, чтобы поприветствовать, при этом прыгая и вполне себе счастливо блея. Спустя какое-то время он становился прежним, погружаясь в свою меланхолию с еще большим упоением.
– И даже больше ни с кем не говорил?
– Дослушай. Крестьяне заметили странные перемены и решили проследить за козлом. Так они выяснили, что козел любил бродить по полям и виноградникам, и, прогуливаясь, он ел оброненный во время сборки урожая виноград. Как правило, это были ягоды, в которых сок уже начинал бродить. От него и пьянел козел. Люди попробовали бродивший сок и тоже оценили действие алкоголя.
– Я так и знал, что козел – алкоголик. – Роман поднял в воздух свой бокал и рассмеялся. – Да уж, никто не любит заимствовать идеи и пить так, как люди. Похожая история есть у кьянти. Флоренция и Сиена никак не могли поделить область Кьянти, так что однажды они договорились, что граница пройдет там, где встретятся их всадники, стартовавшие одновременно из двух городов. Вот только во Флоренции жил черный петух, который объявил рассвет на час раньше того, что в Сиене, и контроль над территорией перешел к флорентийцам, а черный петух сегодня – официальная эмблема кьянти, между прочим.
– Несправедливо! Черному волку тоже нужна такая легенда.
– Легенд о нем немало, поверь.
– Но все они пугают, выставляют его корнем зла.
– И пока это резонно.
– Хочешь сказать, ты по-прежнему считаешь меня виновным в том, что тебя ждет?
– Не знаю.
– Я не выбираю, к кому прийти следующим. Все это выше меня. Я всего лишь исполнитель.
– И что будет, если ты откажешься?
– Ну, теоретически, я буду наказан. Лишусь всего того, что делает меня мной, а баланс мира будет нарушен. Наверно, он представляется неприступным каменным монументом, который ничто не может сломить и даже пошатнуть. И это самое большое заблуждение. К сожалению, наряду со своей гениальностью люди – тщеславные создания, безрассудные. И любят жестоко обманывать самих себя, кто-то – от спесивости, а кто-то – из страха. И того незыблемого монумента, который они рисуют в воображении ради утешения, не существует. Баланс – это тончайший слой перламутровой пыли на самых кончиках крыльев бабочки, который и делает ее полеты возможными. Сдуй его. И она не полетит. Никогда больше.
– Ты же в курсе, что пыльца, хотя в принципе это и не пыльца вовсе, – просто защитный механизм и на полет не влияет?
– Обязательно было портить красивую аллегорию?
– Это заблуждение. Что, умничать можно только тебе?
Ульф не ответил. В глазах бутылочного цвета плескалась неопределенность. Весь он, лежа на полу, казался каким-то угловатым, но, как и в случае с его внешностью, угловатость эта не портила его образа, а причудливым образом сочеталась с легкой, почти элегантной растрепанностью. Он изредка поглядывал на Романа из-под упавшей на глаза темной пряди, как будто терпеливо ждал, когда тот наконец перейдет к сути. Роману же казалось, и это сводило мышцы плеч и зубы, что Ульф знал все его мысли с того самого момента, как он переступил порог дома, куда его не приглашали. Было ли дело в спонтанности, необдуманности каждого последующего шага, алкоголе или мягкой полутьме, но все казалось нереальным, так что становилось не страшно и не стыдно говорить о чем угодно. Будто завтра все это растворится в утреннем тумане, так что же он теряет?
– Знаешь, что действительно больно? Знать, что у твоего самого близкого человека есть кто-то ближе, чем ты.
– Да. Я знаю.
– И кто этот засранец? У тебя.
– Ты.
– Что? Но я…
– И у тебя есть Теодора Холл.
– Да, но, видишь ли, у Теодоры Холл уже есть Стиг Баглер.
– Да.
Роман лукавил. Это действительно причиняло ему боль, которая скребла где-то под лопаткой, точно практиковалась в резьбе по кости. Но сама суть была в другом.
– Почему ты так сказал?
– Сказал как?
– Что… это я.
– Потому что я никогда не лгу.
Ульф покачал вино в бокале, пролив несколько янтарных и ониксовых бликов на свою рубашку, которую он все же застегнул к ужину, но не до конца.
– Но, видишь ли, нечестно рассматривать эту ситуацию однобоко. Пока Теодора нуждалась в поддержке, ты был слишком занят своим зовом справедливости, и рядом с ней был только Стиг Баглер.
– Тогда и меня нельзя винить в полной мере?
Ульф слегка улыбнулся, как будто пробовал свой еще не слетевший с губ ответ на вкус.
– Верно. И отсюда напрашивается весьма занятный вывод, постичь который у большинства не хватает либо ума, либо храбрости: человек живет лишь для себя. Должен жить только лишь ради себя, не принуждая никого другого жить для него и не возлагая всю свою жизнь на чужой алтарь, особенно в том случае, если для нее там не хватает места.
Их взгляды пересеклись впервые после окончания ужина. И так как никогда прежде Роман не испытывал того, что чувствовал теперь, его дыхание слегка сбилось. Нечто похожее он испытывал во время прошлых бесед с Ульфом. Но теперь мужчина, мальчик, ребенок, который с самого рождения жил в одной тесной комнатушке с непониманием, смог прочувствовать что-то диаметрально противоположное, и это чувство, подобное целому миру за стенами крошечной, холодной, плохо проветриваемой комнаты, потрясло его.
– Она ведь не знает, что ты здесь? Теодора.
– Нет.
– Она любит тебя.
– И я люблю ее.
– Она тебя боготворит.
Роман встал с кресла и прошелся по комнате. Из большого окна почти ничего не было видно, только тянущиеся к дому черные пальцы подступающих деревьев, точно они – последние выжившие в катастрофе, поглотившей мир за его стенами, и отчаянно просят помощи.
– Моя жизнь всегда была похожа на мегаполис с разбитыми в каждом доме окнами. Порядочных жителей – по пальцам пересчитать, а остальные… Как будто наблюдают за проступками друг друга и в конце концов уже нисколько не стесняются собственных преступлений, которых становится так много, что как эти окна ни латай, все равно все развалится. Знаешь, я, наверно, стал одним из них.
– Не могу отрицать некоторую поэтичность теории разбитых окон. Но что именно помещает тебя в одну клетку с мародерами? Мне казалось, ты преследуешь четкую цель.
– Я вырос среди лжецов, лицемеров, попрошаек и проходимцев. Именно тогда, в детстве, был заложен фундамент моего беззеркального города, исписанного мерзкими, пошлыми бездарными рисунками, изгаженного брошенными листовками, недокуренными косяками и надорванными банкнотами, потому что их было так много, что они уже не помещались в карманах. Отец бросил нас. А мать не могла смириться с мыслью, что теперь будет вынуждена жить на одни алименты. Хотя, конечно, все это было лишь отговоркой. Ей просто было скучно. Она хотела развлечений, популярности, дешевой славы и чего там еще хотят все эти богемные девицы, которые по ошибке слишком рано обзаводятся детьми, когда сами еще дети. Я был красивым ребенком. Не знаю, сама ли она это придумала или подсказала одна из подружек, но мать отдала меня в детское модельное агентство. Я был замкнутым: не любил шума, не любил быть в большой компании детей. И особенно не любил внимания. Таких и в школе не особо жалуют, а в обществе избалованных мини-Барби и мини-Кенов все во много раз хуже. Все они были копиями своих родителей, слишком похожих на мою мать. Естественно, что я не вписался.